Текст книги "Переход"

Глава четырнадцатая

Утром в комнате было холодно и темно, как в сумерки. Он выглянул во двор; из стороны в сторону мотались ветви деревьев, хлестали людей, по одиночке и парами уходивших по чёрной дорожке вдоль жёлтого дома. Злая погода радовала. Лицо поморщилось мысли, что выглянет солнце. Стало противно от возможности остаться дома, не о чём говорить с мамой, заниматься ни чем. От необходимости ехать в тесном вагоне, сидеть в холодном кабинете, часами слушать скучные лекции стало тоскливо. Он молча позавтракал, попрощался, решив по дороге определить день.

Лифт, кем-то занятый, дребезжа прополз вниз мимо него. Нервничая ждать, Цветов пошёл пешком.

Они поднимались по ступеням. Дедушка остановился и тяжелыми, медленными вздохами диктовал ритм дыханию.

В стекле Гриша отражался мальчиком, в коричневом пиджачке и белой рубашке. А рядом высокий дедушка ворочал в зеркале локтями, натянувшими голубую рубашку, и вслед за расчёской прижимал ладонью волосы. Ладонь у него была с удивительно тонкой кожей.

Гриша остро почувствовал, если сейчас кто-то из соседей подойдёт, улыбнётся, пожмёт руку, заглянув в глаза спросит: «Ну, как успехи на ниве юриспруденции?», он не сдержится и заплачет. Он остановился ждать, когда хлопнет входная дверь, когда подъезд без людей успокоит его. Цветов стоял между площадками (на нижней его в детстве отшлёпал сосед, и родители спускались вниз его защищать, на верхней он жил сейчас), подняв лицо с закрытыми глазами к потолку, и ждал, пока глаза впитают слёзы.

Горе от исчезновения его тела стёрло всё – и вчерашнюю радость, и утреннюю злость.

На мосту через реку, ударами крупных капель в лицо, били порывы ветра. Стёкла очков расплакались, сделав привычный мир чужим. Волосы намокли и хлестали по щекам в быстром шаге. От оценившей улыбки встречного он отвернулся к перилам, пряча гримасу омерзения к человеку. Река внизу была вспаханная, желтая, как сгнившая глина. Цветову было приятно, когда его продувал острый порыв ветра, когда за шиворот стекали холодные капли, когда насквозь мокрые джинсы липли к ногам. Он думал, как однообразна рябь тухлой реки, насколько свеж жестокий встречный ветер, как высокомерен и потому глуп встречный. Он решил не идти в институт, раздражаясь даже представлять заумные споры с Иваном, похвальба Жоры, изящные движения Кристины, счастливое сюсюканье Лены и Лёши, неприличный хохот Семёна и нудные часы лекций.

Цветов мчался шагом по длинному мосту, и мчались по сознанию мысли, задавая ритм движению. Бесполезный вчерашний успех, без которого прекрасно обходятся Жора и Иван. Отличные отметки – символы порожнего труда, вместо которого у них денежная работа. Откровения Кристины. Лишние и ненужные, требующие внимания, но не дающие ничего в обмен. Бессодержательные месяцы скучной жизни, что как вчерашние газеты, летят в мусоропровод. Рядом живут, страдают, мечтают, любят, а у него лишь придуманные надежды, страсти, ничего осязаемого, только мелочи, разбухшие от скуки, как крошки в луже. И эта казнь. Совершенно лишняя. Формальное осуществление приговора. – Так же будет он жить за счёт родителей, зависеть от них, не пойдёт работать, поедет на их деньги в Псков, почувствует себя неприятно несколько мгновений, и поедет. И эти совершенно бесполезные литературные чтения, развлекающие бездельника, крадущие время труда.

Ему пришла мысль пойти в книжный магазин. Он отбросил её, мусор с дороги, – он вновь пытается укрыться в домике книг от непогоды, – но домой, или в институт идти было ещё более невозможно, и он, уступив этой мысли, сбавил шаг. Григорий требовал от себя работать сегодня так же, как вчера, но шёл, замедляя шаги, в магазин.

