Текст книги "Страж и Советник. Роман-свидетель"

11. Простое забвение

В Ленинграде уже почти не вспоминал белотелых купальщиц и Нагую на горячем песке. Давно могла умереть от болезни или от неизвестной ему печали.

Огромная земля лежала в его заботах.

Территория?

Нет, пространство. На северных землях мастера добычи готовили новую обваловку, чтоб качать газ и гнать по трубам, вездеходы рвали почву в тундре, оленеводы откочевывали подальше от ревущих машин, техника безжалостно догоняла кочевья. Посреди водохранилищ жутко и жалко торчали колокольни, лесные пожары свирепствовали – вдоль Волги и других рек и речек шныряли невидимые никем поджигатели.

Места не просматривались – паноптикум помутнел стеклами.

Два сформированных полка истребителей пятого поколения с рассвета встали на боевое дежурство, авианосец во главе группы кораблей подходил к берегам Сирии, взрыв бытового газа разнес дома в трех разных концах страны – это станет известно утром из докладов министров. И тут среди прочего короткое сообщение о самолете, что разбился над полем и напоследок отравил пчел. А белотелые женщины берега скрылись в мерцаньи течения: ни одного лица, ни одного взгляда оттуда, ни всплеска. Только та, что отбилась от всех, нагая на горячем песке осталась неуязвимой среди всех слов и встреч.

И он даже не всегда понимал, почему он ее помнил и неизменно ей и себе с ней верил. А Парусия, о которой Президенту говорил Советник с позывным ЛИС – как раз и означает незримое присутствие. Странный, но говорящий будто бы из некоторой сумеречности агент, – оттуда исток прозрений.

Такое, сказано совсем не к месту, было даже в евангельском Прокураторе.

Но Президент слушая становящуюся ясной сумеречность, знал почти все обо всем даже там, где в сцене Суда встретились время и вечность. Советник выманивал из снов – рассказывал о постороннем, и Президент в сумеречности бывшего и будущего складывал обрывки в одну ориентировку. Понравился начальник секретной службы из романа, написанного про силу тайных сотрудников. А Мастер-резидент жил только романом и любовью.

Но любовью нельзя остановить войну.

Все знали, что делать и делали, как по распорядку, только Прокуратор говорил от себя. Не вижу вины на человеке! Сегодня суббота, отпустите одного, как у вас принято! А в ответ ревели: «Распни»! Совсем голая святая жизнь, страшно, когда никакой защиты. Даже Левиафан-чудище хоть и поверх головы каждого, все-таки защищал.

Президент спрашивал себя: что он сам должен предчувствовать, когда Левиафан-служака не защитит? Вода спасаемого юродивым Партизаном родника живо стремилась, освобожденный родничок танцевал. А Президент среди сотен встреч, когда его слушали миллионы, вдруг готов был замолчать. Но только то, что замолчать не мог, не давало молчанию сбыться.

Новейший прием удержания?

Среди тысяч людей он все больше оставался один.

Легко было найти ту девушку, что стояла на горячем песке, – теперь иногда в предутрии Нагая показывалась, чтоб прогнать тяжелого Домового. Она где-то существует, но ее давно уже нет в ее наготе – она призрак, левиафанный призрак из неловкого сна.

Невроз?

Иногда в снах приходит Нагая, и Президент успокоенно засыпает, хотя понимает, что это просто сон.

Нет активной войны без виртуальной – сказал вчера начальник службы компьютерных войн. И если Дева появится, что сказать? – она давно зрелая толстая тетка. И о ней он не говорил даже духовнику. Ему даже казалось иногда, что ее никогда не было – она желанное существо из сна. От всех отстранилась, чтоб помнил ее одну. Всегда будет помнить, только для нее придумывать ласкающие имена, даже его законная жена теперь из той сутолоки купальщиц, где белыми телами все похожи на всех. А она одна стояла на невыносимо горячем песке и показала себя, чтоб он всегда видел.

