Текст книги "Золото бунта"

ПРОЧЬ С КОСТЁР-ГОРЫ

«Вот сейчас возьму и побегу… – думал Осташа, шагая к опушке. – Кто поймает, кто остановит?.. И где эта ямка с водой?»

Он продрался сквозь кусты и замахал руками, едва не свалившись в яму. Но это была другая яма. Выстланная пожухлой травой, она напоминала неглубокую могилу. А на дне, зарывшись в кучу сухой коры, засыпавшись ворохом жёлтых берёзовых листьев, спал малой. Спал крепко и сладко, будто лежал в тёплой постели. У Осташи сердце заледенело, когда он увидел эту совсем звериную лёжку. Он-то и у костра спиной мёрз, а этот спит под калу́пой в яме, будто так человеку и положено. Превозмогая оторопь, Осташа присел, нагнулся и сдвинул с плеча мальчонки завернувшийся по краям пласт коры. Малой чуть приоткрыл глаза, как-то виновато заулыбался и бессознательно переполз обратно под калупу, как под одеяло. Осташа опрометью выскочил назад на поляну.

Нет, нечего тут сидеть среди то ли человеков, а то ли бесов… Осташа почти бегом обогнул избушку, где спал Веденей, и сразу увидел утоптанную тропку, которая поднималась к серым каменным ножам утёсов.

Вдоль тропы теснились рябины, красной дробью гроздьев прострелив заросли навылет. Потом тропа полезла по глыбам, вечно мокрым в тени, зеленоватым и блескучим от чешуек слюды. Даже неопытный глаз Осташи различал на валунах протёртый ногами и руками путь по расщелинам и обрывам. За первым забором утёсов стоял второй, более сплочённый и высокий заслон. Осташа продрался сквозь мелкие пихты вдоль по теснине, как по улице, и меж двумя мощными кривыми кедрами – словно меж воротных стоек-вере́й – пролез на покатую каменную площадку. Она была засыпана угольями и до синевы прокалена кострами. На этой площадке, похоже, камлали. С площадки открывался вид на капище.

Гладкую полянку на темени горы будто частоколом окружали строгие, ладные верхушки елей, стоявших внизу по склону. На полянке на столбах кособочились священные амбарчики вогулов. Они уже расселись, щелясто разъехались, были раздёрганы ветрами и оттого походили на старых, заплесневелых цапель, что стоят в болоте, поджав ногу. Некоторые и вовсе свалились, лежали ворохом гнилья. Словно бурелом, громоздились друг на друга упавшие идолы. Страшновато было вдруг различить в чёрной трухе и прели высверленный глаз над запавшей деревянной скулой или рот, открытый точно в предсмертном хрипе. Впрочем, несколько истуканов ещё стояли, врытые в землю поглубже прочих, – будто вешала для сушки сена или даже мачты-ще́глы для давно разорванных на клочья парусов.

Осташа, брезгливо морщась, оглядел все эти кучи рухляка и полез дальше вверх по лезвию скального зубца. Уже на острие, распластавшись по камню, он обнял руками выступ, поднял голову и огляделся. И словно бы даже услышал еле различимый свист неба, падающего ввысь, как шапка в колодец, – неба такого огромного, каким после чусовских теснин кажется любой пристанской пруд. Как пруд, небо было чуть лазоревым, тихо-обморочным, безответно лучащимся из глубины, неподвижным… А под небом во все стороны раскатился небелёный холст бескрайнего пространства. Он могуче вздувался пологими горами и провисал лощинами и распадками. Вдоль окоёма колыхались, точно дышали, плоские сизые волны – то ли в холодном мареве плавали дальние хребты, а то ли тёплый пар отслаивался с остывающей краюхи мира.

Отчаянье сквозняком продуло душу Осташи. Не было видно ни селений, ни рек. Как же так?.. Где же четырёхсотвёрстная лента Чусовой со скалами, барками и пристанями? Где зеркала прудов, а возле них – огромные заводы с кирпичными фабриками и водобойными колёсами, с высоченными трубами домен? Где пустыри лесосек и голые вырубки с тучами дыма над кострами-кабанами? Где тот мир, в котором он жил всю жизнь? Не было ничего. Только пустой, вымороченный простор.

