Текст книги "Страж и Советник. Роман-свидетель"

9. Парусия, видеть невидимое

У кораблей имена и номера, у писателей – псевдонимы, каждому агенту свой позывной. Ни одного воинского соединения или части без номера и знамени.

А чуда нет без знамения. Незримое присутствие – парусия.

Но все это было почти безликим. Так и я – он – вливается в безликость.

Президент узнаваем во всем мире, где одни просили о помощи, другие ненавидели, третьи признавали силу, выслуживали и прислуживали, боясь одного взгляда. И Президент стал чаще, чем раньше, вздергивать военных, от стенок отваливали корабли по командам – «Отдать кормовой!», начиненные страшным даже для самих себя оружием субмарины скрывались в глубинах, готовые в означенный час разродиться смертельным выкидышем-монстром. Полки поставлены на боевые дежурства, космонавты возносились, чтоб поселиться в ледяном мире. Десантно-штурмовые батальоны морской пехоты с Кольского полуострова неожиданно оказывались в местах вдоль балтийских границ, арктическая военная группировка ползла по льдам к месту сосредоточения, обустраивались новые базы и аэродромы на территориях бывшей империи. Военно-воздушные силы стали военно-космическими – уже не хватало места в ближнем эфире. Будто бы само собой скрадывалось расстояние действий, природа меняла обличья в стремительных походах и перелетах. Военные востребованы: – в училища и кадетские корпуса не было отбоя от желавших надеть погоны и стать человеком. И все больше военные чувствовали себя людьми империи – силой самой по себе, почти равнодушной к местам существования. Но время от времени силу нужно показывать: – в броне, в реве турбин, в могучих шеренгах каждый чувствовал то, что чувствуют только люди строя. Пьянящее чувство силы как в молодости: распечатан пакет и безжалостно железо пройдет сквозь города, равнодушным взглядом будет смотреть на окружающее тот, кто всю жизнь готовил себя к войне.

А война, как говорили древние китайцы, любит победу.

Дракон признает только силу. Не будет победителя в мировой войне?

Но без веры в победу сразу скукожится сила.

К военным парадам готовились по четыре месяца день в день. Качались стриженые головы нахимовцев на плечах друг у друга: – поголовно спали, когда по утрам доставляли к месту репетиций – подобию Красной площади. А в конце дня падали от усталости в местах временных размещений. Но каждый чувствовал, что признан равным среди сильных. Тот, кто готовился к параду, был почти счастлив. И действительно был в переживании общей радости, когда шел в могучем строю.

Что способно поразить любое состояние? – только всеприсутствие силы.

А когда-то он – я – первый раз задумался над словами немца-почвенника: «Почему мы остаемся в провинции? Потому, что на асфальте ничего не растет!». Тогда еще не знал, что есть укромные обретаемые места, где замечаемый всеми, может быть почти не виден – будто бы возвращался к себе не в словах о памяти, а в живом мгновенном переживании.

И Президент чувствовал, что больше нет удержания.

Дракон могучий расправлял крылья, а домовой-топтун остерегался давить. И служака Левиафан давал чувство силы и представление о строе в любом месте существования, будто мир превратился в порядок парада.

Но все больше людей становились недовольными тем, что есть.

И такова, казалось, природа. Жизнь есть лишь движение членов, начало которого находится в какой-нибудь основной внутренней части, разве не можем мы сказать, что все автоматы (механизмы, движущиеся при помощи пружин и колес, как, например, часы) имеют искусственную жизнь? Есть явки, пароли и адреса. Что такое сердце, как не пружина? Нервы-нити – каналы связи, а суставы – штабы и центры.

– Раньше дзюдо занимались?

– Откуда вы знаете?

– У вас очень мягкие бедра!

Профессионала не обмануть – японец Сато увидел сразу, дракон дракона узнает по жесту.

