Текст книги "Счастье в творчестве"

Дуэль

Дома набросились глаза соседей. Раненый острыми взглядами, он согрелся страхом. Ему ущипнули конверт, вспотевший ужасом. Полумёртвые пальцы порвали конверту рот. Угловато и твёрдо листок ударил пол.

В голодные глаза побежали калеки. Серые голоса закричали, отдаваясь железным эхом тюремных дверей.

Гера засопел конвертом. Конверт дышал скучными стенами, хрустел грубой тюрьмой.

За ночь Гера собрал светлое будущее: немножко его бояться, но её не убивать. С ней встречаться, о злых убийцах даже не слышать. Погубить в себе убийцу и бесцветно прожить мимо цепких глаз.

Рассвет рассеял бессонницу. Гера с отвращением позавтракал, – живот тосковал едой. Медленно вымучил стоны из лестницы.

Твёрдые слова дежурного будили и дрожали размягчённым телом. В равнодушном коридоре чеканили приговор сапоги, торопливо оправдывались его ботиночки. Твёрдо застучала дверь. Закрытые слова пригласили.

За столом воспитанно привстал мужчина. Мягкие слова пригласили.

А твёрдый взгляд обыскал его душу.

Рука предложила тощий стул с пышным сиденьем.

А глаза взвесили Геру.

Улыбка вежливо протекла чаем с лимоном.

А взгляд приговорил за дрожь рук и слабость глаз, разбившихся о пол.

Гера негромко вылил чай. Из паутины слюны выбрался слабый вопрос.

В ответ мягкие, пропитанные чаем слова убаюкали Геру. Руки разглаживали по столу нежность и доброту. Голова кивала необходимой формальности.

И вдруг на Геру заскрежетало железо тюремного вопроса. Растирая быстрыми ладонями волнение, съев слюну, Гера отвечал.

Пшеничная голова с солнышком на макушке укачивала ответы. Вежливые губы пережёвывали бесформенные, влажные слова Геры, что тонкими строками засыхали на листе. Рука свежего снега, поросшая солнечными лучиками, густо впитавшая брызги крови, стремительно выдавливала чёрный смысл. Умершие слова прочно прикрепляли его судьбу к бумаге.

После чая над столом задымила метель. Гера продолжал отвечать. А карий взгляд следил за ним из засады: то прятался в изрытом листе, то открыто атаковал, то летал с птицами, то тяжело следил, то спал, то сочился сквозь щели, то гладил стол, то щупал руки Геры, что негромко бормотали волнение, то скучал в углу, то искал в глазах…

Гера отвечал невиновность. Но реставратор видел не чистые тела слов, а тёмные души. Чем больше Гера говорил невиновных слов, тем звонче искрилась цепочка наручников. Этот человек вытягивал тёмного Геру. Он выспрашивал с него покровы до наготы. Он ломал его. Точные вопросы разъедали ложь. Мороженным под солнцем Гера таял под пристальным взглядом.

Испуганным молчанием Гера признавался в убийстве.

Гера отвечал, что предали бы чужие: был знаком, изредка грелся у неё. Но: видеть перестал, чувством не скреплен, в смертный день скучал в комнате, на рассветной электричке уехал к родителям. Но его светлые ответы чернели в карих глазах. Его ясные предложения сгорали на бумаге солнечного человека. Его обеляющие речи плавились в ещё неясный, тёмный и горький приговор.

Он уходил, облизанный последними, слишком сладкими, потому ядовитыми словами. Приговор засверкал из-под вороха пустых слов, зашептал листами протокола. Слова выталкивали Геру, чтоб обдумать наказание. Глаза сновали от окна к двери. Глаза зачёркивали Геру. Глаза лязгали засовами. Обугленные глаза запирали его свободу.

Но Гера же знал, что прав. Он знал, что она померкла сама. Она умерла не потому, что обижала его. Не потому что, расставшись, повисла тяжестью на жизни. Она же обманом запирала его в тюрьме!

