Текст книги "Золото бунта"

КОКУЙСКИЙ ЛЕШИЙ

Дочь Ипата Терентьева звали Кикильей. Избитая на отчитке до полусмерти, она весь день пролежала на земле под навесом. Вечером Осташа принёс ей плошку со сбитнем, выпрошенную у семейных кержаков в таборе под горой. Кикилья, кряхтя, села и выхлебала всю плошку, как здоровая, уставшая после косьбы баба.

– Я до батьки твоего с тобой пойду, – осторожно сказал ей Осташа. Девка ничего не ответила.

Вышли с рассветом. Кикилья косолапо шагала первой. Осташа с неприязнью рассматривал её: сарафан от застиранности серый, как тряпка, которой дома Макариха полы моет; большой платок весь в незаштопанных прорехах; берёзовые лапти-босовики ощетинились полопавшейся, чёрствой берестой; мужицкий шабур в засохшей грязи… Что за баба?.. За Кикильей брёл ободранный коняга, впряжённый в лёгкие летние сани-бендю́ги, наскоро связанные мочальной возжанкой. На бендюги Кикилья погрузила два мешка с мукой. Осташа плёлся последним. Невыспавшийся, голодный, он смотрел по сторонам зло, недовольно.

Хитниками на Чусовой звали тайных золотодобытчиков. Они брали только верховое, лёгкое золото – срывали верха́ с пазде́ры и ради верхов портили месторождение, как те поганые привычкой смологоны, что под живицу лупят кору с дерева кольцом у комля. Горное начальство отправляло изловленных хитников на каторгу – не сколько за воровской промысел, сколько за то, что на вскрытых золотоносных песках уже не имело смысла ставить прииск. Хитники брали золото вдали от людских глаз, на дальних сузёмах. Дробили рухля́к и каменные хрящи под скалами на безымянных речушках, тёрли глины-ме́сники под обрывами берегов, на еланях сдирали тощие дёрны-заволо́ки, трясли в самодельных бута́рах дрязги и севунцы. Дело это было опасное и трудоёмкое. В охотку и поодиночке мало кто за него брался.

Обычно скиты нанимали пропащих людишек, беглых крестьян и каторжан или уцелевших пугачёвских бунтовщиков. Потихоньку, сами того не заметив, старатели превращались в скитских рабов и в конце концов пропадали совсем, только через два-три года на заброшенных отвалах ручьи и ветры вылущивали из песков-относов отшлифованные ядра проломленных черепов. Хитников боялись хуже душегубов. Где золото, там и бесы, и хитники прятали кресты, а без креста человек человеку – никто.

Корнила Нелюбин успел сказать Осташе, что эту Кикилью, озверев на безбабье, насильничала вся артель Ипата Терентьева, а потому и нужна была отчи́тка, чтобы спятившую девку в разум вернуть. Кикилья под кропило вставала не впервые. Осташа присматривался к Кикилье и с брезгливостью, и с любопытством. Но Кикилья была тупа, ничего не чувствовала. В роже её виделось что-то свиное: расплющенный нос, вывороченные губы, белёсые брови и ресницы… Но статью Кикилья напоминала кобылищу: здоровая, терпеливая, прилюдно пердевшая, не ведая стыда и приличия.

Не дорога даже, а тайный узенький пу́тик юлил меж гор, уводя неведомо куда. Корнила пояснил Осташе, что Ипатова старательская артель моет пески где-то на речке Тискос. Но где такая речка, Корнила не знал. Осташа не очень уверенно определялся, куда же ведёт его Кикилья. От Поперечной горы они перешли на Белую, затем справа за распадком опять блеснул Черноисточинский пруд, и леса снова вздыбились Голой горой. За ней по мелководью перешлёпали сначала речку Чауж, а потом Бобровку. Осташа думал, что вдоль Бобровки они пойдут к большому Елизаветинскому скиту, но Кикилья попёрла прямо на отроги крутого Красного Столба. Перевалив через плечо горы, миновали рощу больших раскольничьих крестов под кровлями и заночевали у ручья Смородинки. Кикилья стреножила коня, наломала лапника и завалилась спать, даже не озаботившись костром. Осташа, продрогнув, соорудил нодью, погрыз сухарей и тоже задремал. За весь день он не видел никого, кроме этой дуры, и даже с ней не перемолвился ни словом.