Среди домов буйный ветер успокоился, дождь стал противно лить, а Гришу тёплым одеялом укрыли мечты. Он сбрасывал их, требовал обличений, но с приязнью, в неторопливом движении по переулкам, представлял, как изредка станет навещать лекции, загруженный интересной работой, после которой, дома будет самостоятельно изучать законы и учебники. Как будет отвечать на экзаменах, украшая ответ примерами из практики, как большая зарплата разнообразит отдых, придаст уверенность, принесёт свободу выбора и равнодушие к отказу от желаемого, взамен стыдного стеснения стеснённости в средствах. Как деньги принесут самостоятельность в решениях, и в то же время, воплощение великодушной мечты приносить маме, сестре, отцу нужные и дорогие дары. Он купит себе… – Машина не нужна, но приятно самому заработать на компьютер, в скором будущем необходимый. На работе, может быть, будут командировки за границу, это роскошное сочетание удовольствия отдыха и оплаченной работы. Гриша всё глубже и глубже погружался в мечты, словно плескался в тёплом море, а не брёл под холодным дождём.

Как в утробу погрузился Цветов в уютную мечту.

Гриша ухватился за отполированную ручку двери, что уже набирала скорость, чтобы захлопнуться, вернул назад, и сделал первый шаг в проём, когда краем глаза заметил её. Он развернулся ей навстречу, отступил шаг, она торопливо свернула с магистрали тротуара, чтоб не заставлять ждать, и вошла первой, Цветов следом. Она поднялась на две ступени, разделявшие книжный зал от антикварного магазина, за витриной в кадрах видеокассет повернула к чёрным полкам, что блестели глянцем альбомов по искусству архитектуры, скульптуры, живописи. Он отошёл к дальней стене, и стал приставным шагом вдоль прилавка сдвигаться ей навстречу. Она щурила глаза на высокие полки, задумчиво ездила сгорбленным мизинцем в петле золотой цепочки и улыбалась книгам. Цветов брал по очереди в руки книги, листал страницы, менял, и подсматривал за ней.

Он заметил её глаза ещё перед дверью, когда она улыбнулась ему; у него глаза были тёмно-зелёные с точками зрачков в разбитом желтке. У неё светло-зелёные и в этом светло-зелёном кружке, как и у него, расплескались жёлтые кристаллики. В отделе искусства он увидел её ресницы, которые дождь нежно разобрал на острые лучики. Зубы у неё были ровные, но мелкие. А Цветов так не любил, они напомнили нелюбимых кошек. В следующем зале с компьютерными программами она не задержалась, лишь проходя, с улыбкой посмотрела на двух студентов-техников, бедно и небрежно одетых, громко споривших. Цветов улыбнулся очаровательным ямочкам, появившимся на её щеках. И только в отделе юридической литературы, где она стояла дольше всего, и сняла шапочку, он увидел её волосы, – густые, русые, с рыжинкой, словно в них светились солнечные лучи. Гриша стоял за ней, смотрел, как нагнулась белая шея, с золотой нитью цепочки, обогнувшей выпуклую бордовую родинку, чувствовал сладковатый запах духов, и осторожно заглянул за плечо – в статьи Семейного Кодекса. Он подошёл к продавщице и длинной галантной фразой спросил, нет ли Семейного кодекса с постатейными комментариями, одновременно краснея от её взгляда и глупого подобострастного тона вопроса. Продавщица отвечала ему, а она прошла рядом, и он увидел, что ростом она чуть выше плеча, и представил, что если бы она прижалась к нему, то маковкой головы коснулась бы его носа.