Пол отдавался ногами Геры, мешая думать. Закрытая дверь вытягивала Геру. Лживое удивление сильного человека выталкивало его. А Гера потел мгновенно заменить тюрьму свободой. Но мысли и чувства валились снегопадом, погребая светлый выход. Гера опасно топтался у двери, подписывая предательскими ногами признание. Чувства завалили его; он то холодел оправдаться, то разгорался уйти.

А охотник, опутав его сетями, оглушив короткими ударами, ждал.

Его с силой несло в замкнутую жизнь; подмывало объяснить охотнику, что она сама себя убила; что она нарочно пытала Геру, убивая его руками; хотелось раз и навсегда всё ясно осветить, чтоб он увидел правду. Тянуло мягко объяснить вороным лезвиям, что за жизнь он не испачкал ни одного светлого человека…

И тогда, Гера не выдержал тяжести ловушки… Он испуганно прыгнул глазами на затаившуюся смерть и упал на пол…. Он открыл рот… Он вскарабкался пальцами по подбородку, подгоняя слова… Он затоптал слабость в пол… Он проглотил воздух… Он по очереди вязко вытянул по слогам «до сви-да-ни-я», и освободился в коридор.

Если бы он видел поражение солнечного лица! Если бы он слышал выкрик поражённого кулака! Если б знал ужас ручки, испуганной со стола на пол!

Но Геру трясло поражение. Страх сжевал его, выплюнув пресную жвачку.

Весь день на работе и дома Гера ждал. Он не понимал, что на бумаге осталось лишь его мутное отражение. Он не понимал, что правдой, которую всосали карие пиявки, нужно пропитать бумагу. А к утру, пройдя ночь насквозь, Гера собрал новые силы.

Как бы хотелось Гере заиграть на этом человеке! Как бы он хотел грызть его тело! Как хотел бы разбить его и разбросать по снегу! И затем собрать в игру по кусочкам! Откусывать по очереди ещё живые, кричащие и красные пальцы его ног. Разрезать пополам и посмотреть его сгоревшие глаза. Но Гера знал правду. Он знал, что человек темнел над ним, но не был тёмен, и нельзя было его потушить совсем. Но страх снова и снова соблазнял тюремное тело вкусными мечтами.

А спортсмен хотел выиграть! Он грохотал за жертвой. Он просвечивал покойную тень: он вздрогнул Герой властным вызовом; Гера скопил силы, – они расплакались, когда встреча перелетела новым письмом, – Гера вновь накопил себя, – и оглушил подушку, когда следователь пропотел громким, но сплошным за дверью допросом соседей, – Гера подстроенным случаем угостил его хитрым испугом в глаза, в тайне укрепив свободу, – что ушла в искалеченную подушку, когда загремела вооружённым курьером новая отсрочка встречи.

Вот тогда мощным взглядом следователь опрокинул Геру, напугав в дверях. Они ввалились в комнатку. Следователь пошутил. Плеснула улыбка Геры. И погибла в затаившемся взгляде. Охотник прицелился правым глазом, и гибельно загрохотал. Угроза горячо задрожала в тонком теле, взорвала белое лицо, осыпала мысли. Но Гера свободно ответил.

Незнакомцы быстро раздели его комнату. В присутствии соседей, они облапали голую комнатушку, но предателей не нашли.

А Гера потом несколько вечеров одевал комнату. Бледно-розово улыбался. И отдавался стуку дверей и звонкам.

Но потери упрямо копили силы. Гера знал, что не должен жить тесной и жестокой жизнью. Он знал, что она себя убила. Он знал, что она нарочно его приговорила, чтоб он болел её смертью. Он знал, что для него справедливо дрожать на воле.

И вот он вновь в форменном здании. В блеклом казённом кабинете, утеплённом жизнью следователя. Гера блестит лицом лампе, что похоронила вечер за окном. Гера испуганно дрожит чёрным костром на полу и стене.

Вновь побеждённый в войне взглядов, вновь преданный трусливыми руками, с разбитым страхом лицом, скорченный трусом на стуле, он пугается своего чёрного пламени, но однообразно держит позиции, снова и снова подавляя мятежи, что красными и белыми флагами скользят по его лицу.

