Текст книги "Счастье в творчестве"

Любовь

Дневной свет однообразно прозвенел проспиртованным стеклом. К темноте поясница жалобно скулила. Руки дрожали новой работы. Гера уже рассветал будущим собственного вечера, – тёплой тишиной комнаты, озаряемой криками соседей. Но хозяин весь день пищал креслом и выстукивал ботинками счастье свободы. – Его жена и дочери в поезде сползали к жидкому небу, тёплому и блестящему. Потому после работы, он дружески захватил плечи Геры, увёл его в свои планы. Гера не посмел оскорбить своего благодетеля, отчасти друга. Гера зябко затоптал свой вечер у порога контейнера, выдохнул печаль, и поблекнув, покорился за спиной.

Они сели в круглом зале. После острого ветра было нежно. Дымились едой столы, курились пепельницы. Красочная музыка расцвечивала зал карнавальными узорами. Хозяин Геры быстро раскрывался, раскрасневшись ещё засветло. Он то украшал, то пачкал свою жизнь, разваливая пьяным языком слова. Гера осторожно осматривался. Никогда прежде он не тлел в столь ярких местах.

Из-за решётки пальцев Гера приглушённо взглянул на соседний громкий стол. Так он остановил взгляд и речь своего товарища. Пьяная жалость вскрикнула в нём, когда он увидел и вспомнил нищую жизнь Геры. Он придумал купить женщин, и угостить Геру. Он напал на Геру острым предложением. Ответ Геры засох в горле. Он выпил страх с водой. Затем чиркнул горлом, нырнул лицом в бокал с водкой, и отказался.

Но властный товариществом хозяин размягчил его. Хозяин покрыл стол деньгами, и они проскрипели дощатый пол до улицы.

Вонючим голосом он проложил маршрут. Машина простучала ямы до женской улицы. Лужа набросилась на лобовое стекло и остановила машину. Сытый туман поглотил громкое тело хозяина. Через несколько быстрых взглядов в сплошное окно, рядом с Герой распахнулся мир улицы…

Гера наполнился дрожью машины. Его ноги жгли невидимые женщины. Пальцы испугались в замок у горла. Гера жадно впитывал пустую дорогу. Молчание корёжили пьяные слова хозяина. – Язык его слабо ворочался, словно умирающее животное.

Гостиница успокоила Геру нежным светом. И вдруг, справа, слева, за спиной стали чёрно стрелять крышки гробов. В Геру ударили шаги, защёлкали каблуки, разворотили невидимые разговоры. Удары громче и громче дрожали в нём.

Но вдруг она засверкала каблуками по голой лестнице. Гера засох у дверей, как её стройные ноги всё громче твердели в нём. Её ноги всё жарче согревали его.

Она заискрила ключами у администратора. Их потянул за спину спаренный смех, пьяный и купленный. Но полутёмный коридор был уже прозрачен.

Гера скучно стал у кровати. Тогда она подошла, сверкая белым телом, и отпустила его брюки. Она приказала. Только тогда Гера увидел её; худая, со звучными грудями, с зелёными глазами матери и громким носом от отца, она была хуже многих. Бело-красные слова присвистывали тёмнотой переднего зуба. Но Гера быстро освободил одежду и пискнул кроватью. В номере ожил и развеселился телевизор.

Длинное снежное тело осело в его ногах. Затем это тело замолкло под одеялом. Он горячо почувствовал, как прохлада потекла по его ногам к животу. Две тяжёлые ягоды прокатились по груди, оторвались и закачали его глаза. Они робко потянули к себе руки. Но его грубые кривые пальцы жестоко сжали взгляд. Он больно вздрогнул, и толстые корни, не испачкав красоту, сильно вросли в простыню. Её тело прохладно прогладило его вниз. Дыхание пропало. И вдруг, словно новорождённый от шлепка, он вздрогнул всем телом. Если б не немой воздух, затопивший горло, Гера бы засветился. Он бы осветил гостиницу страхом и счастьем новорождённого. Он ощущал, как его твёрдое тело поглотила мягкая яма. И скучный потолок в чёрно-жёлтых брызгах телевизора стал баюкать взгляд.

После всего он печально оживлял одежду. Она мяла одеяло вызывающим телом, тянула его взгляд. Неожиданно дряхло молодое тело просипело: «Боишься меня? Не бойся, я хорошая. Я нравлюсь тебе?»

Он твёрдо ждал в кресле, в чуткой тишине гостиницы. Она стройно простучала мимо. За один взгляд она поднялась в нём. Он сжал её. Она лопнула, тёплым мёдом разлившись по ногам.