Он поднялся вслед за ней на второй этаж, где спрятался, погрузившись взглядом в книгу, но увидел аккуратные ногти, окрашенные бесцветным лаком, две родинки на безымянном пальце левой руки. Взволнованный, Григорий пошёл следом, вглядываясь в золотую слезу, повисшую на мочке крохотного розового ушка, точно так, как носит его мама, и мельком увидел себя в зеркале.

Он увидел очки в полосах тумана. Скованное напряжением лицо, с открытым ртом. Мокрые нити волос, облепивших щёки. И остановился. Гриша постоял, взглянул вслед светящимся в толпе голов русым волосам, повернулся, и пошёл в противоположную сторону.

На улице, настроение, которое независимо от него постепенно снижалось, когда он спускался по ступеням, вдруг обрушилось унижением, от взгляда на дождь, коричневую толпу, стекающую с тротуара, в которую он брезгливо вошёл.

В тёплом метро Цветов решил ехать в институт, презирая себя и сравнивая изменчивость решений с болванкой флюгера. В вагоне он то порывался поехать домой, то выйти на первой же остановке, но устало доехал до нужной станции.

Глава пятнадцатая

Утомлённо поднимаясь по ступеням, он заметил автобус, взглянул на номер и, пересилив равнодушие, пробежал и вскочил в салон.

Автобус стоял с раскрытыми дверями и не трогался с места, ожидая тайного знака. Гриша смотрел перед собой. Через огромное стекло водителя он видел мокрый асфальт дороги, убегавшие машины. По стеклу ездила, как маятник часов, резиновая полоса. Цветов видел, как за мгновение на веере чистого стекла успевают разбиться десятки капель, оставляя царапины, шишки от ударов.

В сумке лежала «Смерть Ивана Ильича». Пришли мысли почитать, время уходит впустую, а его нельзя терять, но он неподвижно смотрел, как жившие несколько секунд капли, уничтожаются механическими, кажется вечными и неизбежными движениями очистителя. Ни одна капля не удержалась на скользкой поверхности. Цветов взглянул в окно, откуда в правое ухо веяло холодом. Стекло густо забрызгано каплями, как слёзы градом на лице.

Автобус мчался по шоссе. От работы мотора дрожали пластиковые панели, пустые сиденья, лужицы на резиновом полу, потолок, дрожали, словно в ужасе, капельки воды на скользком стекле. Одна за другой они срывались вниз, протягивая за собой на несколько мгновений след слезы. Но на месте погибших капель тут же появлялись свежие, точно такие же. Автобус резко дёрнулся и застыл перед остановкой. С шипением раскрылись двери. Население стекла рухнуло вниз.

Не хотелось читать, думать. Цветов просто смотрел на стекло, на смерть капель. Смотрел на мокрую однообразную дорогу, на рабочих у обочины в оранжевых комбинезонах, на хвойный лес, на столкновение автомобилей, на людей, потерявшихся в толчее машин милиции и скорой помощи, мелькавшие тревожные сигналы. Он замечал события, что шли вокруг него своим чередом, но оставался безучастен. Дорога приворожила.

Автобус свернул с гладкого шоссе, поехал по валкой дороге, мимо перекопанного поля, покрытого развалинами будущих особняков; по тёмно-серым обломкам стен ползают строители. Цветов встал, двери перед ним распахнулись, он вышел под дождь, резко поднял воротник, – на шею брызнули холодные капли. Мимо проехал грязный автобус, окутанный клубами синих газов, тяжело ворочая чёрными колёсами. Крупные капли били в череп, но он равнодушно не раскрывал зонт, теряя драгоценное тепло жизни.