Карие разведчики собирают победные данные. Но трофеев нет. Гера серо отстаивает свою правду и свободу. Новые и новые вопросы выбивают из него жар и дрожь, страх и пот. Но заря поражения неожиданно укрепила его. Когда по плану наступления, не выдерживая новых и новых психических атак, решающего лобового штурма обвинения, обожжённый яркостью ожившего прошлого, он должен был сдаться плечами и потечь, из агонизирующих рук, пожиравших друг друга, пищавших, щёлкавших и хрустевших телами пальцев в левое ухо, Гера выжал страх. Он даже не затих, смертельно раненым, но упрямым пленным. – Он разбил врага слюнявым шёпотом однотонного ответа на роковой вопрос!

Тогда охотник ещё не поверил Гере. Но искривлённый правдой упорства, он уже не верил себе. Человек с двойной улыбкой отпустил его.

Но через несколько засыпающих, затихающих дней, он упрямо разбудил Геру. Открыв дверь с работы, Гера увидел солнечную голову человека. Враг похоронил Геру в его комнате. Дверь жестоко захлопнула допрос. В свободе заключения запах страха вспотел на Гере. Любопытство забегало по комнатке. Страх красно окрасил губу, что негромко потекла на подбородок. Гера почувствовал красное тепло на подбородке. Следователь солнечно улыбнулся крови.

Но слабый, бессильный, в ответ он выплеснул свободу!

А молодые соседи в роковую пятницу разгорались в гостях.

А другие соседи твёрдо повторили, что в пятницу Гера ночевал, привыкнув к его пустоте в выходные. Правда, со дна сна они не слышали, как он хлопнул в субботу утром к родителям, но накануне был громкий вечер, потому они не удивлены, и уверены, что если бы не провалились столь глубоко, то услышали бы выход.

Сосед, всегда затаённый против милиции, кисло слушал опасные слова, узнавал из ударных и настойчивых мгновений, из сладких оборотов мечту следователя, и нарочно горько ему отвечал.

А в деревне все видели, как Гера шёл по улице в нужное раннее время, которое мог поймать только на электричке. Кто-то даже привычно прожил с Герой в вагоне и вышел с ним на платформу.

А Гера, обелив платком кровь, правдиво дрожал, и мокро спрашивал, прозрачно пачкая рукава рубашки, в чём его обвиняют. А соседи возмущёнием убеждали следователя в глупости догадки.

Следователь ударил криком, подчеркнул стальным взглядом свою власть. Все замерли. Он мягко попрощался и вышел.

Следователь тихо будил вечернюю улицу. Его светлую голову мягко просветило рождество: бледно подумалось, что если Гера творил над этой проституткой, чего, конечно, не было, то изучая по объедкам веселье пиршества, придёшь к выводу, что похоже умерли только три бандита, пару лет назад, и потому Гера остановил и их, например, в месть за тайное преступление. Он улыбнулся глупой красавице. Он улыбнулся, как щуплый человечек убивает трёх вооружённых преступников. И впервые поверил в свободу несчастного. И его ранило, что из-за его ловкости, невиновный почти признался.

Гера вновь еле видно засветился в тусклой жизни города. Вдохновение больше не оживляло его. Работа-комната-деревня. Так, сам не зная того, он насмерть убил приговор. – Противник ещё несколько недель остывал рядом, незаметно для победителя. А затем, человек с солнышком на макушке, с руками в каплях прилипшего загара, умер из жизни Геры. Он продолжил запирать преступников и закрыл открытое дело.

Гера больше не видел нежной и жестокой улицы. Иногда, мёртвыми ночами, он тихо жил с воспоминаниями. А остыв, одинокий, покоился в кровати. Вокруг глубоко спала сплошная ночь. Только любопытный фонарь раскачивался, на мгновение оживал на белом лице и смотрел, как он сидит на полу, поджав бедные ноги, а она катится по его худым щекам бесшумными слезами и исчезает в ночной пустоте.