После Гера казнил себя. Плохо было брать дорогой подарок. Нужно было тихо побыть в комнате, а затем бесцветно уйти. Мама бы не одобрила это. Но маме он никогда не расскажет об этом.

Он решил не знать её. Но молоденькая девушка поселилась в нём. Жажда пить, есть её молочное тело, вылизывать вкусные желобки между пальцев её ног, мучила его. Она сверкала перед сном, жгла на работе, потела возможной встрече.

Она заорала ему прямо в глаза. Она проступила мёртвым потом. Она ударила ему в голову. Она обняла нарядными губами.

Но она и просмотрела его. Но он уже не мог остаться прозрачным. На испуганных ногах он пошёл к ней. Переполненный алым криком, что бился внутри, что пятнами светился на белом лице, он вошёл в её взгляд. С каждым новым шагом изгибалось удивление над её глазами. Спотыкаясь, проковыляла речь, заготовленная, как убийства трёх. Она кивнула и сжала деньги. А когда Гера успокоился, вдруг жестоко зарезала улыбочкой.

Над кроватью бормотала бра. В тёмно-светлой комнате она быстро смяла одежду. Даже на свежем белье светилась густая сметана её тела, в тихих тёмно-красны вскриках, словно спелых ягодах… Она подняла душистые руки. От остроты и густоты её обнажённых подмышек он мгновенно вырос и поцеловал влажно его живот. Она взялась двумя руками за Геру и притянула за поводок. Гера вспыхнул, и она горячо выжала его себе на грудь.

Покупатель всегда сильнее. Но красивый товар повелевал Герой. Когда жар остыл, она облегчила тишину предложением встречаться у неё дома. Дома все деньги затихнут только у неё. И Гера, который решил, что пришёл к ней последний раз, подчинился. Она ясно для Геры решила его одарить: торопливо прошептала его тело от головы к ногам, и выпила страсть. Она опустошила суетливо, скоро, и Геру горько пронзило, как мал он для неё.

Гибкая лестница темно пищала до второго этажа. Полутьму разбудил звонок. Свет погасил темноту в подъезде. Гера вошёл в однокомнатную квартиру.

После сладкой жизни Гера виновато объяснил, что не сможет часто бывать. Но вместе они ослабили цену и назначили день.

Он с нетерпением каждую неделю лелеял этот день. В сочный, вкусный вечер он торопил дорогу к ней и смаковал возвращение домой. Он врос в этот день, как врос в выходные дома, у мамы.

Однажды они остывали под одеялом. За окном дождь сонно грустил по карнизу. Стёкла тихо плакали. Пресная комната оделась печально. В этот предательский день, он ясно услышал жалостливую правду её слов о жизни. Мягкий от удовольствия, виноватый от её честности, грустный осенью, усталый от одинокого знания, он рассказал ей, что однажды потушил тёмного человека. Она не доверилась словам, нащупывая правду пальцами вопросов. И он честно обнажил первое убийство в гараже. Гера говорил и не чувствовал, как свежая кровь сочится с его слов…

Со временем эти еженедельные встречи подорожали для неё. Доходом стало превращение работы в сладость. Но чем ценнее становился Гера, больше расцветала злость. Злость освещала, что её счастье этот бесцветный человек, что без такого ничтожества тяжело жить, и она всё сильнее темнела на него. Душила жажда показать нищему человечку превосходство над ним. И тем громче её мучило его ровное, преданное отношение. Его сила уступать ей во всём. Так горячее она чувствовала его благородство над ней, а потому сильнее разгоралась унизить его.

Теперь, в тепло каждой встречи сквозили её слова. Теперь за свои деньги он подчинялся ей. Теперь она обжигала его руками и ногами, когда разгоралась злость. Теперь по приказу он целовал её ступни, и молился на её колени. Теперь он чистил и вылизывал языком её душистое тело. Теперь она видела в нём раба. Гера мягко жил, виновато ощущая, как ей, такой звонкой и яркой, глухо в его тусклой жизни.

Но в один из дней, её холодные слова не растаяли в его доброте. Злые слова больно оцарапали его. И тогда всегда потный вечер пятницы Гера голодно прожил дома.

Оставшись без бедного счастья и бедных денег, она ещё больше потемнела к нему. Теперь его беззвучное тело, при случайных встречах, било её. Но она искала случайных встреч, чтоб отогреться в яростном презрении к нему. А Гера мучился её жизнью рядом без него.