Григорий шёл по вязкому песку, в такт шагам качались мокрые волосы до плеч, мутные очки медленно съезжали по скользкому носу. Вправо лежало поле чёрной высокой травы. Перед ним стояла бетонная стена в подтёках дождя, словно водили мокрой тряпкой. Вороной калиткой из прутьев он вошёл на дорожку. Из трещин на асфальт выступила жидкая земля. Из дыр луж, одна за другой подпрыгивали капли. Цветов шёл между колючими шпалерами кустов. Строем умирали голые липы, с траурными платками листьев на вершине. Вправо и влево тянулся город трупов; каменные двери в смерть с портретами жильцов, отдельные и коммунальные квартиры, отгороженные оградками, разделенные на улицы. Как светофоры на перекрёстках столбы с номерами кварталов, дорогого и престижного жилья, украшенного букетами деревьев. Гриша свернул в переулок, на грунтовую дорогу, разъеденную коричневыми лужами. Пробираясь узкими проходами между захоронений он заметил рядом со своей могилой пожилую пару. Серая вертикальная плита, лицо молодого парня, полосатая тельняшка в треугольнике выреза мундира.

– А вон камень наклонился.

– За той могилкой давно не ухаживают.

– Вот рядом с нами фундамент рассыпается.

Грише подумалось, что старики говорят о пустяках, чтоб заглушить боль за сына, что боль наяву гложет и съедает их. Взглянул под ноги – подумалось, какие у него грязные ботинки и тогда увидел её.

Он сел на низкий парапет соседней ограды, подстелив полу пальто. Он посмотрел на овальный портрет, наклеенный над словами эпитафии, почувствовал, как сырость пробирается к телу и встал. Боясь наступить на гребешок глины над трупом, он подошёл к плите, стёр с фотографии дедушки капли. Подумалось вырвать сгнившие цветы, но дождь, усилившись, смыл желание. Он стоял и смотрел на зелёный мундир, высокий лоб с залысинами, седые волосы мысом спустившиеся ко лбу, смотрел на золотой нагрудник из медалей слева, на ряд звёздных орденов справа. Он потрогал пальцами шершавые буквы имени, выбитые в камне. Он посмотрел, как поднимаются со скамейки перед могилой старик со старухой. Отец повернулся и пошёл, а мать задержалась, шепча губами неслышные слова. Слова никто не мог услышать, но Цветов испугался и закрыл уши ладонями, зажмурил глаза. Некоторое время он так стоял, боясь услышать хоть звук из её слов. Над головой раздалось неспешное карканье, пролетел сытый ворон. Цветов посмотрел вслед тяжёлой птице, летящей за забор, к мусорному валу человеческих отходов, с жёлтым клопом бульдозера на гребне и опахалом птиц над ним.

Гриша снял мутные очки, ещё раз взглянул на дедушку, и сиплым голосом после долгого молчания, так что сначала зашептал, а потом, хрипнув, сказал отчётливо: «Я пошёл», – он почувствовал, что надо сказать ещё, и добавил, – «до свиданья».

Цветов мог бы ещё успеть на две лекции, но он поехал домой, принял душ, поел и лёг спать, не чувствуя сил жить наяву.

Глава шестнадцатая

Его разбудил смех. Он поднялся с кровати, чувствуя боль в голове от тяжёлого сна. Он одевал очки, поправлял одежду, слушал незнакомые голоса. Приготовился предстать перед гостями, промолвить ритуальные фразы. В гостиной поставили стол, за ним сидели сослуживцы отца. Они пили вино, спорили, соединив головы над клочком бумаги. Они поздоровались, спросили дежурные вопросы и погрузились в работу. На кухне мама попросила купить к столу коньяк, лимон, торт, колбасу, сыр, хлеб. Гриша нехотя кивнул, надушился, оделся и вышел.

В тёмном дворе после дождя пахло землёй и листвой. Запах проникал сквозь густую защиту аромата, и оставался в душе печалью.

В магазине, защищённый дорогими духами, приличной одеждой, деньгами, щедро выделенными мамой, он с удовольствием покупал, представляя себя со стороны успешным молодым специалистом, и действуя в соответствии с ролью, вежливо проговаривал слова продавщицам, скучающим взглядом оценивал снизу-вверх женщин.