Смерть и воскрешение

После тяжёлой победы Гера задремал. Покалеченный страхом, он зажил безвкусно, громкий лишь памятью. Да и блестящая жизнь казалась сном. Счастье и боль подвигов не вдохновляли. Счастье и боль расплылись в тумане страха. Из нового времени они смотрелись лишь блестящими фильмами.

Гера не смирился с бесцветной сонливостью. Просто сейчас не мог жить иначе. Усталость опутала.

Только женщины иногда твёрдо вставали в нём. Но все они в его зрачки сочились кровью, он даже не смел гладить их глазами. Женская улица отгородилась.

Рабочий день Гера привычно зарабатывал. Вечером впитывал телевизор. Иногда погружался в соседское радио, что редко оживало стуками в его дверь. Выходные ценил с родителями. Драгоценной была надёжность бедных дней. События не били, не ласкали, но баюкали. Приснившись накануне, они тихо протекали в прошлое. Гера спал и год, и второй.

Пока однажды, смерть не убила его.

Жужжанием она вздрогнула покойным телом. Испуг двери посадил тело. Гера сжался в углу кровати в оборону громкому страху, что ломился в него. Но смерть вошла отцом. И когда Гера отступил, смерть навалилась зимой, закружила вьюгой, обожгла горячими объятьями, и вдруг потекла капелью, на его гладкую белую майку, с чайным портретиком посреди груди. Попав в страшный плен, он рабски выполнил приказы. Оживил одежду. Заключил комнату. Сел в камеру машины, вспотел охранниками.

Мотор говорил, охранники молчали, отец непрерывно негромко светился. Но Гера был закрыт. Сквозь него быстро текла ночь, сверкая редкими жёлтыми зубами. Гера был нем и тёмен, словно его уже не было, и лишь ночь отражалась. Тесное и душное машинное время не мучило его. В это время он просто не жил. Как он мечтал на разговорчивом кораблике в торжественном городе, он жил, но исчез.

Дом детства оживил, неожиданно просунув лицо в открытую дверь. Гера медленно рассветал, поднимаясь по деревянным ступеням. Он громко прошёл по смертному дому к столу. Щуплым ужином покоилась она. Он потянул руку. Пальцы, первыми просыпаясь, потягивались, шевелили паучьими лапками, играли на пианино.

Ледяной ток ударил его. Он выдернул испуганную руку.

Единственный человек, кто всю жизнь, всегда согревал его, остыл.

И тогда Гера очнулся. Он развалился по полу и завыл. Тонкий вой резал дом детства. Тонкий вой испугал людей, оживших вокруг него. Они подбирали его тело. Он яростно выпадал на пол. Больно освобождался, но его снова сжимали. Он чувствовал, как его свободу жить, как может только он, и никто больше, вновь отнимают грубые руки. Они жгут его кисти, они вешают его шею, они пожирают его воздух, они душат его густым дыханием! Только мама спасла бы, но она вот, рядом, не спасает, и значит, её больше нет. Больше нет тепла. Тёплые руки больше не соберут с него боль. Ладони больше не сгладят с головы страх. Всё кончено! Вокруг только испуганные люди. Люди, которые никогда его не понимали и потому обижали.

Он бросался проверить, так же там стынет твёрдая правда? Может, это вспыхнула болью ошибка? Но сети душили, давили его тело. Он карабкался, карабкался по паутине к ней. И освобождался криком. Крик рычал к ней, вытягивал слюнявые губы. Крик погасал, и вокруг сопели, мычали, ругались, жидко причитали. И тогда снова к ней летел сыновний крик, топивший чавканье чужих людей между ними….

Под прощальный свет его свободы, почти всегда испуганной чужими, его мяли в пол, и волокли, волокли от неё.