Она приходила на рынок. Пьяная, она громко унижала его смехом у контейнера, где он торговал. Крики её, грязно расцвеченные, мешали хозяину Геры, и он пригрозил ему свободой. Так она трещала его жизнью, жизнью сестры и родителей, но он лишь копил боль.

Но однажды, после лёгкого мусора оскорблений, тяжёлым взглядом и оглушительным молчанием она заключила его в тюрьму.

И Гера сдался. Его упрямство растаяло. Он смирился корчиться под оскорблениями, лишь бы ещё раз поглотить молодое тело.

Он прибрёл, под барабанный бой небесного приговора на женскую улицу. Её мокрый острый от дождя взгляд проткнул. Она пёстро и надушено прошла мимо. Гера отвернулся, и схватил глазами однотонный асфальт. Асфальт испуганно дрожал в сильно живущих глазах. Он засуетился следом. Он заскулил милости её тела. Живые слёзы унизили его глаза. Разглядев влажную правду сквозь равнодушные слёзы дождя, лицо её торжествующе запело. Презрительно просипев оглушающую цену, она разрешила придти к ней. Сгорбленный тяжёлым счастьем он пошёл домой.

Темнея спокойствием, он собрал страшную цену наслаждения, почти равную его зарплате. Медленно выжимая скрипы, поднялся к её квартире. В почти раздетом халате она встретила его. Он снова, как в самый первый раз, восхитительно наполнился её драгоценным телом.

В комнате абажур поймал в паутину стены и потолок. Расписал шрамами их тела. Чтоб почувствовать красоту победной музыки её радости, он отдал деньги. В пробоину посредине белой улыбки, как у ребёнка, забился алый язычок. Она беззащитно повернулась к нему. И тогда он горячо набросился на её. Он замучил в халат её руки. Он собрал в тряпку её стоны. Он жадно пожрал тело руками, ногами, губами. Он кусал и пил её стоны, измученные тряпкой. Он твердел и вновь работал в ней. Он жидко разгрыз большой палец её ноги, под истеричное мычание кляпа. Он вырезал в её бедре вход, и наполнил его любовью. Языком он восхищался каждым мгновением тёплого тела. Он снова и снова грел её собой. Он мечтал оживить ей голос, но боялся. Потому лишь глубже утопил его. Обогащённый за последние длинные недели, он мечтал теплиться рядом вечно. Он знал, что будущее болезненно, потому снова и снова прятался в ней от свободы…

Но наконец, он обессилел и отупел от счастья.

Но когда она плавно легла во взгляде, он страшно проснулся. Как остро ранило – расстаться!

Но он должен был исполнить её приговор, прозвучавший и под ярмарочную музыку, и торжественный барабанный бой. Исполнить новый приговор испуганных жидких глаз, затаивших жало в глубине.

Она больно перевернула его крохотными, как у ребёнка, лопатками спины. Топор рухнул шейным позвоночником. Он положил её глазами к себе. Открытые глаз её умерли, но слёзы ещё жили на щеках. Под головой, всё ярче и ярче растекалась её жизнь. И тогда Гера заплакал. Он плакал, пряча от неё сильные слёзы. Плакал, заключившись от неё в тюрьме кривых пальцев. Слёзы падали на её кожу в алых вспышках смерти. Его жалкие глаза размывали её прекрасное тело, навсегда застывшее. Ему хотелось, чтоб оно ожило. Он стал двигать её затуманенными руками и ногами. Но они только стукали в пол, обжигая его. Её жизнь растеклась по полу, и он сжимал её к себе, и поил из ладоней жизнью её лицо, открытый в бедре рот, оскаленную шею. Он падал в её глаза, но они уже не узнавали его размытого лица.

Гера слышал, что спокойная жизнь нашёптывает уничтожить красоту. Но он не мог. Плача, он осторожно вскрыл её ножом. Выгреб её руками между ног, чтоб не нашли его по остывшим трупам любви. Чтоб не ограбили грохотом ареста. А потом, в последний раз, нежно проскользил ладонью внутри её пустого холодного тела.

Он сложил её руки и ноги, раскрыл шире глаза. Рукой похолодел вдоль её тела и снова заплакал. Он плакал норке переднего зуба, где раньше всегда прятался ловкий язычок, плакал еле слышным подмышкам, которые всегда были острыми и сочными, плакал холоду и твёрдости её тела, которое было мягким и тёплым.

