Текст книги "Счастье в творчестве"

Искушение

Он родился ангелом. Однако вскоре понял, что незачем трудиться и высасывать тяжело молоко из полупустой груди, – достаточно заплакать, и дадут другую грудь, откуда молоко само потечёт в рот. Позже не хотел лежать один – ему нравился уют материнских рук. Потом плакал, когда его клали спать в кроватку, – ему показали, как хорошо спать рядом с тёплой мамой.

Так ангел стал человеком.

Он встал в тапочки и пошёл, равномерно дыша паром по рельсам дня.

Он выходил с сыном из двери квартиры. Навстречу выкатился сосед на двадцатидюймовых колёсах. Между блестящими дисками в широких, узорных ёлочкой шинах, выпирал капотом голый живот. Они поздоровались и уникальная трансмиссия быстро и бесшумно перещёлкнула передачи, мощный мотор унёс пузатое тело вниз по лестнице, только блеснула трёхлучевая звезда на корме и сдвоенные патрубки выхлопной системы.

В пробке на работу он то и дело выпрыгивал из своего автомобиля в машину соседа и мчался с улыбкой над затором из тысяч машин по пустынным проспектам, наслаждаясь мощью и скоростью.

Пошлёпав по двери, в рабочий кабинет вплыла толстая рыбина на хвосте, как морской конёк. Её золотая чешуя рябила ему морщинами лицо, а выпученные глупые глаза смотрели нагло и самоуверенно, но она была слишком скользкая, чтоб он мог поймать её и уволить.

Дверь раскрылась без стука. Под бодрый рок-н-ролл, который навсегда остался в памяти со свадьбы начальника, тот важно вкатился на просторном роскошном седане. Его высокий фронтон над парадным входом, поддержанный классическими колоннами, чёрная мраморная лестница к ним, просторные комнаты, шёлковые занавеси на двухметровых окнах, – всё вызывало в герое уважение и даже некоторую робость. – Герой торопливо поднялся и протянул руку для пожатия. После ответного пожатия начальник начал отчитывать его за негодную работу. А он не слушал, а смотрел, смотрел, затаив дыхание, как из кармана шефа медленно выползает толстая пачка денег. Деньги были грязные, пропитанные какой-то слизью, но и их и руки можно было бы отмыть… Он знал, как незаметно может взять эти деньги, – и уже сел в новую машину, уже держался за кожаный обод руля двумя руками, – но воспитанная брезгливость одёрнула руку.

Под вечер пришёл срок совершить поступок, которого он боялся и желал целый день, отчего до последнего откладывал, но совершал неизменно. Он быстро взглянул в зеркало, остановился, аккуратно и бережно разобрал причёску в витиеватый пейзаж локонов и выскочил в соседний кабинет.

Навстречу ему из-за стола встал бухгалтер. Ещё секунду назад она была в чёрном пиджаке с красной блузкой, но вот уже стояла совсем голая, прицелившись маленькими грудями, из которых крупными горошинами торчали тёмно-розовые соски. Из-за доски стола, ниже плоского живота с крохотным пупком, в который было вставлено серебряное колечко (от которого однажды отвердело всё его тело, когда он увидел его на пляже, куда весь офис выехал отмечать десятилетие фирмы, так что он перевернулся на живот прятаться в песке) чуть выглядывали светло-русые вьющиеся волосики. Она обошла стол, повернулась к нему спиной, легла грудью и животом на листы, которыми был завален её стол, чуть приподнявшись на цыпочках.

Он спросил о прошедших платежах, она, в свою очередь напомнила про совещание и передала лист с отчётом о движении денежных средств. В двери он оглянулся.