Однако на улице осенний ветер пронзил тонкую одежду, развеял густой аромат, ударил пакет с покупками в ногу. Гриша представил долгий вечер, череду повторяющихся картинок в телевизоре, чтение не занимающей голову книги, этот однообразный ход событий, и душа скончалась.

Он ужинал один, слушая из комнаты гостей и телевизор. Он слышал обрывки разговора, и привычные темы сейчас казались скучными. Он всё же прошёл в гостиную, перекинулся незначительными словами. Пришло в голову почитать книгу, но было скучно читать. Ему хотелось увлечь себя, но было некуда идти, не с кем поделиться собой. Он ходил по квартире, разглядывал привычные стены, кровати, шкафы, и как в убежище спрятался от неинтересных разговоров, однообразного телевизора у себя в комнате.

Комната оказалась тесной камерой. Сейчас он не мог свободно жить в этом отсеке, заваленном мебелью. Казалось он в гробу, зажат узкими стенками, отчего в позвоночнике зудит желание двигаться, но он не может пошевелиться. Теснота бесила, он должен двигаться, иначе крикнет.

Один и тот же стул, стол, кровать, заправленная одинаковым одеялом, раздражали, повторения маминых слов, приветствий отца, рассказы сестры, скучные тетради, за которые нужно садиться, но противно. Было противно не потому, что хотелось чего-то недоступного. Раздражало отсутствие желаний. Всё было спокойно и надёжно, потому однообразно и скучно. Хотелось заснуть, но он выспался. Выйти на улицу, – противна мысль о промозглом вечере. Погрузиться в книгу, – слова скучны. Слушать музыку, – он слышал её всю. Говорить с семьёй, с друзьями, – но он знал все их слова, его не волновали свежие новости, повторения прежних. И Цветов метался по освещённой настольной лампой комнате. Он то ложился на кровать, то смотрел корешки книг, скучая от знакомых названий. То садился на стул, то как обожжённый вскакивал из-за вечного стола. То смотрел в тёмный двор, с пятном фонаря, то в вечернее небо. Были силы. Но нечего было делать. И безделье без желаний бесило, хотелось кричать, криком расколоть пустоту. Хоть скандалом, каким угодно действием, разговором развеять тоску по желаниям. Хотелось, как угодно забыться, лишь бы развеять свои силы и преодолеть скуку одинаковых дней, не пронзённых никаким чувством, никакой мечтой. И не зная что делает, он схватил учебник и стал кусать его, оставляя на твёрдой обложке серпы прикуса. Увидев искусанный учебник, взбесился, повалился на кровать, но не пролежал и минуты, резко сел и швырнул в дверь подушку. Но избавиться от своих сил и скуки ко всему он не мог. Он лежал до середины ночи на диване в гостиной, просматривая сразу все фильмы и программы, скучая от одной, и только растратив так силы, смог заснуть.

Глава семнадцатая

Саша проснулся, включил радио. Играла сарабанда. Он прослушал трагическую мелодию, раскрыл «Словарь терминов» : «Сарабанда – медленный парный траурный танец».

Вспомнилось, как вчера забирал из больницы маму. Как больно ей было ступать, как непривычно медленно они шли вместе, как она припадала на больную ногу, как она тяжело опиралась на него, а он не знал, как помочь ей, и повторял, снова и снова, чтоб мама сильнее облокотилась на руку.

У него поднялась температура. Он положил таблетку в стакан и смотрел, как со дна бьёт густой гейзер снежинок.

Черкасс подошёл к столу. Костяшки пальцев отбивали ритм волнения.

Он не мог оставаться дома и пошёл, обижая маму, которая соскучилась по нему, жалея её, но не имея сил смотреть как измождённая лечением, она, всегда такая бодрая, лежит на кровати. С ней остался отец.

Шёл дождь. Низкий горизонт очертил козырёк кепки. Мир уменьшился до потемневших рукавов, испятнанной каплями серой ткани куртки, блестящих чёрных ботинок, траурного шёлка асфальта, бьющихся в конвульсиях луж, урны с прахом жизни, у подножья присыпанной салатом из листьев, блестящим, как намасленным.