Хмурым утром они поднялись на покатую Вахромиху, с вершины которой меж сосновых стволов виднелась вся цепь Весёлых гор – Красный Столб, Ольховая, Каменка… За этой цепью призрачно мерещились Елево́й хребет и Карасьи горы. Там, на севере, было чуть темнее, словно воистину там и была полуночь: это снизу мрачно отсвечивали дальние увалы. Леса вокруг стояли нетронутые, словно совсем безлюдные. Но Осташа знал, что под всеми горами повсюду в тёмных едомах таятся скиты, тихо движутся люди, звучат молитвы, в узловатых пальцах дрожат лестовки.

Кикилья спустилась к броду через Межевую Утку, а над бродом стоял голбец, и под иконкой ещё теплился полурастаявший огарок свечи. Осташа не видел никого, но чуял чужое присутствие: и навстречу им, и наперерез незаметно проходили люди, не показавшие себя, а может, и не только люди. Да и тот же Межеуткинский скит был где-то совсем рядом – только шиш найдёшь. Старцы даже у екатеринбургского горного начальства сумели выкупить на свои горы право божелесья. Заводчики не осмелились сунуться в эти чащи с топорами, не положили лес постелью, как вокруг заводов. Вайлуга хвойным мороком заволокла тайну беззакония. Знай смотри под ноги, чтоб ненароком не раздавить серую лесную мышь, – а то заблудишься и не выйдешь никогда.

Хорошо, что похолодало и прибило комаров, а то бы живьём сожрали на Селивановских болотах. По рёлкам Осташа и Кикилья вышли на Синюю гору. Между ней и горой Верхней Выей с висячего Утиного болота и начиналась река Межевая Утка. Со склона Осташа всё косился на косматые заросли болотных хмызей внизу: где-то там, по слухам, болота недавно изрыгнули из прорв два чёрных Ермаковых челна с конскими головами на носах… По гребню Синей горы Кикилья прошла на гору Болтун, а потом путик свалился в низину, загромождённую лесобоем. Сквозь ломаный и плельный лес он вдруг вывел на сухую гору Коку́й.

На вершине Кокуя, как серые зубы, ещё торчали из земли столбы священных вогульских ча́мий. Здесь в избушках на курьих ножках много веков спали деревянные вогульские мертвецы придорожного кладбища – кокуя. Совсем нехорошее, лешачье место. Не всех, видать, бесов Ермак в Чусовую поскидал… Под горой ручей Кокуй впадал в речку Серебряную, кольчужно блестевшую в еловых берегах. По Серебряной сибирские татары с бухарскими саблями у поясов ходили в набеги на строгановские деревянные кремли по Каме и Нижней Чусовой. Потом этой дорогой прошла Ермакова дружина, грузно втаптывая нежить в землю и дыбом ужаса топорща священные кедровые рощи на макушках ёкв. На Ермаковом Кокуй-городке Кикилья остановилась на ночлег.

Здесь на берегу ручья была выкопана землянка. Вокруг валялись дрова, рассохшиеся лодки. Осташа пнул одну и проломил борт. Забравшись в землянку, разделённую пополам перегородкой, Осташа догрыз свои сухари и остался голоден. Кикилья возилась за стенкой, чем-то шуршала.

– Может, муку разболтаем?.. – громко и зло спросил Осташа.

– Не твоё, – глухо ответила Кикилья.

Осташа плюнул и вылез из землянки. В тусклых сумерках за кустами неярко светилась Серебряная. Вершины леса уже терялись во мгле, тихо шумели. Осташа побродил вокруг и залез на насыпь, которая некогда ограждала Ермаков стан. На дне измельчавшего и оплывшего рва из луж торчали рябины, чуть тронутые нервной краснотой, а потому почти слившиеся с сумраком. Тонкие берёзки насорили по берегу белыми листьями. Берёзки росли среди больших земляных куч. В этих кучах еле угадывались очертания сгнивших лодей.

Народ считал, что это Ермаковы суда. Но батя говорил Осташе, что вряд ли, потому как после Ермака Серебряную объявили Государевой дорогой в Сибирь. По ней с лодьями проходили многие другие казацкие дружины, что на сибирских просторах среди орд татар и остяков ставили Тобольск, Туринск и Татарск, Та́ру, Тавду́ и Тюмень. А на стругах Ермака, говорил батя, бесславно сплыла в Чусовские Городки неудачливая артель боярина Хитрово́, что ещё при царе Алексее Михайловиче два года рыла здешние косогоры в бестолковых поисках серебряных руд. Кокуй-городок лежал вокруг Осташи уже никому не нужный, забытый, затоптанный, заросший – словно плот, половодьем заброшенный на пригорок и теперь замшелый, трухлявый и развалившийся. Только злой леший бродил вокруг, издалека белея берестяным лицом, да высматривал, как отомстить Ермаковым потомкам.