Она подняла глаза от экрана компьютера и сразу всё поняла. Она спряталась под стол, так что была видна только её голова, что-то сделала там с собой, и вдруг резко встала обнажённой, обошла стол, и стала к нему боком, так что он видел её всю. На ней были только чёрные лакированные туфли. Она расправила плечи, сводя крылышки лопаток, и её маленькие грудки вздёрнули курносые носики. А затем, зная, как ему понравится, она повернулась спиной к двери и оглянулась на него. Взгляд захватила… Она спросила, хотел ли он ещё что-нибудь, он покраснел и торопливо вышел. Герой вернулся в кабинет и стал вызывать воспоминая о своей жене, о детях и старался думать о них только хорошее.

А когда он садился в машину, бухгалтер догнала его, они легли голые на ковёр и стали пить вино из жёлтых хрустальных тюльпанов на длинном стебле. Потом она присела на корточки и начала писать на ковёр, писать крупными золотыми монетами. Он подставил ладони, и тёплые монеты наполнили его горсти и потекли на пол. В дверном проёме, в широкополой шляпе, длинном погребальном плаще, сгорбленный нищетой, опершись на суковатую клюку, стоял его шеф с протянутой к ним рукой. Но они, взявшись за руки, уходят от него по длинному коридору с колоннами его нового дома. Колонны розового мрамора, кровеносными прожилками течёт рисунок, натекая в тёмно-алые капители. Но вдруг, между колоннами он видит свою жену, за следующей колонной мать, дальше отца, тёщу, сына, у его ног сидит, соединив ступнями ноги, его крохотная дочь. Ему стыдно быть голым, противно идти мимо них с ней. Он вырывает свою руку из её руки и его начинает рвать тяжёлыми золотыми монетами. Спазмы сжимают живот, а монеты льются под ноги в холм.

Дома, деревья, перекрестки площади многолетней дороги работа-дом скользили по зрачкам не оставляя ничего; они затёрли их до слепоты, и только скука начинала дремать в ещё недавно деятельном сознании.

Сквозь стёкла его жёг белый огонь фар, оранжевый фонарей, просвечивало голубое сияние приборов; чужая музыка стучалась в тело, били гудки и сирены машин, проскальзывали в голову чуждые мысли новостей, и ползли по мозговым извилинам, пожирая серое мясо сознания; его губы хватали алые губы, бедра обнимали голые ноги рекламных див; спину ломало прокрустово ложе сиденья; лёгкие наполнял тяжёлый смог машин и заводов, испарений и разложения.

Он убирал ключи во внутренний карман, когда игла уколола палец. В бледном свете уличного фонаря на подушечке раненого пальца, к ужасу он не увидел красной крови. На кожу медленным червём выползала мазь, густая как грязь, холодная, серая как небо, улицы, люди дня.

Вечером давление падало, тяжело дыша, он возвращался. Его мыли и чистили, заправляли свежей пищей, водой, – он медленно катился по вечерним рельсам в тёплое депо, где останавливался.

Он лежал на ковре и собирал с сыном из кубиков крепость. Дочь сидела рядом, опиралась на бедро, вставала на толстые ножки, переползала через него и тянулась к кубикам. Он улыбался им и мечтал. Мечтал, как ползком тащит на спине в семью загородный дом; с колоннами, окнами в рост человека, огнём камина. Едет по дорожке, обсаженной соснами, спокойный и важный. Вместо ног у него огромные, как у соседа колёса, глаза мощными лучами как руками ощупывают дом, а рот поёт чужим голосом радость.

Он лёг к жене в кровать. Жена обняла. Он только потянулся к ней, как распахнулась дверь и вошла она. Она была в костюме, в руке держала пачку финансовых документов на подпись. Она швырнула их к потолку, и в освещённом фонарём квадрате окна они медленно осыпались, как густой снег, в котором она снимала чёрную юбку, чёрный пиджак, алую блузку, чёрные трусики. Бесцеремонно отодвинув тёплую жену, она легла на него маленьким прохладным телом. Он разом отвердел и лёг на супругу, но снизу-вверх на него смотрели непривычные, новые большие серые глаза…

В его жизни, как два червя в яблоке, шевелились две мечты о доме и машине. Он презирал ничтожных червей, но не мог не работать на них, не мечтать, не думать.