Ночь он проспал рядом с ней. Он просыпался, плакал. Он ласкал её твёрдую грудь, нежно целовал ночные губы и вновь твёрдо засыпал на полу подле неё. На рассвете Гера проскрипел квартиру тряпкой, собирая себя. Затем собрал в пакет улики и вышел. Опоздав на электричку, он поймал машину. Дорого доехал к родителям, но в точное время пропел калиткой, словно пропотел в тесном поезде.

Выходные он продремал у родителей, скучно рассказывая новости. А в понедельник бледно вышел на работу, так и не почувствовав того особого, принадлежащего только ему вдохновения, которое так прекрасно оживило его зимним вечером.

Блеск империи

Она остро проросла в Гере. Она голодом поселилась в нём. Гера больно и длинно прожил первый месяц.

Она одевалась в чужих женщин. Она встречалась в женских взглядах. Она остывала на перекрёстках. Она раздевалась в телевизоре. Она продавала ему в глаза продукты. Она пахла ночью под одеялом, то душистая и тёплая, то твёрдая. С красной улыбкой на горле она звенела ему монетами за бутылку. Её пальцы пачкали красными поцелуями деньги. Она шептала страшно ледяными лепестками по телу. Она сыпала тяжёлые алые звуки из улыбки на шее, наполняя его ладони. Он умывался кровью, колючей как родниковая вода. Она светилась обнажённой тоской из темноты подъезда.

Мечтая спастись, он робко прибормотал на женскую улицу. Но новые женщины оглушили ужасом, когда по очереди легли рядом, когда зарезали чужими голосами, когда душно вспотели чужими телами. Омытый страхом, он замелькал в убежище, так и не оживив ни слова.

В тишине, закрывшись в мире, полном слёз, он жил с ней. Она нежно вытекала из него. Пустой и одинокий он засыпал. Но утром, забыв вечер, она вновь широко и пристально мучила его со стула, от рассветного окна, из утреннего зеркала.

Месяц он жил немой жизнью. Даже день рождения, с детства самый любимый, сейчас лишь засуетился и прошёл.

И вновь похоронила тоска.

Но согрел добром хозяин. Он укладывался с семьёй в Петербург. Он увидел её большую боль. Он тепло спросил, но Гера лживо удивился вопросу. Но добрый, услышав неслышного, увидев совсем невидного, нового Геру, воскресил его с собой.

Два растянутых дня они томились в тропическом заключении, пока голубой ветер в северной столице не освободил путешественников. Быстрая свежесть омыла и подтолкнула в гостиницу. Гостиница равнодушно и бедно поселила.

В первый же день решительными шагами они затолкали усталость в брусчатку. Яркий город громкой вспышкой погасил прошлое. Гера спрятался от неё в торжественных и звонких домах, в роскошных палатах улиц, под сенью парков. Фонтаны смывали прошлое. Кремовые дворцы поедали без остатка. Со всех сторон громогласно звучало торжественное тело остывшей империи. Богатое прошлое проступало сквозь нищету, как шедевр сквозь пыль. Впервые он чувствовал город не как покой. Торжественный парад грохотал сверкал благоухал вокруг. Золотые и мраморные, серебряные и гранитные, рукописные и рукодельные часы проходили по городу.

Даже ночь сверкала рассветом и будила. Бессонное, светлое окно стекало по очарованным глазам водопадом прожитого дня.

Утром, уже умирающим в горячке, дряхлый катер упрямо ворчал узким и прохладным каналам. За кормой веселился его пушистый хвостик. Вода широкими улыбками растекалась к скулам берегов. Торжественные дома, дворцы, соборы тесно звучали над Герой. То будили тёмной прохладой, то гладили тёплым светом. Путешествие душой города светилось в нём. Новое чувство города, как человека переполняло его. Он проживал покои грозного императора.

Суровые дома стояли верной стражей. Министерства рабочими кабинетами. Маленькие павильоны дремали детскими колыбелями. Дворцы пышели двуспальными ложами супругов.

И вдруг, тихая беседка вскрикнула её телом. В испуганной тишине, два маленьких домика раскрылись её румяными пяточками. Отражение статуи волновалось её телом. Он перегнулся за борт, – но её уже разлил катер.

Он утонул в голубой крови. Вода зажурчала живой тоской. Чем длиннее становился взгляд, тем громче тоска. Хотелось не погаснуть, но лечь в толстый и синий воздух, прорасти донными травами, видеть испуганные и ловкие мгновения рыб, важные днища длинных кораблей, и колыхание облаков на воде.

Но счастье детства спугнуло боль. Гера потеплел и закачался за детьми на нос.