Мягкие бедра, пластичные мышцы, всё видящий взгляд – человек превосходное произведение природы. Таким создан великий Левиафан – могучий искусственный человек, который хранит естественного человека.

О чем идет речь в книге о Левиафане?

Не о насилии, а о любви – к слабому, слабому естеству.

И Левиафан похож на дракона-охранителя, у которого нет частей – вспоминаются слова востребованного в рейхе Гегеля: у живого существа нет частей, части есть только у трупа. Тело без органов живет единством – нужны спецслужбы, чтоб хранить единство. Каждый сустав и член прикрепляется к седалищу верховной власти и должен быть в строю на параде – только там его можно увидеть. Сила собрана в одном дворе площади, иностранные советники пусть гадают, что скрыто под брезентом. Тут движется справедливость и безопасность, тут налицо уверенность и сила. А смута и скаканье на площадях – это болезни, гражданская война – смерти.

Книга бытия начинается с творящей силы, потом уже всё слова.

Что невидимо перед глазами?

Поговорка уж высказана: мудрость приобретается не чтением книг, а знанием людей. Но они все разные, значит, читать надо самого себя! А раз мысли и страсти одного сходны с мыслями и страстями другого – неужели такие есть, кто готов прозябать в удержании? – тогда тот, кто смотрит внутрь себя, будет знать, каковы бывают при подобных условиях мысли и страсти всех других людей? Таковы сходства страстей – желания, страх, надежда. И гримасы будут похожими – вот загадка гуманности. Таков был и гуманизм советского человека. Но люди удержания не терпят – в каждом на свободу рвется свой дракон. И хоть человек некогда не был зверем, а с самого начала был человеком, но одновременно человеком разумным и существом демоническим. Лицо всегда в гримасе, обнаженную натуру никто никогда не видел. С утра всех любит, а к полуночи скукожится под Домовым, в полудне сам давит, даже не отбрасывая тень. А раз такова природа, надо выправить естество.

А самому быть в главном незаметным, незаметным и незаметным.

Не оставлять на коже приметы, не бросаться в глаза – не запоминаться, отрабатывать искусство быть незаметным. Только та власть сильна, что невидима.

И посреди левиафанного строя какая сила нашла незаметно меня?

Буквы, души и тела складываются в слова, путаются и путают – Гоббс писал о запутанности, лжи, лицемерии и ошибочных доктринах – все станет понятным только тому, кто сам невидим, неведом, но все видит и ведает все сердца. И не собой измеряет, и не теми, кто рядом, – должен постичь весь человеческий род. Нужно сделать неочевидное очевидным – бесконечный коридор-паноптикум, где видно все из конца в конец.

Архаичного зверя из подполья надо сделать существом неопасным. Просветить тупое и вожделеющее, где почти каждый насильник, а дух прозрачен. Видеть глубоким смыслом – глаз просветлевает. Даже и тех просветить, что звереют от желания власти.

В самом себе иметь странное даже для самого себя просветление.

Шаг за шагом, смягчается природа, притихает зверь, люди себя умиротворяют.

Вот внизу на белых теплоходах – несутся навстречу течению, стоят у самого борта, – никто никого не толкнет. Стога стоят на лугах, никто не поджигает. Поля зрелые не полыхают, девушки ночью вдоль дороги бесстрашно. Надо оградить людей друг от друга там, где они враждебны, чтоб смотрели светло и любовно.

Спасал же старик Партизан родники.

Даже у голодного лисовина забота о повизгивающих голодных. Надо успокоить природу – люди изменятся, они успокоятся, но за ними нужен присмотр: – нужны пионерские лагеря, медкомиссии для призывников, три поклона при входе в додзё – каратэ начинается с поклонов. Нужны большие поля, где видно каждого в его борозде, профкомы нужны, чтоб помогать. Партком какой-нибудь нужен, чтоб присматривать и руководить.

Руками водить?