Кикилья, оказывается, решила помыться, пока Осташа бродил по Кокуй-городку. Она натаскала воды в щелястый ушат, что стоял посреди землянки, нагрела в печке-чувале камни и бросила их в кадушку. Когда Осташа вернулся, землянка была тускло освещена лучинами и заполнена вонючим паром. Кикилья, голая, сидела в кадушке нараскоряку и тёрлась собранной в жом мочальной верёвкой. У Осташи что-то толкнулось в животе при виде Кикильи. В ней, уродливой, грязной, мокрой, всё равно было что-то пьяно-бабье. Видно, она была такая тупая и страшная, будто и не человек вовсе, и похоть не сдерживалась опаской, как перед обычной девкой.

– Насильничать будешь? – глядя через плечо, спросила Кикилья, будто промычала обиженно.

– Сдалась ты мне!.. – в сердцах бросил Осташа и ушёл за перегородку.

Он сдвинул с лежака тряпьё Кикильи, чтобы завалиться спать, но из тряпья выпал сложенный в восьмую долю листок бумаги.

Осташа поднял его и не удержался – покосился на Кикилью за перегородкой и развернул. На листке было написано: «Павел от Меркула Степанова Опалёнкова имел девять чарок, и в том слово бох свидетель». «Что за чушь?..» – удивился Осташа, пряча записку обратно в тряпьё, а потом понял: значит, Кикилья не только бесов отчитывать приезжала. Она ещё и намытое хитниками золото сдала старцу Павлу. Чаркой в скитах называли золотник. Только почему какой-то Меркул добычу сдавал, если артель-то была Ипата Терентьева? Да чёрт с этим, не Осташино дело.

Пропотев на пару́, Осташа ночью так замёрз без огня, что утром еле встал. Жрать было нечего. На Кокуй-городок сеялся холодный дождик, по Серебряной плыли сбитые листья. Кикилья, видать, была так тошна́, что ночью, пусть и в непогоду, кокуйский лешак всё ж таки не сунулся в избушку, хотя Осташа с вечера не заами́нил ни дверь, ни оконца. А может, леший заодно с Кикильей был? Не то бы с досады выл под порогом, ворочал крышу, выгоняя из дома. Выйдешь – и сгинешь… Нет, нечистое здесь место.

Умываясь на приплёске, Осташа глядел вниз по еловому ущелью речки и тоскливо думал, что вот связать сейчас два бревна берёзовыми прутьями да и уплыть отсюда, пока он ещё знает, где находится… Там, дальше, Серебрянский завод, потом – и Чусовая, а от деревни Усть-Серебрянки до Кашки совсем недалеко. Куда ему тащиться к этим хитникам? Чего он там может узнать? Ещё убьют, пожалуй…

– Ты знаешь, как твой батя казну пугачёвскую прятал? – напрямик спросил Осташа у Кикильи.

Всё равно девка дура, ничего не поймёт, можно и не таиться.

Кикилья запрягала коня в волокушу.

– Он не прятал, – не оборачиваясь, прогудела она. – Он казну Якову Филипычу отдал и ушёл…

Яков Филипыч – это Яшка Гусев, Фармазон.

– Большая казна-то?

– Семь бочонков, а с золотом – два…

– А кто её дал твоему батьке?

Кикилья молчала – видно, и сама не знала. Но на этот вопрос даже сам Ипат Терентьев, наверное, не стал бы Осташе отвечать. Да и важно ли? Тайну батиной гибели этот ответ не осветит.

Осташа ощутил себя дураком и разозлился. Здесь надо колдуном быть, который может незаметно все узелочки на человеке развязать, чтобы чары навести. А Осташа не мог объяснить себе, чего же хочет ещё узнать про Ипата. Зачем же тогда надо было так далеко тащиться, если спросить нечего, а отвечать некому? Осташа постоял за спиной Кикильи, нелепо помахивая своей пустой торбой, и наконец сказал:

– Ухожу я обратно на Чусовую. Прощай, красавица.