Когда высох их страх, и они остыли, ему разрешили негромко пожить. Под осторожными взглядами, притаившимися за укрытиями и в засадах, он пошёл к ней. Они напрасно таились, напрасно прикрывали личинами из пальцев своё любопытство. Он жил только ею. В его тёплых глазах она растаяла. Она расплылась и потекла по щекам, насыщенным горем. Слепые руки мучили лоб, мяли щёки, дрожали на столе. В глазах вздрогнуло её спящее лицо. Он потёк пальцами по её лицу. Он задушил её рукав, и повалился на пол. Он потянул её с собой, не умея жить без неё. Она деревянно ударила маленькой и круглой головой в пол. Она тяжело легла на руки. Он нежно полюбил её руками к себе, он хотел увидеть взгляд. Но мёртвая голова упала с любимых рук и звонко ударила в пустой пол. Её мёртвые звуки больно вспыхнули в нём. Он потёк длинным стоном. А вокруг загремели, закричали тени. Они снова стали мучить его, рвать её. Чужие отобрали у него маму.

Когда её закрывали и прятали от него, он вновь ожил. Он закричал болью. Ноги отвалились, и под его телом затосковали чужие руки. Яркое небо оглушило глаза. Но он ещё жил: голову снова и снова резали лопаты, по голове комьями грохотала земля.

За столом её смерть будили улыбками, освещали тостами, забивали взглядами. Пьяные страдания, промытый горечью смех, вся эта жизнь, слишком светлая без неё слепила. Потому он закрылся в одиночестве. И в укромном мире ему приснилась мама на кухне. А потом они копали картошку. Он взрывал лопатой землю, а она глухо собирала живые камни в пустое ведро. Работа жила. День ласкал. Всё сладко получалось, и она улыбалась. А потом вдруг её улыбку наполнила кровь, и выросла красной бородой до земли. И он трусливо ожил.

За детским ковром на глухой стене, насквозь просвеченным мамой, чужие люди ярко жили на празднике смерти. А мамы не было. И прозрачное горе наполнило мир.

Город был удобнее. Здесь она не цвела. Здесь работа топила её в темноте. Её рассеивал телевизор. Но иногда она громко просыпалась в нём.

Гера стал реже бывать в деревне, которая очень болела в нём. Он стал часто молчать окну. Разговорчивая стена впервые мешала ему спать.

Однажды, пустой после тяжёлой работы, он семенил домой. Он хотел ступать смелее, чтоб скорее потемнеть. Но слабый шёпот сил замолкал всё громче и громче. Дорога с каждым вянущим шагом становилась всё больнее. Дажё тёплый, ещё светлый ветер лета упрямился.

Вдруг на тротуаре, перед ним, вспыхнула красота. Она счастливым смехом пересекла пыльный сон дороги. Светлый мальчик остановился на том берегу. Оглянулся. Геру поцеловала ссадина на коленке. Мальчик снова засмеялся, опять пробежал перед Герой и спрятался во дворе.

А Гера пошёл уже без усталости. Доброта и нежность понесли его домой. А в глаза светилось нежное тело, смеялось пропитанное солнцем лицо и загорелые глаза.

Этот мальчик нашептал ему что-то доброе и ласковое. На следующий день он вновь увидел детскую игрушку. Прошло несколько пустых дней, но затем вечер вновь проснулся нежностью.

При следующем волнении Гера решился прожить с ним до дома. Ребёнок тепло светился в нём. Он согревал Геру, одним своим детским шагом наполняя его жизнь смыслом. Смыслом, кажется пустым, но для Геры прекрасным, цветным, многозвучным. Гера мечтал нарисовать языком его тело. Пролизать всё это звонкое тело! Такое светлое и чистое. Он мечтал прочистить каждую дырочку, каждый уголок сладкого ребёнка. Он праздновал, загадывая просветить тёплым языком нежный крохотный ротик между худеньких прохладных ягодиц. Мечтал почувствовать его густую и душистую сладость. Мечтал подержать в своём тёплом рте его крохотную, прохладную, испуганную конфетку. Тоскливая мечта поиграть языком с мешочком, взвесившим две тайные косточки, заболела в нём. Гера голодал, представляя, как мальчик падает на беззащитные коленки. Страдание детской боли плавило его лицо. Но вместе с болью рассветало счастье, словно диск солнца просвечивал сквозь чёрные тучи. Счастье пить красное тепло из прохладной детской коленки. Счастье выбирать кончиком языка злые песчинки, что пачкали нежность. Счастье хранить в руках щуплую и потому необъятную красоту.