А если у нее есть на нее похожая дочка?

На что ей мужчина пятидесяти трех лет? Смотрел сейчас на красное вино в бокале, почему-то сегодня развел вино водой и подумал, что ничего не надо разбавлять – все пусть будет только самим собой.

Могла бы помогать ему жить… стеснялась острых плеч и маленькой груди – тогда еще не было лифчиков с ухищрениями, на горячем песке поднимала то одну, то другую ступню, отряхивала песок. Ее движения не были напоказ, будто ее видело только то существо, которое всегда видит всех и неотрывно готово смотреть на естество природного жеста. И это существо-свидетель, которое он никак не мог представить, любовное и хранящее, было в то же время совершенно равнодушным.

Все показывало, ни во что не вмешивалось.

Это странное существо-напиток: фармак – толковал вчера Советник. Ни лекарство, ни яд, но может быть и тем и другим. Но склонялось все-таки к яду – могло усиливать беды отстраненным взглядом, равнодушно было к палящему солнцу, равнодушно к пожару и равнодушно даже к возможной всегда смерти. Даже там, где были радости или свадьбы, оно будто бы ждало беды: вот-вот кончится пляска и начнется побоище, еще не кончится вино, а уж скоро прервется песня и выплеснется блевота.

Кончится тишина и начнется война.

И всегда перед встречей с Нагой на берегу в предутрии ледяным дыханием навалится разлучник-Домовой.

А женщины уже снова пошли, склоняясь, – он ясно видел из сна, друг за дружкой, кто ближе к меже, кто дальше вдоль по рабочему полю, их никто не жалел. И в белом платочке, таком же, как у всех, шла она, со всеми слившись потом и дыханьем, подмышки темнели, поднималась и падала на зеленый рядок затупившаяся к концу дня стальная тяпка.

Через много лет он увидит икону, где Ева написана еще до изгнанья из рая – покатые плечи и узкие бедра, она еще не знает, что будет рожать. Еще не женщина, а в ней уже все женские существа. Но тогда, глядя сверху, не мог одну потерять среди всех. А вслед за ней и каждая, кто с ней рядом, из житейского существования будто бы превращалась в мать всех живущих – он так, конечно, не думал, слов не знал, но кто-то говорил их вместо него. Отделенные рекой и межами женщины были в своем мире, только девочка-водонос ходила меж ними, откликаясь на зовущие голоса. Звеньевая Мария впереди всех в работе, все ждала и не могла дождаться своего желанного. Смотрел с фотокарточки, присланной в войну дурачком-соседом, – фотография с убитого немца.

Совсем недавно были нагие в тихом течении под ясным небом, а теперь пригнуты даже не к земле… не к почве – к наделу-пайку в сорок соток. Срубай сурепку, пырей, молочай, осот! Вьюнок – в кучки, чтоб потом забрать в мешке домой. Прореживали рядки, склонялись, руками быстро схватывали срубленную зелень, бросали на чистое место. И только кровь от неосторожного жеста вдруг возвращала всех к самим себе. Кровь у одной, взволновались – у всех кровоток. В этом порядке на поле, казалось, был весь порядок существования.

И так непохожа кремлевская жизнь на прежнюю, что кто-то другой даже не мог бы понять родство. Да и сам до конца Президент не понимал, иногда почти забывал. Если бы рядом Нагая с узкими бедрами – навсегда такой осталась, мог бы с ней говорить. Переодевшись в ее синее в белый горошек платье – скрывшись, мог бы рассказывать о себе, как о постороннем. Платочек белый на голову, чтоб от зноя темечко сохранить.

А свое состоянье, что чувствовал рядом с девушкой на горячем песке?

Никогда не хотел его возвращать – был тогда зависим от жары, от чужой одежды, от желания, от стыда, что узнают: переодетый в женское уже не хитрый охотник, а жалкий бабий перевертыш, осмеянным бы стал и убогим. Был тогда будто во сне, потом никогда не входил в то состояние, но никогда и не забывал.