Он закинул торбу за спину, повернулся и бездумно пошагал по берегу Серебряной. Сколько ещё можно биться лбом во все запертые двери?..

И вдруг Кикилья сзади сшибла его с ног так, что шапка улетела в воду, и навалилась всей тяжестью сверху, выламывая руки.

– Ты чего?!.. – заорал Осташа, пытаясь вырваться, задёргал локтями и заколотил ногами. Он почувствовал, как его запястья обвивает колючая мочальная верёвка. – Вяжешь, сука?!..

Кикилья была тяжёлой и сильной, как медведь, – играючи ломала сопротивление. Придавив Осташу коленом в хребет, она связала ему ещё и ноги, а потом встала, отряхивая подол. Осташа изогнулся и перевернулся на спину, как рыба.

– Ты почто меня связала?! – крикнул он.

– Со мной на Тискос поедешь.

– Да чего я там не видал?!.

– Коли тебе батюшка нужен был, так батюшка на тебя должен посмотреть.

– Мне ж до твоего отца дела больше нету!.. – отчаянно завопил Осташа. – Развяжи меня, блядь!..

Кикилья наклонилась – Осташа подумал, что сейчас получит по морде, – но девка легко подняла его и потащила к бендюгам, навалила на мешки с мукой. Осташа, матерно ругаясь, завертелся, чтобы скувыркнуться на землю. Но Кикилья схватила его за волосы, обмотала шею верёвкой и привязала к оглобле. Свалишься – удавишься насмерть.

– Со мной поедешь, – без выраженья повторила она.

– Как тебя, кобылищу такую здоровую, мужики-то насиловали? – прохрипел Осташа, выворачивая на Кикилью глаза.

Кикилья поправляла мешки, разворошённые Осташей.

– Сила-то в ступнях, – беззлобно пояснила она. – Подшибут да на колени уронят – у кого ж сила-то будет?

Конь тронул, волокушу затрясло на кочках. Осташа чуть не заплакал жгучими слезами бессилия и бешенства. Проклят будь кокуйский леший – встал на пути елью мохнатой, лёг белым мхом, навёл волю на неволю!

ХИТНИКИ НА ТИСКОСЕ

Только связанный, Осташа понял, что же его, не связанного, тяготило в этих лесах и горах. Не было тут ясной дороги, к которой он, чусовлянин, привык. Тропки, путики, засеки, памятки – всё только для посвящённых, всё непонятное, всё тайное. Последняя знакомая дорога – Серебряная, и та осталась позади, за лесами. Как отсюда выбраться? Осташа не умел находиться по звёздам, не отличил бы по́лудень от полуночи по веткам или мхам, даже с ма́точкой в руках вряд ли вышел бы. А без людей, без рек – ему здесь гибель. Он – человек реки, а люди леса – это вогулы, это скитники. У каждого свой мир. Зря он сюда сунулся.

Сани волоклись по сумрачной нехоженой ко́йге, валились с бока на бок на лесном хла́мнике, скользили по жухлой травке редких еланей. Осташа лежал лицом вверх, и ему казалось, что, переступая через него, над ним идут вогульские орлы-великаны, волочат по земле распущенные крылья. Низкие мутные тучи медленно скручивались узлами, из которых начинал капать дождь, или расплетались пряжей, расползались по небу, как разваренная каша. Здесь были немеряные, ещё никем не поделённые леса, куда мало кто заходил. Здесь пахло нетронутой прелью, смолой, грибами, дождём. Птицы уже не пели. Вогульские бесы тут и не прятались, а сидели в дуплах, в ви́хоревых гнёздах, прямо днём глядели открытыми глазами, ухмылялись рылами наростоввылей.

Так и шли по борам-верещатникам, что стоят по колено в ве́ресе, по тонким и частым высоко́рям в распадках, по воро́шам-прогалинам, заваленным мелким хворостяным дрязгом. Ра́дами обходили висячие болота-на́волоки. На высоких склонах в редких просветах густых подве́й Осташа вдруг видел пронзительные дали с синими и тяжёлыми, будто коровье вымя, горами. Кикилья и не скрывала, где они идут, – всё равно Осташа не выберется: вот гора Верхняя Сылвица, вот гора Кырма́, вот гора Подпора. Осташа совсем закоченел, руки и ноги затекли. Но Кикилья развязала его только на ночлег.

– Уйду ночью… – сипло пообещал Осташа Кикилье. – Не укараулишь, не догонишь…

Кикилья показала Осташе его нательный крест и сунула в рот.