Когда-то он входил в высокую просторную пещеру, освещённую рассветом. На свисавших подобно люстрам с потолка сталактитах искрился свет. Свежий воздух мороженым таял в груди. По гладкому камню, как по мраморному полу он легко шёл в глубь горы. Но дальше, с каждым годом проход становился всё ниже, всё уже. По глиняным стенам сочилась вода, он утопал босыми ступнями в ледяных лужах. Яркий свет погас, тесный туннель освещал, дрожа, как от страха, фонарь его каски. И вот уже в низкой штольне он стоял на коленях, тяжело дышал сырым воздухом бедным кислородом, чиркал гребнем каски о потолок, с которого сыпались мокрые комья, и отковыривал древней киркой свой путь в глиняной стене. Он ещё верил, что где-то рядом, за тонким тромбом глины лежат свободные и широкие пещеры, сухие и тёплые, согретые горячим дыханием земли, пронзившие гору насквозь. Он метался от одной стене к другой, отчего его ход был извилист, как путь змеи, но не находил выхода. И уже не было утешением, что миллионы таких же рыли рядом в огромной горе свои ничтожные проходы. Всё чаще ему казалось, что выхода в просторный и свободный мир нет¸ и как миллиарды рабочих он погибнет через много лет в своём узеньком туннеле, кости его погребёт и растворит глина, и другой человек даже не заметит, что вонзает свою кирку в его смерть.

С освещенного проспекта Юность автомобиль съехал на тёмную улицу и по ночным переулкам, по ночным дворам стал осторожно пробираться как по лабиринту. Из непроглядной тьмы призывно горели только огни ресторанов, витрины магазинов да фонари публичных домов. Автомобиль дрожал неверным и слабым светом тусклых фар, пробираясь чрез чресла арок и ворот. Но верной путеводной звездой, на пустой площади его путь озарил сияющий изнутри храм. Усталый, он вошёл в распахнутые двери, в свет и тепло из промозглой ночи. Он мечтал остаться здесь навсегда, мечтал пасть на колени, молиться. Взволнованный он прошёл к алтарю. Здесь впервые неприятно укололо, что алтарь был как украшенная игрушками комната, как праздничный утренник в детском саду. Возрожденный надеждой он всмотрелся в иконы, но разочарованный, увидел в них лишь человеческую печаль и ничего сверх. Перед алтарём, в центре храма стояла конторка, на ней лежал раскрыт огромный том священной книги. Герой огляделся, – он был один, – с трепетом веры в груди шагнул к книге и коснулся её священных страниц. Книга горкой старого песка осыпалась к его ногам.

Как побитая собака он побрёл из пустого храма в ночь, освящённую огнём искушений.

Однообразные дни, как витки разноцветной нити, наматывались в клубок его жизни, но отчего-то из разных цветов складывался серый, тусклый цвет, пока одна минута не окрасила суровую нить.

Он вошёл в зубоврачебную поликлинику и был порабощён. Богиня мельком взглянула на него… и вернулась к телефонному разговору. Но он с ужасом ощутил, как божественная сила порабощает, а вся сила сознания – бессильна. В кресле стоматолога, раскрыв рот, он чувствовал необъяснимое преклонение перед ней. Как новая всемирная религия покоряет одну провинцию страны за другой, так её образ поглощал одну, ещё свободную область его сознания, за другой. Он всеми силами души старался сохранить свободу, уберечь свой прочный мир от гибели. Испуганный, он порочил божество. Он думал про гнилостный запах у неё изо рта утром, как пахнут её ноги, как резок аромат её потных подмышек, как она глупа, как молода и самоуверенна, как через месяц она будет привычна и скучна, как другие женщины до жены. Лицо корчилось в муках; взволнованный дантист спрашивал «вам больно?»