И вновь издалека манили аппетитные дворцы в гарнирах зелени. Вновь важные фасады свысока разглядывали их. На Невском проспекте шумели вывески ресторанов, а рядом умирали забытые дома, чьи дряхлые стены поддерживали нищие тела бездомных. Однообразно дымила шумом дорога. На тесных тротуарах густо жевала толпа. Город гасил бесконечным разговором, оглушал недоступной красотой, блистал в солнечных лучах, хохотал и гремел своим величием. Победоносный город шествовал мимо них, а они суетились по нему своими тощими жизнями.

Но Гера уже не чувствовал восторженного поражения, как его друг с женой. Под роскошным гримом Гера почуял жёсткий лик. Вечно загнанный удачными охотниками, Гера почуял, что здесь, в густой и быстрой жизни холодной красоты, у него будет ещё меньше счастья. Строгий город пугал Геру нечеловеческой красотой. Пугал тем, что в нём не было людской неуклюжести, глупой доброты. Гера чувствовал, что с таким не злым, но суровым, не добрым, но справедливым, не запутанным, но ясным городом ему не совладать. Этот город не совершал ошибок, добрых и злых поступков, а потому Гера не мог у него выиграть, как выиграл у разваленных людей. В горячий день холоднее ветреная тень.

Ранним утром они проснулись на пристань с сонного катера. Море голубых глаз с солнечными зрачками щурило и гладило взгляд. Мягкий берег, рассыпав в море камни, упирался его нежности. Голубой шёпот потушил гаснущий разговор.

Спелый парк прозрачно ворковал, ворочался зелёным телом. То поил густыми тенями, то светил горячим дыханием.

Чистое небо взорвалось тёмной тучей. Они быстро вымокли под твёрдым и тяжёлым дождём. Но богатое солнце вскоре наполнило одежду. Сытые ткани влюбились в кожу. Строгий ветер остро заболел в тёплое тело.

И весь день, в пригородном дворце, то сверкал и грел, то темнел и тёк.

Съеденные свежей прогулкой, они вошли на островок ресторана в круге солнечной воды. Ресторан без стен насквозь дышал солнечным ветром. На потолке колыхалась вода в прожилках солнца. Официант предложил ароматные слова. Жидкий хлеб вкусно дышал пузырьками со дна прозрачного бокала. Пьянила нищий желудок еда. Плавно таял зимний десерт, осветлённый вкусом банана.

Судьба согревала Геру.

Следующим пустынным утром хозяин с Герой пробрались в парк. Вчера скребло глотки и ёжилось в животе. Ночное веселье кисло сочилось из одежды. Пьяный воздух смеялся из них. А они дружески покачивались и перебирали опьяневшими до нежности словами путешествие.

Под голубым ветром корни заморгали зелёными глазами. – Зелёное шуршание затёрло издыхающий разговор. Только негромко жевала спокойная дорожка, но и она затихла. Внизу, на зелёном подносе, дремал дворец, вились кремовые стены и крыша. Солнце пропитало высокие стёкла. Просвещённые окна гнули взгляд к земле. За дворцом, кудрявой причёской с прямыми проборами лежал парк.

С холма они молчали по аллее к дворцу.

Тишина, словно безоблачное небо. Нежный шёпот дорожки на ушко. Нежность ладоней листвы. В конце пустой аллеи ждёт дворец обнажённой красавицей. Перед ней играет весёлой музыкой густой фонтан. Справа, в белых плитах пруд, фарфоровая чаша. Посреди пруда жидкий жонглёра машет прозрачными рукавами.

Гера голодно смотрел, но не чувствовал эту красоту. Красота казалась игрушечной, словно механический соловей, которого он видел здесь, в сказочной витрине.

И вновь твердел столичный город. Вновь омывало быстрое тепло. Вновь сквозили густые тени.

Все эти яркие дни и громкие вечера, не только блестели сокровищами, но и кутали покоем. С хозяином-другом его берегли сильный взгляд и парадная походка. Потому он был свободен и счастлив. Но он мерцал страхом, представляя бледное одиночество, среди чужих людей в холодном городе. Однажды, на его одиночество напали люди и пытали. Они казнили его беззащитно счастливые глаза, преследовали в землю еле слышное любопытство, ловили, и жестоко издевались над покойными взглядами, задыхаясь, прогнали в крепость гостиницы.

Но оскал злых минут забылся, и почти померкло её яркое тело. Из сияющего города Гера молчал в лесное окно почти свободным. В нём переливались краски, звучали запахи, пробегали звуки, музыкально, словно чаинки в стакане, оседая сокровищем в память.