– От крешта не уйдёшь, – прошамкала она.

– Я тебе горло распорю сучком…

– Вшо равно ушпею шглотнуть…

– Тогда утробу твою выпотрошу… – бессильно обещал Осташа.

Всю ночь над тусклым костерком скрипел и шевелил костлявыми ручищами огромный кобёл – высохший на корню кедр с облупившейся корой. Будто, корчась в кобях, одеревенело вогульское чудище. Осташа, изнемогший и голодный, лежал на куче хвороста и думал, что вот сейчас возьмёт сучок поострее, подкрадётся к девке и воткнёт ей в горло, рванёт на себя, чтобы вывернуть горло наизнанку… Но Кикилья на каждый хруст открывала белые в темноте глаза и смотрела, казалось, прямо в душу Осташе. Она была сильнее и не дала бы себя убить. И как в дрёме она отличала стон кобёла от треска хвороста?..

Уйти без креста?.. Что – крест, вера-то с собою… Но крест – не ургалан Шакулы, в который хочешь – и посадил божка, а хочешь – и прогнал. И крест, конечно, не божок, не идолок. Но ведь именно тех, кто мылся в чёрной бане без креста, душили жестокие банники. И только те девки, что без креста тонули, возвращались из омутов русалками. И схороненные без креста мертворождённые младенчики вылезали из могилок страшными иго́шами, которые жили в ивняках и спали под соро́шником. Нет, без креста нельзя.

Батя говорил, что человек слаб, а потому к разуму ему дана ещё и вера, потому к опыту дана ещё и молитва, к барке – икона, а к сплавщицкой трубе – родильный крест сплавщика. Над каждым крещёным добрая Богородица держит свой покров, а крест – как скрепа, чтобы бури этот покров не сдули. Крест не вера, как амбарный замок – не богатство, но без замка не сбережёшь скарба, без креста – веры. А куда в жизни без веры, если слаб, если каждый сквозняк тебя с ног валит?.. Скрипел, ныл в темноте над углями старый кобёл, точно осенние ветра отпевали волю. И Осташа, смиряя себя, снова решил положиться на Господа: ему видней, зачем Осташе надо очутиться у хитников на Тискосе.

…Проснулся Осташа от того, что Кикилья вновь навалилась на него, заламывая ему руки. Осташа и не дёрнулся воспротивиться, когда возжа́нка опять передавила его запястья. Предстоял ещё один день голодного пути.

К вечеру, соскользнув со склона горы Подпоры, вдоль Подпоры-речки Кикилья вывела наконец к Тискосу. Тискос-то шириной был в телегу. Устье речки Подпоры пришлось меж двумя покатыми горами и походило на обычную развилку лесных дорог, только всю разъезженную вдоль и поперёк, растоптанную, перекопанную, словно здесь разорвалось огромное ядро. Этот взрыв зашвырял всё небо комьями дождевых туч, будто кусками суглинка, ошмётками земли, волосатыми клочьями дёрна. Свет заката, розовый, как глиняная вода, неряшливо растёкся среди облаков. Изуродованная стрелка двух лесных речек казалась плевком, растёртым по половице грязной подошвой. Всё было перерыто, превращено в груды земли и гальки среди огромных мутных луж, которые соединялись журчащими ручейками. Да и стройный лес вокруг был подрублен, но ёлки не уронили, а оставили висеть друг на друге.

Старателей здесь было примерно с десяток. Мужики рассыпались по всему пространству ро́счисти, топтались в лужах, копали, наваливали породу на носилки, таскали носилки к бутаре. Корнила Нелюбин успел рассказать Осташе, что Ипат Терентьев был в учениках у знаменитого тагильского плотинного мастера Леонтия Злобина, совсем уж старичка в пору Ипатова ученичества. Это Леонтий Злобин построил на непокорных горных речках десятки вечных плотин, в том числе – и в Тагиле, и в Ревде, и в Екатеринбурге. Леонтий и научил Ипата понимать толк в плотинах и приисках, в копанях и шахтах. С таким навыком чего недоставало мужику, почему предался Белобородову?..