Церковь, где молились предки, по его просьбе восстановили.

И место будто бы изменилось, словно все верованья церковные и природные сошлись в одном месте. Даже для Домового своя явочная квартирка – чердачок, конечно, не в самом храме, а в сторожке рядом. И друг-сторож был бы свой, всю зиму в калошах резиновых, армейская телогрейка на голое тело. Но ухоженные прежде советские тверские поля зарастали, развелось огромное скопище пауков, гадюк и клещей, дупла в сухих деревьях заплетены паутиной. И белый песок, на котором стоит купальщица, сползал в обмелевшее течение, где на середине вырос красный лозняк. Он мог бы легко сделать так, чтоб местность разбогатела, но почему-то смотрел на те места, как будто они как-то естественно дичали, против известного и забываемого порядка Левиафана, не хотели больше ответствовать ни плугу, ни голосу. Земля будто бы возвращалась к какому-то первозданному зарастанью. Ее обихаживали, но что-то потерялось крестьянское, почти святое. И сад-огород Кремль, что он обихаживал, тоже словно бы зарастал, пространство скукожилось в территорию.

А сила настоя шуиманджу рассчитана только на одну ночь до рассвета.

12. Ничего, кроме атомов и пустоты

Ленинградский ученик лаосца Ванга в зале в Ко-венском переулке тайно тренировал группу каратэ. Вытянутые штаны, армейские галифе! И только у троих было белое кимоно-каратэга! Ни фильмов, ни книг еще не знали, друг другу передавали бледно-серые фотографии, где Брюс Ли и Чак Норрис сошлись в смертельном кумитэ. И среди новых забот совсем почти забылись давние видения женщин в синей воде… привиделось? – девушка нагая рядом теперь казалась из никогда не бывшего сна.

И до того времени, когда на ночь принимать настой шуиманджу, было еще неведомо далеко.

Новая жизнь была с новыми словами.

Я записывал после лекций на последней странице общей тетради: архэ, апейрон, атом, автаркия, алетейя. И почти ничего не было нового в сравнении с тем, что говорил Спасатель родников. За словами ничего нового не открывалось, и непонятно, зачем их так много. О чем толковал Полковник на воронежском вокзале, когда сказал, что надо знать самое главное?

Знать, как живет и действует Левиафан?

Интересовала не очевидная житейская, а тайная сила. В словах или без слов в атаке каратэки круговая подсечка хвост дракона сметет на землю любого. А ведь крался сюда, как лис, – след самолета давно занесло облаками, поезд пронесся – бегом-побегом по всей земле, где охотились и жили. Не волк, не пес, не кабан – лис хитрый двинулся на охоту.

Сразу в одном существе и лис, и охотник.

Черный охотник – первое, что узнал о силе.

По следу, по следу! Следя за всем сразу – за отпечатком, слушая лай гончака, запотел взведенный курок от дыхания, сердце из груди выскакивает. Бекасин жалкий, нулевка – пыль, только посечет кожу. Но если попасть в глаза? Вытекут на стерню, на глину, на засохший помет, на горечь-кровцу.

Охота словесная вслед давно прошедшему. Зачем приблазнилось в сон? Конечно, в одну и ту же воду нельзя войти дважды, но если вверх по течению? Не просто все течет, а все течет как дырявый горшок: поднес к губам, а водицы утекла, черпай!

И первый человек – охотник, идет по следу, имена создает: вот зайчик прошел, вот горностай, вот кабан. А вот лисичка хвостом замела!

Вслед по заметенному.

Вот замели на факультете одного-другого совсем рядом, хотели новую сильную партию организовать. И следов почти не осталось.

А что, антисоветчину будут гнать?

Только там будет порядок, где власть и сила заодно. Силу не видно, а все собой пронизывает. И есть хранители: старик родники берег, а спецслужбы страну.