Но вопреки сильной воле, вопреки ироничному разуму, вопреки равнодушию жизненного опыта, душа боготворила её.

Как мог он обрывком серой ткани своей жизни заслонить сияние солнечного дня?

Мастер так умело изготовил иглу, так ловко пробил закалённую жизнью душу, что дрессировщиком водил на поводке неразумное животное.

Он должен был окостенеть, или быть порабощён. Он только смог отсрочить гибель мира. И в чём её вина, в чём его вина, если она его божество, если она – идеальное искушение?

Скрыть от семьи новый мир он не хотел и не мог.

Поначалу герой зажил радостно и счастливо; в новой светлой жизни тени прошлых искушений растворились; ни машина, ни бухгалтер, ни пухлые карманы шефа уже не покрывали его черной тенью. Но оставив семью ради любви, он зажил в двух мирах. В каждом было солнце и непогода, холод и жар, но в остальном миры были чужды друг другу. Разница атмосфер, состава воздуха, давления, влажности изнашивали тело, оно медленно слабело, пока не распалось на две половины.

На свежие мясо и кровь слетелись мухи. Прямо в сердце, через зияющую рану без правого лёгкого влезли длинные черви сосать кровь; тряпичные тела червей раскачивались, а самые сытые отрывались и падали под ноги кляксами крови. Бактерии и микробы попадали в беззащитное тело и по венам текла уже нездоровая, чёрная кровь. Заразилась душа; он стал заживо гнить; с половины тела отваливалось стухшее мясо, когда-то розовое лёгкое почернело, свежий после развода мозг, в ране хорошо видный со всеми извилинами, в разрезанной голове блестящий свежим серым спилом, как влажный бетон, был весь изъязвлен и уже не мог спокойно работать. Единственный глаз заплыл гноем, что сочился из века в половину рта. Он видел нечётко, смазано, часто перевёрнуто, как сквозь линзу. Глазной гной заполнял гортань, жижа из мозга забила единственную ноздрю и горячо сочилась по горлу, и он уже не чувствовал цветочный запах её дыхания, свежесть поцелуев, – всё забивал трупный привкус. Жирные черви с гниющего мяса падали на её обнажённую чистую кожу, когда она обнимала половину его тела. Её голую грудь, плоский живот, высокие бёдра покрывала слизь и желчь, от чёрной крови высыпали болезненные прыщи и набухали водянистые опухоли. Но она очищала себя и лечила его незаживающую рану. Чистой водой промывала помутившийся взор, целебными настоями горло, готовила отвары, что очищали заражённую кровь. Но главное, она нежно отодвигала пористое чёрное лёгкое, и осторожно вынимала его больное, усталое, остывающее сердце. Она утешала сердце в колыбели ладоней, согревала тёплым и чистым дыханием, и заставляла биться сильнее нежным касанием губ.

Она любила этот обрубок человека.

Но вылечить одна не могла. Человек слишком ослаб. Он приезжал к своим детям, и от горячего детского дыхания, гнилостные бактерии размножались в омытых ранах. Болезненный мозг, гноящийся глаз, тяжело и медленно заживавшие раны искажали мир, – он видел любовь сквозь треснувшее стекло, – изломанной. Она лечила его, но слишком много желчи скопилось в теле, слишком больна была душа и слишком чёрная кровь наполняла сердце. Он снова и снова пачкал её заражённой кровью, ядовитой желчью, помутнённым взором искал и находил грязь в её чистоте и любви к нему – он не имел сил бороться за новую жизнь.

Она любила его, искалеченного искушением калеку.

Но ушла от него в новую жизнь.