А чтоб знать, куда вести, нужны глаза и уши, и границы, и кодекс. Нужно изменить дух так, чтоб изменилось тело. Вот для чего нужна власть. И нужен присмотр – устранять тех, кто мешает. Но даже у тех, кто присматривает, надо убрать монструозность.

Ведь даже природный дикий родник можно привести в светлый блеск.

Выправить выражение лиц, убрать монструозность! О чем трактат Гоббса, где человек человеку волк? – совсем не о звероподобии, а о любви.

Власть должна быть любовной, но так надо любить, чтоб те, кого власть любит, об этом не знали. И только то наблюдение совершенно, которое само всегда останется незаметным. Поэтому не надо всматриваться в неповторимое – хватит того, что есть. И отследить почти невозможно – все различаются, рвется из удержания каждый по-своему. И никогда не понять – значит, не надо и понимать: буквы души, загрязненные и запутанные притворством, ложью, лицемерием и ошибочными учениями разборчивы только для тех, кто знает общее для всех.

Мысли – это призраки, паразиты при зраке.

Иван Карамазов говорил, что не хочет ничего понимать, хочет всегда оставаться при факте. Колхоз «Братья Карамазовы» в окрестностях Старой Руссы – Скотопригоньевска Достоевского – организован в свое время тремя бывшими флотскими. Прочитали на службе про братишек Карамазовых, подучились: теперь справедливую жизнь точно по компáсу определят. На трех сестрах женились, дочках местного богатея, а потом разлад – сперва сестрицы, братишки-балтийцы вслед. Даже кобели из завода тестюшки-кулака стервенели, когда видели тельняшку. Теперь на месте неудалого кооператива два кладбища – железное-немецкое ухоженное и свое простое.

Надо помнить слова биолога: определяют жизнь живого существа пища, враги и паразиты. Призраки – нахлебники и монстры, от них нужно избавиться самому и избавить других. Есть ведь что-то другое за видимым миром, проглядывает, проблеснет, прорастает. Давит со стороны, лезет в глаза, фукает в уши – давит, каждый хочет освободиться. Домовой в предутрии налегает, чтоб не забыл про удержание, а оно со всех сторон. Удержание невыносимо, сердце хочет освободиться.

Чужой блеск слепит глаза, звуки рвут барабанные перепонки, запах перебивает дыханье – давит снаружи чужим телом в захвате, нудит голодом, понуждает неутоленной страстью. Но это лишь знаки дикого поля и голой жизни – призраки, чужое и чуждое. И надо так уйти от удержания, чтоб сам Левиафан стал словно бы любовным. Нужно выпестовать, переродить, сублимировать, как говорили святые отцы, дикие чувства в светлые переживания.

И все станут лучше, а призраки скукожатся и уйдут в пустые сны.

Но Домовой, что пришлепал призраком в предутренний сон, никуда не уходил. Ему не нужен был чердак под высокими красными звездами. Не нужно в навечерие Васильева дня показываться где-нибудь в темном уголке за портьерой, чтоб не перестали верить. Он мог бы посетить даже Тронный зал. И этот воображаемый призрак так забурел, что от него почти нет спасенья.

Где искать? – только в том, что придумал сам. Но этой придумки было еще очень далеко с того утра, когда потянул на себя тяжелую дверь здания в начале Литейного проспекта.

10. Левиафан знает все?

Не успокаивается в присутствии, стремясь к несомненной ясности.

И ощущение лишь призрак? – тяжесть двери иллюзия, которую легко устранить. Внешнее давит, движется шумом в уши, видимостью в глаза, чужими словами в сознание – это призраки.

Странно и уже привычно смотреть на все окружающее.

Но так и есть – Левиафан видит действительно настоящее. И только тот начинает видеть и понимать, кто сам подобен Левиафану. Причина зрения совсем не в том, что вещи посылают видимости и призраки проникают в глаза, а слышимые вещи сами рвутся в уши и порождают слух – будто бы понимаемые вещи посылают в мозг умственное видение, проникновенье которого в рассудок порождает понимание.