Невидимые охотники по следу.

Матери у них есть, а невест и жен нет. Настоящие рыцари, Дама Прекрасная на всех едина-одна. Один раз видел – на горячем песочке, стояла простота-простотой… нагота-наготой, песок горячий хотел дыханьем стряхнуть с ее узких стоп. Следы от ножек навсегда остались на том берегу.

А Полковник, случайно показавшийся на вокзале во всей силе, был существом мощи. В его силе не сомневался никто, она была будто бы поверх самой власти – очередь подровнялась при его словах, сержант искалеченные в стройбате пальцы сразу пригнул, будто рад был.

Все легче вздохнули и даже будто бы радостно.

Надо, чтоб с радостью подчинялись.

И прекрасная женщина от всех в стороне, одному откроет прекрасную природную наготу.

Тайная сила невидима, только она и есть сила.

За всеми всегда следят.

И сам этот взгляд даже сильнее того, кто смотрит.

13. Талант тройного зрения

– Занялся? – Полковник из вокзального шума письмом окликнул. – Самым главным? Невидимой силой?

– Не знаю…

Вспомнил, когда заканчивал университет. Было много слов для названий вещей и состояний – нигде не встретились только атомы и пустота. Хорошие стихи у поэта про талант виденья в две стороны.

 
Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья…
 

Хороший поэт… не надо о нем много – эмигрант.

И нужно не двойное, а тройное зрение. Смотреть вперед, назад и еще обязательно следить за самим собой и за всеми. И если бы тогда стал ходить на полутайные встречи, где читали стихи эмигрантов, рано или поздно попал бы в объятия тех, кто за всеми следил. Бежали по крышам от сотрудников наружного наблюдения: куда вы бежите? Те, от кого убегаете, везде!

Объясненье из всей прежней жизни было бы одно.

Завербовали!

Партизан спасал родники – каждый родник добавлял к его взгляду немигающее пристальное смотреньице в небо. Днем – солнце и облака, тень ворона, две сороки, как две пестрые строчки по воде, почти неуловимая тень ласточки. А ночью – звезды, тень совки, деревья заглядывают в воду, чтоб корням показать кроны.

А тут готовят тройное зрение.

Третий глаз поднимался в своем взгляде над всеми – видел и тех, кто присматривал. Видел собственную естественную пару глаз, сам ни для кого незаметен.

Семерых выпускников философского факультета пригласили в кабинет декана. Было почти совсем темно, лампа на столе.

Все, кто выходили из кабинета, ничего не говорили.

– Я хочу предложить Вам работу.

– Спасибо. А что именно?

– Мы знаем вашу биографию. Неплохо учились… спортсмен, каратэ занимаетесь. Кстати, в подпольной группе у Ларина? Отец воевал в Сталинграде. В Красном Бору дед погиб?

– Называли Мясной Бор. Казачьи части держались дольше всего… лошадей съели! Там генерал Власов сдался в плен.

– Кто рассказал?

И я в смятенье подумал, что придется назвать имя историка, с которым пили пиво в ларьке у зоопарка. Он хотел написать книгу о Власове: получил под командование фронт, когда он был уже почти небоеспособен. Боеприпасов нет, снабжения нет. Маршалу Ворошилову побоялись докладывать в каком положении армия – пропадала в лесах и болотах.

– Во-первых, есть два поселения. – Он будто не расслышал. – Есть Мясной бор и Красный бор. В Мясном бору будет памятник.

– Я не знал.

– Во-вторых, всегда нужно говорить правду. Вы поняли? Диплом пишете о чем?

– О теме предательства.

– Философия?

– Конспирология. Любовь… предательство!

– Есть допуск в спецхран?

– Дали для написания диплома.

Я видел, что он все знает.

– Про террор читаю, про коллаборационизм.

– А единорог причем?