Со временем, как новый хвост у ящерицы, отросла половина у тела. Сначала сбоку появилось по крохотной ручке и ножке. Потом они стали расти, увеличиваться. Вскрытые полости стали затягиваться полупрозрачной кожей, сквозь которую, когда он снимал костюм, можно было увидеть, как бьётся сердце. Половодье чёрной крови поначалу прорывало тонкий эпителий, но со временем он огрубел, изнутри его стал натягивать каркас рёбер, стул таза. Он ещё какое-то время казался увечным; скособоченный, с крохотными ручкой и ножкой, с опухолью вместо половины лица, из которой ещё только проступали новые черты. Вскоре герой стал как все. Но шрам разделил тело на время до искушения и после. И осталось чувство, что в новой половине тела уже нет прежней силы жизни. Он зажил спокойно. Но иногда, когда казалось прожитое похоронено, раны вскрывались, горячая тёплая кровь заливала лицо, грудь, живот. Но приступы находили всё реже, – былой герой стал осторожен.

Никогда больше не позволил он искушению поработить сознание. Искусительные мечты приходили и уходили, как морской прибой, но герой уже никогда не плавал смело так далеко, где погребают волны и поглощают водовороты. Жизнь следующих десятилетий была спокойней. Но не была лучше.

Теперь он сидел в тупике под гранитным камнем, в который упёрлась его кирка. Здесь было сухо, тепло, по-своему уютно. Герой давно перестал верить в существование просторных светлых тёплых пещер, перестал искать, рыть свой бесконечный путь. На мягком ложе из скопленного за жизнь добра, в тесной келье, согретой его дыханием, освящённой свечой он спокойно доживал. Иногда слышал, как кто-то рядом киркой пробивается к нему. Слышал голоса, окликавшие его, – и замирал в ответ, покуда люди пройдут стороной.

За спиной остался многокилометровый извилистый путь, пройденный им. Когда он вспоминал трагически необратимый туннель своей жизни, всегда с ироничной улыбкой, то ему представлялись только какие-то непереносимо одинаковые, однообразные дни работы в полумраке тусклого фонарика.

Светили только гримасы искушений, да мгновения безвозвратного счастья.

Дети выросли и всё дальше уходили от него по своим собственным ходам. Бывшая жена со своим мужем подбирались к собственной гранитной плите. И тогда, из-за непреодолимой безысходности, он решился искать свою богиню в тёмных ходах огромной горы, чтоб с облегчением увидеть её, постаревшую, располневшую, усталую. Он выбрался из кельи, побрёл по паутине туннелей, через потайную щель в холодной и влажной глиняной стене, к которой прислонился ещё тёплой щекой, на большой освещённой площади увидел её среди людей.

Постаревшую, но божественную.

И тогда герой сполз по стене в ледяную глиняную лужу. И тогда вскрылись старые раны, и помутился взор от кровавых слёз. И тогда пополз он в свою одинокую нору, обливаясь кровью и слезами.

Герой вспомнил прожитую жизнь и понял, что искушение любовью было главным в жизни. Он не выдержал испытания искушением, но не слабость к искушению была поражением.

Умножая боль, пришло понимание, что искушение придавало жизни вкус; без слабости к искушению жизнь пресна.

Корень слова искушение – любовь. Корень из суммы этих слов – смысл прожитой жизни.

Он понял, что чем сильнее искушение к чему-либо, к ремеслу, богатству или женщине, тем сильнее любовь, тем драгоценней жизнь.

Его спокойная жизнь обесценилась.

Он умер.

Сборник «Кризис в старой форме»

Слово о красоте

Соединим же все силы разума с силами чувств, чтоб познать красоту. Ибо как не поднять одной рукой надёжно младенца, не обнять крепко жену, так не объять красоту только разумом, только чувством.

О, великая красота, в веках ты прославлена и воспета. Силе твоей слагали гимны древние поэты, твердят о ней и новейшие. Мечты сердца и помыслы разума устремлены к обладанию тобой. Ты одна господствуешь в мире. Тебя одну любят и тебе одной поклоняются, презирая заветы всех богов и нарушая заповеди отцов.

Но довольно твоего господства, довольно восхвалять тебя!

Слишком много пострадал я для красоты. Я сорву с тебя нарядные одежды, открою уродливую сущность красоты.