Дело совсем в другом.

Томас Гоббс правильно сказал, что университеты и школы учат не самой главной доктрине, увеличивая массу ничего не значащих слов. Но за тяжелой дверью самого высокого в Ленинграде здания сказали, что сперва надо поступить в университет. И тогда, может, даже закрыв глаза, понимать, что происходит. Кентавр появился от соединения человека и лошади, а Домовой простая помесь тяжести кота, детских переживаний и вожделеющего желания. Вот тут выстраивается то, с чем можно иметь дело, что можно выправлять, за чем наблюдать и подверстывать под несомненные истины.

В предутренний сон Президента я отправил Домового-хохла – удержанием давит, но скоро рассвет. Умственные фикции – вот с чем приходится иметь дело. Воображаемое господствует над воображением, как этому воображаемому противостоять? И проще простого вслед Гоббсу объяснить, что пребывание в холоде-одиночестве порождает страшные сны – движение от мозга к внутренним частям и от внутренних частей к мозгу бывает взаимно. И так как гнев порождает жар в некоторых частях тела, когда бодрствуем, то слишком сильное нагревание тех же частей, когда спим, порождает гнев и вызывает в мозгу образ врага. Повернуться на другой бок – дать легко отдохнуть сердечку, спокойно утром плыть в воде бассейна, медитировать в каратэ-додзё.

Потом затеплить лампадку, выйти из удержания.

Проснуться и сказать, что сон дурной бывает при множестве забот, домовых не существует – это иллюзия и призрак.

Простая жажда любови?

И есть же объяснения: если естественная красота вызывает желание, когда мы бодрствуем, а желание порождает жар в некоторых других частях тела, то слишком большой жар в этих частях, когда спим, вызывает в мозгу образы прекрасного. Короче говоря, наши сновидения – это обратный порядок наших представлений наяву. Движение в бодрствующем состоянии начинается на одном конце, а во сне – на другом.

Мне нагую Деву с горячего песка берега внедрить из собственного давнего полдня в чужой предутренний сон?

Находить и безжалостно истреблять призраки чужих слов, а свои оживлять.

Ведь даже Домовой пришел в предутрие из случая-рассказа и постороннего страха. И его изгнать на периферию дня, будто совсем его нет. Но он, конечно же, несомненно есть – пролез в бессознательное до самого детского лепета. Это известно всем – не нужно даже силу прикладывать. Ведь Гоббс пишет, что трудней всего отличить сновидения человека от его мыслей наяву, – по какой-нибудь случайности не замечаем, что спали, а призраки тут как тут. Так легко может быть с человеком, которого тяготят страшные мысли и сильные укоры совести, а также с человеком, который спит, не раздеваясь, и не в постели, например, с тем, кто дремлет, сидя в кресле, – в самолете у Президента есть удобное место для полета-сна.

Но есть короткий сон – мелькнет на один миг, а кажется, что вечность. И есть молитва как состояние сознания – как Президент жил бы, если бы молитвы вовсе не существовало?

Как о тайном и самом главном людском узнать?

И Гоббс опять в рассказ о Марке Бруте, которому Юлий Цезарь спас жизнь и который убил его. Есть такие в ближайшем окружении? (Кто нападет из ближних на Президента, когда он ослабеет? – да ведь верных ближних почти уже совсем не существует).

В ночь накануне сражения при Филиппах узрел Марк Брут ужасное явление, о котором историки обычно говорят как о видении. Но, принимая во внимание обстоятельства, можно легко догадаться, что это был лишь короткий сон. И Домовой сейчас лишь переживание из чужого страшного сна?

Брут, сидя в своей палатке, задумавшись, и будучи в ужасе от своего безрассудного деяния, легко мог, вздремнув в прохладе, видеть сон о том, что его более всего ужасало. Но откуда у него сон о том, чего еще нет?