– Единорога в открытом бою не победить. Он девственнице голову на грудь приклоняет… Охотники выскакивают и убьют! Рог отпиливают… снадобье готовят для вечной молодости.

– Какое молоко у девственницы? – Он будто впервые проявил ко мне интерес.

– Молозиво… девственное!

Я подумал, что он почти не страшен. Даже лицо на миг показал из тени – откинулся в деканском кресле профессора Рожина.

– А коллаборационизм?

– Коллабы… предатели. Хотя нет точного определения. Честно говоря, даже не знал, что их так много.

– Врагов? Предатели страшней?

– «Синия дивизия», «Синий легион», «Синяя эскадрилья!», «Синяя флотилия»! Испанцы в войсках СС! Штурмовая бригада СС «Франция», «Трехцветный легион», «Африканская фаланга»! Гренадерская дивизия СС «Шарлемань»! Сдались французы за два месяца, а потом француженок налысо брили за связи с немцами! Добровольческая танковая дивизия СС «Нидерланд». Штурмовая бригада «Фландрия»! Добровольческий корпус «Дания»!

– Хорошая память? – Его тень одобрительно кивала.

– Хорватская дивизим СС «Хандшар»! – Я понял, почему это ему говорю: уверенностью он напоминал полковника Бондаренко. На вокзале в Воронеже тот сказал мне, чтоб я знал самое главное. – Венгерская дивизия СС «Хуньяди»! Румыны, соединения СС! Болгары… войска СС, сдались американцам в Чехии. Были арабские и индийские добровольцы! Негры были!

Он кивал, поощряя. Болванчик, наверное, подумал обо мне.

– А наши ближайшие?

– Восточные легионы! Туркестанский, Кавказско-Магометанский! Азербайджанский легион, Грузинский легион! Армянский! Северокавказский! Кавказский батальон Абвера «Горец». Ваффен-штандартенфюрер Гарун-аль-Рашид командовал Восточно-мусульманским полком СС. Татарская горно-егерская бригада! Во главе боевых групп Придон Цулукидзе, Кучук Улагай, Вардан Саркисян и Магомед Исрафилов.

– В каких званиях? – Он снова показал лицо.

– Все в званиях ваффен-штандартенфюреров! Еще была группа с Северного Кавказа… руководил черкесский князь Султан Келеч-Гирей.

– А еще ближе?

– Прибалты? Украинцы? – Латыш Вирза Янис был моим другом. С украинцем Виктором мы жили в одной комнате. Белорусский поляк Чеслав вывел меня один раз пьяного из метро. Молдованку гимнастку Юлию нежно помню до сих пор.

– Откуда знаете полковника Бондаренко?

– Он помог мне купить билет. Совет дал!

– Какой? – Спросила тень.

– Заняться самым главным.

– Чем именно?

– Философией силы!

– А занимаетесь? Девой и Единорогом!

– Единорог… чистое воплощение силы. Его можно победить только предательством!

– Охотники сильнее?

– Сильнее всего любовь. А страшней предательство.

– Общаетесь часто?

– С Единорогом? – Я посмел усмехнуться. – Больше с охотниками!

– С полковником Бондаренко?

– Поздравил меня открыткой. Без обратного адреса. И без подписи. Я понял, что это он.

– Как?

– А кто еще мне… из Германии.

– Вы верующий?

– Да так… стихийно. Все верят!

Он кивнул – качнулась вся тень.

– В каратэ учитель Илларионов? – Он знал настоящую фамилию.

– Да… Ларин. – Тень еще раз склонилась: каратэ начинается с поклонов.

– Если что будет нужно для работы, позвоните мне. Разрешение на спецхран будет продлено. – Да! – Уже вслед, когда я подошел к двери. – Знаете парадокс лжеца?

– В одном городе живут одни лжецы. И вдруг один из них говорит: я лгу! Правду он говорит или нет?

– Не бывает… чтоб в городе жили одни лжецы.

– Логически допустить можно.