Меня воспитали любить красоту, и я любил её самозабвенно, узнавая то в лице матери, то солнечном утре, то ловил в луже, в которой пускали рябь мои сапожки, то в мягком и улыбчивом буром мишке, с которым ложился спать, то в воспитательнице в детском саду, то в учительнице музыки.

Видел её в чудной одежде, что сама подбирает сочетания в моём гардеробе, ей восхищённо вздохнут друзья и любопытно обернутся женщины, она ласково притянет жену, поиграет пуговицей с детскими пальчиками, оттолкнёт сильный ветер и сбросит капли дождя, поужинает в ресторане или проведёт деловую встречу, впитает любимые духи. Ради, казалось, надёжной красоты одежды я тратил время жизни, но как скоро эта красота болела и блекла, покрывалась старческими пятнами, мелкой сыпью, горбилась и полнела. Но вместо былой красоты впереди уже маячит новая.

А автомобили?! Один за другим они проезжали по мне, отбрасывая на обочину всё, чем раньше жил. Их суровая мощь стремительно разрушила все созданные за жизнь ценности. Ради их красоты я брал и давал взятки, обманывал и крал, унижался, терпел крик и оскорбления, всё ради того, чтоб однажды обнять ладонями руль, погрузиться в сиденье, чтоб заискрились рождественскими огоньками из далёкого детства циферблаты приборов, заурчал музыкой мотор, чтоб как любимое тело, мягко прижалось ускорение, и я почувствовал восхитительное ощущение полёта, как в детстве на отцовских руках. Стоило пережить унижения души, чтоб почувствовать и полюбить красоту механизма, как почувствовать и полюбить человека. О, как больно прорезала сердце случайная царапина, каким страданием обрушилась нелепая вмятина на возлюбленном и совершенном теле, доступном, близком, моём!

Но в один день красота состарилась, и разум понял, что свершённые подлые преступления, совесть и стыд, разваленные колесницей красоты, были напрасны, ибо новая мощная красавица уже въехала в голову, уже ворочает четырьмя колёсами, выбрасывая обломки былой красоты.

А сколько умерло моей жизни ради жизни в новом жилище?

О, как невыносимо скоро красота застыла в привычный интерьер!

Красота вспышкой взрыва погасила мир. – Ради девы прекрасной оставил семью счастливую и детей любимых. Ради длинных худых пальцев у розового, почти прозрачного ушка, ради носиков-курносиков двух маленьких грудей, ради альтового тела, ради долгого молчания с глубокими глазами, ради головы на моём плече, ради ласк коротких волос, защекотавших с ветерком мою щёку, ради танца юбки над стройными голыми ногами, ради прохладной ладони, спрятавшей моё сердце, ради бесценной копеечки, раскалённой тесными туфлями на мизинце, я отдал всё. Но как тает снег на солнце, тает на глазах красота. Как солнечные лучи сжигают в камень снег, так привычка сушит красоту. Раздражение к проданному богатству разъедает душу. Туча впитывает солнечный свет, привычка красоту, и только иногда она, как луч из разрыва на закате, блеснёт и потухнет.

Здесь, как и везде, красота утекла, как озеро в разлом в земле, оставив грязь ила и мусор рыбных трупов. Вновь все страдания любимых людей, моя боль, мои преступления и стыд, принесённые в жертву красоте, остались со мной, а красота лёгким дымком слетела с жертвенного алтаря.

Злая красота! Прав мудрец, что спасёшь ты мир? Возможно. Но прежде подведёшь его к погибели, как привела меня. Уродство не только страшно, оно жалостливо и печально. Красота же только жестока и беспощадна. Снова и снова поведёт она за собой, как надёжный друг, и бросит, подлый предатель. Но и познав её коварство, снова доверишься ей. Доверишься, потому что только она, и ничто больше в мире, только она прекрасна, только рядом с ней жизнь.