А Домовой двинулся из давнего чужого видения в град Ленинград, а потом в неспешном почтовом вагоне перебрался в Москву.

Брут же, не уверенный в том, что он спал, не мог иметь никакого основания считать это сном или чьим-то никогда не бывшим рассказом. Это видение было, в которое он поверил. И оно необходимо свершилось. Такие случаи нередки, ибо даже совершенно бодрствующие люди, если они робки и суеверны, начинены всякими страшными сказками и, находясь одни в темноте, подвержены подобного рода иллюзиям. Они верят, что видят бродящих по кладбищу духов и привидения умерших людей, между тем как это лишь их фантазия или же проделка некоторых лиц, пользующихся подобным суеверным страхом, чтобы пройти ночью переодетыми в такие места, посещение которых они желали бы оставить в тайне.

Вследствие незнания, каким образом отличить сновидения и другие яркие фантастические образы от того, что мы видим и ощущаем наяву, возникло в прошлом большинство религий язычников, поклонявшихся сатирам, фавнам, нимфам, домашнему домовому? Ведь и в настоящее время такое незнание порождает у невежественных людей их мнения о русалках, привидениях, домовых и могуществе ведьм. Правда, что касается ведьм, Гоббс полагал, что хотя их колдовство не есть реальная сила, все-таки их справедливо наказывают за их ложную уверенность, будто они способны причинять зло – уверенность, соединенную с намерением причинить зло, будь они на то способны.

Их колдовство ближе к религии, чем к искусству и науке.

Можно сегодня толпу закрутить трем-четырем ведьмакам-профессионалам. Одного толкнут, другого уронят, потом устроят погоню с криком. Прием джиу-джитсу – ладонь на лицо, нос между пальцами – снизу вверх задравший голову жест! И когда человек уводит лицо от чужой лапы, вслед мгновенный опрокидывающий жест вверх и в сторону! Тело штопором скручивается – падает, хрустнут шейные позвонки. Умельцы сквозь толпу – в обе стороны разбрасывает падающих людей.

А кто поверит сейчас в домового?

Остался персонажем детского страха, все страхи оттуда.

Что же касается русалок и бродячих привидений, то полагаю: – не отстает Гоббс с претензиями на биополитику, что такие взгляды распространялись или не опровергались с целью поддерживать веру в полезность заклинания бесов, крестов, святой воды и других подобных изобретений духовных лиц. Не приходится, конечно, сомневаться в том, что Бог может сотворить сверхъестественные явления. Но разве Бог это делает так часто, что люди должны бояться таких вещей больше, чем они боятся приостановки или изменения хода природы? Под тем предлогом, что Бог может сотворить всякую вещь, дурные люди смело утверждают все что угодно, если только это служит их целям, хотя бы они сами считали это неверным. Разумный же человек должен верить этим людям лишь постольку, поскольку правильное рассуждение заставляет считать правдоподобным то, что они говорят. Если бы эта суеверная боязнь духов была устранена, а вместе с ней и предсказания на основании снов, ложные пророчества и другие связанные с этим вещи, при помощи которых хитрецы и властолюбцы околпачивают простодушный народ, то люди были бы более склонны повиноваться гражданской власти, чем это имеет место теперь.

Будут повиноваться граждане, как их называет Президент?

Надо все знать, Левиафан твердит, что в мире должен быть распорядок.

Что наступает после разгула демократии? Из текста Платона известно – приходит тиран. Но меняются представления, слабеет память – ощущения блекнут. Надо постоянно их подпитывать, оживлять воспоминания. Память о многом – богатая память, не случайное переживание, а схема существования.

Что у истоков? – удержание, стремление вырваться, стать прямо – вольно дышать.

Надо складывать себя, формировать, тренировать тело, многократно повторять броски и подсечки – довести до автоматизма. Левиафан могучий признает только порядок, а дракон действует.