Явно разумением знатока в беспорядке рытвин и куч была сделана насыпь, на которой громоздилась здоровенная деревянная бутара, золотопромывочная машина, прочно сбитая из брусьев и досок. Сита и рычаги её были железные, хоть и ржавые, но дорогие – не по карману бродяжьим и разбойным хитникам. Под насыпью чернела водяная яма. Мужики высыпали породу с носилок на лоток бутары. Окатчик шурудил породу граблями, ровно разгребая по дощатому поду над сеткой. Бутару за рычаги качал промывальщик. Водолив у подъёмника-жураве́ля черпал бадейкой воду из ямы и выливал её на долблёные деревянные потоки. Вода пузырилась и текла по грязной породе, просачивалась вниз с яруса на ярус. Порода, промываясь, словно кипела, с дробным рокотом сыпалась сквозь сетки, застревая на ситах. Бутара скрипела и стучала, слышался плеск, шуршали в коробах промытые пески. Ручей бурой пены бежал из-под бутары обратно в яму. Хрипели промывальщик, окатчик и водолив – словно три задыхающихся в дымокурах пасечника возле огромного урчащего улья, в сотах которого зреет самый сладкий в мире мёд золота.

Кикилья остановилась на расчищенной от валежника опушке, где громоздились балаганы из корья. В углях ещё курящегося костровища торчал артельный котёл.

Свист оборвал работу старателей. Мужики, воткнув в лужи лопаты, стали собираться вокруг Кикильи, молча обступили Осташу, привязанного к бендюгам. Кикилья, пыхтя, распрягала коня. Не оглядываясь, она спросила через плечо:

– А тятя где?

– К дырнику ушёл, – буркнул один из мужиков и, подумав, добавил: – Удачу выпрашивать… А это с тобой кто?

Кикилья за рукав потянула к себе промывальщика и что-то зашептала ему на ухо. Прочие ждали. Мужик-промывальщик как-то обрадованно и трусливо пялился на лежащего Осташу.

– Говори, Меркул, – угрюмо прозвучало из толпы.

Осташа снизу разглядывал хитников, обросших и грязных, одетых в мокрое рваньё. Все они были корявые и сильные, с неподвижными, измождёнными лицами и тусклыми, уже всё видавшими глазами. Это были люди отчаянные, опасные, привычные жить на кромке. Кто они? У двоих вон багровые клейма на лбах, у третьего ноздри вырваны… Пугачёвские воры, сбежавшие из-под царицына кнута; демидовские углежоги, столкнувшие в раскалённое недро кабана залютовавшего приказчика; староверы из сожжённых скитов; разбойнички, нарвавшиеся на кулакастого купчину… Люди, сыгравшие с судьбой в зернь и всё продувшие подчистую. Развязать Осташу никто из них и не подумал.

– А это, робя, наша разгадочка, отчего намыли мы девятнадцать золотников, а Ипат Терентич Якову Филипычу только десять сдал, – усмехаясь, пояснил Меркул, как-то заискивающе глядя на Осташу. – Это Кикильюшка Ипату Терентичу от старца Павла приёмщика привезла… Он за добычей нашей намылился, да с полдороги, с Кокуй-городка бежать хотел. Испужался, видно.

Хитники опять молчали, разглядывая Осташу. Кикилья ухватилась за локоть Меркула и приоткрыла рот, словно и сама была поражена, что за злодей ей попался.

– Брешет, – с волокуши сипло сказал Осташа. – От старца Павла у меня поручений нету… Я по своей воле к Ипату шёл.

– Ну, ага, по своей воле, – глумливо согласился Меркул и с намёком поддал ногой по волокуше.

– Это дура ваша меня скрутила, не спросясь… Я и так…

– Правду говори, – перебили из толпы, и другой голос устало добавил: – Лучше сам, без дыбы.

– Давай-давай, – покивал Меркул, словно подначивал к чему-то. Бойкие, бесстыжие, со злой придурью глаза его так и ели Осташу.

– Подите к чёрту! – гневно закричал Осташа. – Чего вам надо от меня? Мне от вас – ничего не надо! Силком воло́чите на какой грех? Я сплавщик, не старатель и не скитский! У меня к Ипату спрос был о пугачёвской казне, а ваш делёж не моё дело! Развяжите лы́чаги, ироды!

– Золото́, да не то, – быстро сказал Меркул, оглядываясь на хитников.

Осташа тотчас вспомнил расписку от старца Павла, что на Кокуе случайно нашёл в Кикильиной одёже. Всё стало ясно: этот Меркул тайком сплавлял часть добычи старцу Павлу, а свалить грех хотел на Ипата. Только Кикилья-то, дочь Ипатова, как на то согласилась? Неужто такая дура непроходимая?