Резко похолодало, и деревья умерли. Подошвы топтали жёлтые трупы листьев, а дождь отбивал весёлый марш на разноцветном кладбище.

В тумане, как пломбир в блюдце, теряя форму, таял дом.

От виска на щёку наплыло родимое пятно, будто запеклась кровь с разбитой головы.

На мокром асфальте разбилось облако пятном бензиновых разводов.

Ничего не нужно было, кроме как идти, согревая руки в карманах, нахохлив воротник, чтоб за шиворот не скользили капли.

Мысли, медленно проплывавшие в голове, он чувствовал одинаково равнодушно; можно зайти в магазин и купить вещи, можно отдать все деньги нищему, можно не отдать, даже поверив и проникнувшись жалостью, можно попить пива в баре, а можно зайти в метро, – однако проще всего было идти, и он шёл.

Прогулка была лекарство. Так она источалась из него, но не могла иссякнуть, как рог изобилия. Боли.

В теле Цветова воскресный день зудел шмелём в цветке, зудел ожиданием Дня Рожденья Пышки. Кружили мысли то о времени встречи, томившем отдалённостью, то о разорванности дня, бесцельного до. Представлялся подарок, а главное, представлялись новые люди, с кем познакомится на её Дне Рождения. Их неизвестные фигуры возбуждали, волновали обещанием встречи с красавицей, воображаемым разговором с ней, медленным танцем у стола, осторожной улыбкой Ивана. Представлялись незнакомые ребята, друзья Наташи. Они воплощались то весёлыми воспитанными людьми, то замкнутым толстяком, просидевшим будущий вечер в кресле в углу, с бездонным бокалом вина, то грубыми, хохотавшими над пошлостью, напившимися, пристававшими к девушкам, из-за которых вечер будет испорчен столкновением разных сфер.

Новые знакомые не испортили вечер, но оживили привычное общество. День рождения шёл увлекательно, с танцами и смешными подарками, спорами об искусстве и политике, сближением незнакомых общими фильмами и спортивными командами, музыкальными группами и свежими книгами, желаниями и учёбой.

Только именинница, призывая всех веселиться, неожиданно омрачилась. Скучая, она смотрела, как краснея, Жора снова и снова подливает Кристине вино, подкладывает на тарелку салат, что-то приговаривая для её улыбки, и как по обязанности отвлекается на сочинение краткого небрежного поздравления, и вновь говорит с соседкой. Пышка задумчиво смотрела, как к Кристине через стол тянется её давний знакомый, – он только познакомился с ней и спешит говорить.

Наташа вышла из комнаты веселья. У себя в спальне, отгороженная глухой стеной от всех, она поставила на фортепьяно бутылку вина. Сплошную стену пронзали звуки музыки и разговоров. Она одна пила вино, и громко, пронзая стену звуками, борясь со звуками музыки из-за стены, играла фантазии на печальные мелодии. К ней приходили девушки, пришли Гриша с Иваном, уговаривали отмечать День Рожденья, не скучать одной. Наташа печально отвечала, с трудом разгибая подкову рта, что ей хорошо побыть в уединении, и играла мелодии сначала тихо, но с каждым бокалом громче и громче, заглушая веселье в её честь. А в гостиной пожимали плечами и улыбались её аккордам.

Утром Цветову думалось, что похмелье веселья – тоска. Она трудно изживается, лишь растворяется во времени, в поверхностных событиях, заполняющих жизнь.

Он с болью чувствовал, как после веселья необходима новая встреча; смех, грусть, танец тел, тайная дипломатия глаз, осторожные слова, скрытое сближение душ.

«Любовь и труд, – лекарство жизни, противоядие тоски. Но невозможно не болеть», – решил он.

Потому после позднего завтрака он не пошёл с семьей в зоопарк, но остался дома, исписывать листы тетради