Что советует Гоббс?

Когда человек складывает образ своей собственной личности с образом действий другого человека, воображая себя, например Геркулесом или Александром (что часто случается с теми, кто слишком отдается чтению романов), то мы имеем сложное представление и, собственно говоря, умственную фикцию. Бывают также другие представления, возникающие у людей (хотя и бодрствующих) от слишком сильного воздействия на органы ощущения. Так, например, если мы загляделись на солнце, впечатление образа солнца остается перед нашими глазами долгое время спустя; точно так же человек, долго и интенсивно работавший над геометрическими фигурами, будет и в темноте (несмотря на то, что он бодрствует) иметь перед глазами образы линий и углов. Так как этот род фантазии обыкновенно не приходится к слову в разговорах людей, то он и не имеет особого названия. И если человек долго служил в разведке, он потом смотрит на весь мир со своей позиции разведчика.

А сновидения – это представления спящих.

Мозг и нервы скованы сном, поэтому сновидения проистекают из возбуждения внутренних частей человеческого тела. Пеленки скинуть, чтоб вольно рукам и ногам, – младенчик рвется на волю. Но в сон приходит давящее существо: ни охнуть, ни вздохнуть. А раз не двинуться во сне, то наяву нужно рваться на волю. Сон не поддается законам Левиафана – трудно найти различия между ощущением и сном. Гоббс писал, что в бодрствующем состоянии часто не замечал нелепость сновидений, но никогда не думал во сне о нелепости своих мыслей наяву. И был вполне убежден, что, находясь в бодрствующем состоянии, он не спит, хотя во сне и воображал себя бодрствующим.

Левиафану все ведомо.

И он подчиняется только тому, кто знает, кто он такой и в чем его сила. И будущий Президент, с юности восстав против удержания, потом долго верил, что почти все знает о великом Звере-Левиафане и может заставить служить себе.

Именно потому, что сам беззаветно служил ему.

Почему захотел работать в разведке? Не хотел быть в удержании существом тупо сдавленного тела: рано или поздно угроза появится там, где ничего не растет. Правда, Левиафан вроде бы рос, но как-то казенно. Казарменно: где есть комната для оружия, у двери дневальный, каптерка, где ночью старшина со стариками выпьет крепчайшего чемергеса, что в грелке привез из черноземных мест отпускник. В казарме есть ленкомната, где посреди плакатов пишут любовные письма. Есть бытовая комната, где подшивают подворотнички. Наваливалась всепроникающая безличная сила, он к ней привык – теперь сам создавал сверху донизу.

В деревне жизнь от земли до неба, а в городе – от подвала до чердака. А в Кремле – от звезды до одиночества? Но ведь мужская жизнь – одиночество? Каждый человек достоин только одного – достоин жалости, так Советник уже не один раз из Розанова напел.

Теперь прежние угрозы стали терять силу, что-то новое нарождалось, он чувствовал невидимых охотников, вышедших за добычей. Странно было бы так говорить, ведь он почти обо всем происходящем в мире знал. Будто бы знал и то, чего еще нельзя знать, может, никогда и не узнаваемое.

И знает, что страшна не сила, а угроза силы. А Левиафан-ветеран вовсе не чувствовал угрозы – старело и становилось дряблым тело, покрывалась складками шкура, слабела шея и к сонным ощущениям клонилась уставшая голова. Да и слова почти не воспринимались, расползались по студенческим и офицерским анекдотам. Утрачивалась сила, словно потерялось представление о наготе и обо всем, что с ней связано. Купальщицы светили нагими телами, открытыми всякому взору, но почти никого не осталось, кто тайно любовно смотрел. Даже молодой ночной самострел лишился обладаемого лица – простая физиология выплескивалась из мужеского нутра. Будто бы остался вместо охотника дряхлеющий леший – высматривал из-за куста бледнотелых русалок. И жизнь уходила вслед силе, таяла, утрачивалась, становилась квелой. Но коршун кружил над гнездом желтобрюшки, взлетывала над гнездышком, опасность видна. И двуногие белобрюшки-бабы природно уводят от гнезд, где беззащитны будущие роженицы и будущие охотники – двуногие без перьев в пеленках.