Дома Гера вспомнил зелёные, если слышные из-под длинной майки шорты, спелые коленки на незрелых ножках, и неожиданно сладко потёк. Глаза заснули, воздух замолчал, – чтоб ни проронить ни капли счастья.

Когда он померк и остыл, вспотела мысль, что красота может исчезнуть. Но счастье не должно пропасть! Счастье не замолкнет от него навсегда стройными ножками! Выходя из дома в следующий раз, он спрячет в карман острый хлебный блеск!

Однажды, в городской выходной, Гера как обычно пошёл в гости к мальчику. Кожаный гранатовый браслет часов поймал руку. Стальной блеск замолк в кармане. Глаза ждали в зеркале счастье. Он слишком беззащитно светился и пел в немой и тёмной толпе. Потому очень больно его порезал широко раскрытый в него чужой взгляд. Твёрдый взгляд ранил счастье, и Гера потемнел, что он среди чужих. Здесь он мог жить лишь вполсилы, радоваться в тени, не кричать, но шептать своё счастье. Он немного пожил свободно, но стражники быстро загнали его в тишину.

Двор равнодушно покоился без красоты. Улицы и дворы застучали испуганно всё громче и громче. Тело уже душисто светилось, шумно задыхалось. Пустой взгляд лихорадочно быстро страдал в пустоте, раньше всегда наполненный счастьем.

Мальчик нашёлся в тени каменистой площадки за домами. Его съела до корточек худая рука тощего подростка. Его худое, преступное лицо мяло злое счастье. А любимая красота расстроилась и потекла. Сердце Геры коротко вскрикнуло. А жестокая рука, снова и снова вытягивала за ухо красоту. Корявая нога подкинула любимое тело, и оно шершаво воткнулось коленями в камешки.

Глупый взгляд презрительно плюнул в Геру. Взгляд раздавил окурок любимого тела, и равнодушно отвернулся. Гера, облизывая близкое наслаждение, застонал по гравию следом.

Они шуршали по тропинке в склон. Взгляд выстрелил в Геру из-за плеча. Гера быстро собирал ногами короткую жизнь, что снова огрызнувшись, быстрее захрустела страхом. Но Гера уже затоптал последние шаги чужой жизни.

Мирный хлебный блеск сверкнул убийцей. Гера во вспышках криков стал готовить злое и глупое тело. Но Гера не знал о его жалкой глупости, он только видел плохое, и правил и украшал, как мог, глубокими улыбками и красными поцелуями, в фейерверке криков. Он смотрел, как тело радуется больше и больше, и вот уже плачет алым восторгом.

Торжественный вечер нового рождества был величав и прекрасен. Закат шумно праздновал над богатыми кронами деревьев. Дремлющий воздух сочился кровавым ароматом.

Гера испугался, что всё наслаждение вытечет, и стал запирать его руками, зажимал пальцами, чтоб замолчали эти широкие говорливые улыбки, но упрямое тело вытекало. Тепло жидко красило руки, умиротворяя. Гера открыл живот, погрузил в тёплый влажный карман кисти. Гера остро сел на каменистую дорожку, и стал любоваться сладким телом, что согревало его руки. Тело завяло, но ещё текло. Гера любовался увяданием человека, который красно умирал вниз по склону.

После жизни он взвесил сердце, накормил карман и отправился домой. В ванной голодные руки долго ели мыло, пока не оправдались. Затем он разговорчиво поужинал на кухне и укрылся в комнате. Перед сном, лёжа в кровати, он сладко освободился с добычей. Гера ласково проживал мизинцем омытый кусок чужой жизни, робко пробовал языком морщинки, показывал открытыми глазами свою душу, всё время чувствуя тепло свежей радости. Наконец, уже ночью, он спрятал чужое сердце под подушку и заснул.

Взявшись за руку с мамой ему снилось над северным городом. Снилось, как он рассказывает ей самые вкусные места величавой столицы, а она счастлива умному и доброму сыну. На лице его плеснула счастливая улыбка, что прожила до самой гибели сна.