– Эй, артельники!.. – торопясь, заговорил Осташа, чуть приподнимаясь, насколько верёвка позволяла. – А я догадался, куда ваша добыча утекла! Это Меркул украл её у вас и старцу Павлу продал! Я у девки вашей ненароком расписку старца видел на девять чарок от Меркула Опалёнкова!..

Водолив – здоровенный волосатый мужик с брюхом и смоляной бородой, торчащей, как труба, растерянно смотрел то на Меркула, то на хитников. Кикилья стояла дура дурой, ничего не понимала. А Меркул вдруг подмигнул Осташе.

– Робя, девку обшарить надо, – не оборачиваясь, сказал старый и лысый хитник без ноздрей. – А ты, парень, помни, что у нас слова как ножики, и даром – только в яму с головой.

Кикилья завыла, когда трое или четверо мужиков потащили её в сторону, повалили и с руганью стали задирать и рвать одёжу.

– Меркулушка, не дай лапать!.. – отбиваясь, голосила девка.

– Да кто тебя ещё не лапал-то… – негромко хмыкнул Меркул.

Хитники ждали, глядя на ворочающуюся кучу людей.

– Нету при ней ничего, дядя Еким, – поднимаясь и отряхиваясь, сказали мужики.

Полуголая, растрёпанная Кикилья сидела, раскорячив белые толстые ноги. Сопя и хлюпая носом, она собирала вокруг себя втоптанные в землю обрывки сарафана.

Меркул ухмыльнулся Осташе в лицо. Осташа почувствовал, что звереет, задёргал плечами, пытаясь освободиться. Опять он сдурил: ну кто ж будет держать такую расписку при себе? Спрятала её Кикилья где-нибудь по дороге – на том же Кокуе или под кобёлом… А за поклёп и Меркул, и хитники, и сам Ипат с него взыщут! Страх и гнев пережали Осташе горло, но хитникам показывать это было нельзя.

– Ты, паря, всё равно мертвец, так скажи правду дяде Екиму, – негромко, добродушно попросил Еким с вывороченными ноздрями.

– Ещё посмотрим, кто мертвец, – сквозь зубы ответил Осташа.

Он завертел головой, словно от духоты. Облачное небо плеснуло в глазах, как простокваша. Что ж за судьба-то такая злая у него, у Осташи, – всем костью поперёк горла встревать!..

– Ну так что, сдаёт Ипат Терентич золотишко тайком от нас старцу Павлу или как? – лукаво улыбаясь, спрашивал Меркул. – Решай, братец, жизню-то Ипата Терентича… За воровство от своих его артель карать будет, а за воровство от старца Гермона – Яков Филипыч, суровый человек… Скит старца Гермона шибко недолюбливает скит старца Павла, а истяжлецы Гермоновы оху́лки на руку не кладут.

Но Осташа уже и не зацепился мыслью ни за Яшку Гусева, ни за истяжельцев – холодом гибели подморозило скулы.

– Плевать мне на Ипата, но ты – вор! – крикнул Осташа. – Почто меня приплёл, душегуб? Я тут при чём?!

– Не сознаётся, – с сожалением сказал Меркул. – Дадим острастку, дядя Еким?

Хитники смотрели на лежащего Осташу, как на свилеватое полено, которое надо расколоть.

– Кто наш стан найдёт, те все под землю уходят, – пояснил Еким. – Не обессудь, таков уж наш промысел, не зря от народа подальше держимся. Так что тебе, па́ря, конец-то недалёк. Не мучь себя, скажи про Ипата и Павла правду…

– Сказал уже!.. – сквозь страх прохрипел Осташа.

Душа его в животе сворачивалась в узел, предчувствуя боль. Надо было хоть помолиться, хоть в заговор душу вложить – говорят, от таких заговоров на страсти и врагов разражало насмерть. Но Осташа от ужаса забыл обо всём.

– Сам выбрал, – опускаясь на чурбачок, вздохнул Еким.

– Махоня, неси головню и топор, – велел Меркул.

Он сел над волокушей на корточки и, втиснув руки под спину Осташе, проверил верёвку.

– Чтоб вы сдохли, – бессильно пожелал Меркулу Осташа.

Толстый Махоня с бородой, как труба, протянул Меркулу топор и длинный сук из костра, ещё тлеющий на конце. Меркул деловито обрубил с сука ненужные ветки и лезвием почистил угли от золы.