Невидимый коршун уж приметил и ждет.

И я – свидетель – все встраиваю в собственный взгляд. Не соглядатай – даже там соглядатаем не был, когда смотрел на купальщиц.

Не корыстно любопытствующий проблеск, а взгляд-свидетель.

Вот солнце сейчас выглянуло и скрылось. И когда меня удалят, теперь уже отдалили, чтоб не томил и не разглашал, смотрю на окружающее как будто из сновидений.

Но таких сновидений, что наяву хотят оказаться упреждающим проблеском.

Домовой ледяным дохнул – родство распадалось, словам больше не верили. Но Президент посреди людей в отстроенной заново церкви, где его дед был ктитором, еще чувствовал какое-то теплое родство. Именно тут женщины с ясными прекрасными лицами: вот где надо выбирать невесту – во время церковной службы. Даже все давние и недавние войны будто бы прошли и отплаканы, давно захватили и давно отдали назад дворец никем более не вспоминаемого Амина, американцы нашли и убили бородатого террориста, почти что Кощея бессмертного.

Границы Империи подплыли кровью – где завтра будет война?

И когда я хотел представить что-то несомненное ясное, вспоминал женское купанье, радостное плесканье, видел купающихся женщин, и каждая хотела заботы и ласки. Почти детские жесты и смущенные без смущения лица – они будто бы только делали вид, что неловко, на самом деле только и существовали в природной нагой полноте. А смущение остается потому, что никогда не должно уходить. Были одной женской природы, все непохожие.

А через полчаса, когда он – я – был уже на взлобке меловой горы, еще раз навел стекла трофейного бинокля на женскую стайку – пестрые одежды и белые платочки делали всех похожими. И ту, что недавно была совсем рядом на горячем песке, не смог разглядеть. Все одинаково выставили перед собой ноги, узелки с едой на коленях – в углублениях между ног природно лежала снедь. Одни на особицу, другие передавили друг дружке малосольный огурчик, половину яичка, сваренного вкрутую. И недавней моей милой перепадало со всех сторон – тощенькую подкармливали, а то никто из отслуживших армию неженатых парней не взглянет. А она, сейчас различил ее среди всех, вдруг подняла головушку и долго вглядывалась в то место, с которого он смотрел на нее.

И потом, когда увидел почти весь белый свет, будет всегда вспоминать тот полдень.

На зеленых рядках забелели платочки, купальщицы стали простой рабочей силой. День переломился к вечеру, мотыги взлетали, корешки осота и сурепки через минуту вяли на горячей земле.

Он пошел навстречу клонящемуся солнцу, где-то в норе хватали друг друга за хвосты голодные подрастающие лисята, даже слышен далекий визг. Сейчас было совсем ничего не страшно, будто бы навсегда понял то, что недавно видел. Голые радующиеся женщины в каком-то вечном дне такими были всегда – даже те, что печалились, тоже на миг забыли о печали, чтоб через миг вспомнить и укорить себя. А потом рассеялись в работе по бесконечному полю – у каждой свой пай, на своих руках свои жилы, пыль на своих ногах, лицо к земле, взгляд к зеленому рядку.

Не видя чужого взгляда, женщины не встраивали себя ни в чей посторонний взгляд – босыми ногами по горячему песку берега, без белых платочков на головах, – свое каждодневное тело природа опрокинула сперва в плоть прохладных речных струй, потом горячих прикосновений песка. Они так кротки, что во всем их можно простить. Яблочко не ест женщина, у которой малый сыночек помер, пока не настал яблочный Спас.

Если съесть до срока, не получит райское яблочко тот, кто теперь в раю.