– Нет города, в котором жили бы одни лжецы или одни предатели!

Проникал какой-то другой силой. Но я сказал про травму позвоночника, один нокдаун, три рассечения и выбитый коренной зуб.

Он с пониманием из тени будто бы с жалостью, все-таки жалко убогих. И еще раз, качнувшись тенью, отвернул лампу – стало почти по-житейски свободно, будто в хорошем месте легко выпил и закусил. У меня всегда было зрение, как у волка – различу звездицу на изгибе Большой Медведицы – вижу его лицо, но ничего не могу о нем сказать.

Будто бы показал себя, а оголял меня. Постоянно опережал, ничего особенного для этого не делая, будто бы все обо мне знал.

Он встал и даже всем телом оказался почти незаметным на свету. Сам маленький, а уши большие! – вспомнил образ. – Шибздик! – Чуть не ляпнул из дворового языка.

А я для него субчик!

Руки мне не подал. И я вышел, что-то важное будто бы узнавший о тайне и силе, но словно сам себя обворовал. И не хотел больше о встрече ни думать, ни вспоминать. Но она сама по-охотничьи множилась в самых разных временах и местах. Сходилось в неясную точку – то сужалась до неразличимости, то расширялась до всех возможных размеров, предела не знало, почти безродное ни мужское, ни женское оно. В беспредельном скрывалось неумолимое смотрение, неведомая оптика стерегущего взгляда во все стороны и со всех сторон.

О себе и о встречах начинал думать словами из легенд о Деве и Единороге.

Единорог же был всезнающим и бесстрашным, безошибочно распознавал врагов. Лишь Дева могла обмануть чудесного зверя. Грузины наряжали здоровенного молодца в виде девы, обливали благовониями девий наряд – место приманки всегда с подветренной стороны. Падал на колени перед обманкой могучий Единорог, запах чудный вдыхал, дева– подделка глаза закрывала ему рукавами платья и зверь засыпал. Подскакивали, хватали сонного и отпиливали рог.

Измена… коллабы!

Погибал в измене.

И при чем тут случайная встреча с вокзальным Полковником? Открытка из Германии, разговор с человеком без лица, все обо мне знающем?

Куда из встречи на вокзале Полковник выписал для меня проездной документ?

И Деве вслед по-прежнему: ручки, плечики, бровки! Животишка-живот! Вот стоит, словно бы одетая в свет. Нагая невидимая, только на белом горячем песке следочки-следы. Если бы знал тогда слова, сказал бы, что это библейская первородная нагота – о ней толковал университетский профессор, бывший красный безбожник. Говорил о первых днях людей, будто все видел – так ясно, как о тех днях, когда отбывал срок.

Ты не поверил бы, если бы не увидел Нагую – будто бы открылись глаза, как у Адама и Евы, когда стали друг перед другом. Но я – он – не Адам – перед глазами лампа, всезнающий человек-невидимка с вопросами. И она давно полнотелая тетка в халате, по праздникам ботиночки-румынки на ногах, модная среди обитательниц черноземной губернии куртка-плюшка охватывает талию и топорщит по-офицерски плечи. И не грех лишил ее божественной наготы, когда она была будто в одежде из света, – странная для простого берега благодать укрывала. Не набедренная повязка из листьев смоковницы, фартучком теперь опоясалась из ситца и платьем из сатина, выгорает быстро наряд на солнце. А зимой желтый тулупчик, пошитый местным умельцем. И нагота только между минутами, когда ночная рубашка до шейки в предутрии, влажная на губах. А совсем нагота нагая только меж двух часов, когда рожала.

И чем дальше, тем одежек больше, меньше наготы.

Но у насельников Левиафана отсутствие одежды недопустимо – только тройное зрение службы снимает покровы. Полковник с Воронежского вокзала в такую силу обрядил свое тело – нагота силы устрашающе видна всем.

Цветы-эндемики растут только там, где растут.