Хитники ждали.

Держа головню на отлёте, Меркул наклонился к лицу Осташи. Осташа скосил глаза и смотрел только на красный уголь на конце головни, который от движенья затлел ярче и злее.

– Признай вину за Ипатом, – тихо попросил Меркул. – Тогда не убьём… Глаза и язык вырежем, чтобы место наше не открыл никому, а самого при себе с кормёжкой оставим бутару качать…

Осташа перевёл сумасшедший взгляд на Меркула. Ему, сплавщику, лишиться глаз и языка?.. Лучше смерть! Ярость затопила страх, как половодье – приплёсок. Осташа чуть приподнялся на локтях и что нашлось сил ударил лбом Меркулу в переносицу. Меркул, охнув, отлетел на спину и выронил головню, но тотчас вскочил и подхватил её снова. Зажав горстью кровь из носа, он приложил головню Осташе к скуле.

Осташе показалось, что ему колом пробили виски насквозь. Ходуном колыхнулись волосы и выпучились глаза, а всё тело вмиг намокло от пота.

– Блядье рыло!.. – бессильно выдохнул он.

– Ипат! – вдруг крикнул бородатый Махоня, хватая Меркула за плечо.

Меркул отбросил головню, поднимаясь на ноги. Хитники повернули головы к опушке, от которой к толпе торопливо шагали двое: рослый длинноволосый мужик в берестяной одёже и мужик роста куда поменьше, ладный и быстрый, как воробей.

Как-то мгновенно мужик, что был пониже ростом, очутился среди хитников и, оглянувшись, спросил:

– Чего делим, артельнички?

Хитники угрюмо молчали. Видно, молчать в ответ на всё им было в привычку. Еким, закряхтев, словно разом состарился, встал и будто через силу сказал:

– Кикилья твоя человека привезла, и говорит тот человек, что ты, Ипат, пропавшее золото со старцем Павлом передува́нил…

Меркул опасливо поджался, а Махоня суеверно попятился. Ипат посмотрел ни них, перевёл взгляд на Осташу и хмыкнул:

– Парень-то не признался, и язык ещё не вырезали, да? Чьё слово, дядя Еким, твоё или артельное?

– Степаныча с Махоней, – Еким нехотя кивнул на Меркула.

Ипат вдруг оттолкнул Екима и шагнул к Кикилье, что стояла за спинами хитников, прикрыв ладонями рот. Без пояснений он ударил Кикилью в живот. Девка повалилась на колени, задыхаясь, и попыталась прижаться к ногам Ипата.

– Ты золото Павлу таскала? – напрямик спросил он.

– Н-не-э-э!.. – завыла девка, тряся головой.

– Чем Меркул купил-то тебя? – словно не услышав, снова спросил Ипат, за подбородок поднимая лицо Кикильи.

– Же… жениться обещал!.. – разрыдалась девка.

Ипат в сердцах плюнул и пнул Кикилью в грудь. Он повернулся, и хитники увидели в его руке нож.

– За слово ответ держать надо, – деловито, без угрозы сказал Ипат артельным.

Махоня вдруг отпрыгнул спиной вперед, но Ипат ещё быстрее оказался перед ним и ловко ухватил мужика левой рукой за бороду-трубу, а правой – за рубаху на брюхе. Оба они застыли. Осташа увидел, как у Махони бледнеет рожа и пот течёт по щекам. Осташа понял, что Ипат не держит Махоню за рубаху, а вогнал тому нож прямо под сердце. Потом Ипат дёрнул плечом, стряхивая Махоню с лезвия, и Махоня квашнёй осел Ипату под ноги.

– Теперь твой ответ, Меркулушка, – поворачиваясь, сказал Ипат. – Или ты миря́к, который без ума вопит?

Меркул пригнулся, задышал шумно и часто, подхватил с земли топор и, растопырив руки, двинулся вокруг Ипата.

– Место! – негромко рявкнул Ипат на артельных, легко отбегая в сторону на пару шагов.

Хитники подались назад. Меркул кинулся на Ипата, колесом прокрутил топор над головой, рубанул – но по воздуху. Ипат гибко уклонился, подсёк ногой ногу Меркула и ещё толкнул его в плечо. Меркул рухнул пластом, воткнув топор по обух в землю. Ипат мгновенно оказался у него на спине. Он схватил Меркула за волосы и ударил лбом в обух. Меркул замер, оглушённый.