«Я всё равно найду дорогу!..» – озлобленно и решительно подумал Осташа. На Костёр-горе он не останется, это точно. Надо идти вон туда, на закат или на по́лудень. Там должна быть Койва, которая выведет к Чусовой… Да, Койва, потому что через Сылвицу его перевезла ещё Кикилья. А если он пробежит мимо Койвы, то его остановит святая вогульская река Вижай, которая выведет к Вильве и к Усьве. Лишь бы не уйти к полу́ночи. Заберёт немного – не страшно, всё равно по висячим болотам выйдет на Вильву. Но если заберёт много, то будут совсем незнакомые реки с пугающими именами: Уре́ф, Пока́п, Вы́я, Ко́сья, Ис… Они впадут в Туру, и, значит, бежать ему вдоль Туры до Верхотурья, а это ой как далеко от Кашки… Но ведь на берегу не написано, что за река под ноги вывернулась. Придётся бежать, никуда не денешься… Нет, надо идти на полудень. Промахнётся на Койву – угодит на Серебряную, тоже неплохо. А если и Серебряную проскочит, то вылетит на самые верховья Туры, а там будет Кушва. Уж с Кушвы-то можно на Ослянскую пристань по Гороблагодатскому тракту, и домой… Столько рек, столько заводов, деревень – и почему, чёрт возьми, ничего не видно?!.. Осташа пялился так, что резало глаза, – и не видел! Сплошное таёжное море-океан. Вот и плыви по нему на удачу, по чутью, без божьей подсказки: насколько праведной была твоя вера, настолько верно тебя проведёт судьба. Таково божье произволенье.

Спуститься с Костёр-горы Осташа приметил тропинку, начинавшуюся на капище. Склон был крутой, еловый, но всё же лучше так, чем виснуть на камнях. Осташа задумался, отдавшись тропинке, не глядел вокруг и чуть не налетел на мальчишку Веденея, стоявшего на тропе под качающейся еловой лапой.

– Да грех с тобой!.. – в сердцах рявкнул Осташа, попятившись.

Малой стоял и улыбался. Молчал – говорить его не научили, да и не с кем ему было говорить. Осташа подумал, что ни разу ещё не видел, чтоб малой ходил: он всегда только появлялся и исчезал, как лесной дух. Оторопь остудила гнев.

Малой вдруг протянул ручонку и тихо взял Осташу за рукав, нежно потянул к себе. Осташа нехотя, с опаской поддался, словно заколдованный. Он глядел малому в глаза – рыжие, как болотное оконце, с узкими кошачьими зрачками. Малой, улыбаясь, осторожно поднял руку Осташи, медленно поднёс к губам, как для поцелуя. Улыбка у малого была широкая, лягушачья, и вдруг в ней блеснули зубки – не человечьи, а щучьи, острые, как гвоздики.

Осташа выдернул руку и отпрыгнул, с ужасом увидел на своём запястье шесть одинаковых царапин, набухавших каплями крови. Малой всё стоял, всё улыбался, глядя на Осташу. Страх истошно заколотился в груди Осташи. Перепуганный насмерть, Осташа повернулся и помчался обратно в гору, прыжками перелетел через капище и сиганул в ущелья. Урок был понятен: «Не ходи, коли не велено».

…Весь день до сумерек Осташа сидел возле Веденеевой избы у костра, без бережения засовывал в огонь поленья. Злой, взбудораженный, сосредоточенный, он щепкой чертил на земле линии рек вокруг горы дырника, как он эти реки себе представлял, и всё думал, куда бежать.

– Никак уйти примеряешься? – насмешливо спросил Веденей, выходя из избы. Он упёрся руками в поясницу и с хрустом потянулся. – Ну, давай, давай…

К темноте Осташа спалил все дрова. Пойти в лес за хворостом он ни за что бы не согласился, пока где-то рядом в яме под калупой сидит этот сатанёныш. Осташа поднялся и пошёл в избу спать. Он зааминил стены и выход, закрестил лежак, чтобы нечисть ночью не сдёрнула за ноги и не хватила его башкой о притолоку, как она с теми делает, кто спать ложится без молитвы. Он растянулся на ки́ске, берестяном коврике, навалил на себя гору лапника и заснул.

Проснулся он от того, что какие-то тени шныряли по лицу, как мыши. Он поднял голову. Дыханья Веденея рядом не слышалось… И вдруг беззвучно осветились все щели в стенах, словно на миг огненный плетень огородил лежак с кучей лапника.

Осташа соскочил на землю, выбежал из избы и спустился вниз по поляне к вакоре. Он хотел снизу поглядеть на то, что полыхало за Костёр-горой. Скалы во тьме были неразличимы. Глаза не успели привыкнуть, нащупать черту между кромкой камня и небом, как на вершине горы опять бесшумно засиял огромный и яркий синий свет, грубо обрезанный понизу линией утёсов.

Осташа не знал, что там на капище происходит. Веденей камлает?.. Какой мёртвый огонь плещет во все стороны с забытой кумирни?.. Но Осташа о том и не задумывался. Он стоял, полуослепший, крестился и повторял: «Господи, благодарю за веру, без неё давно бы уже тронулся здесь от страха…»

Утром Осташа увидел Веденея дремлющим над прогоревшими углями кострища. Осташа пихнул его в плечо и сказал:

– Проспишь душу-то, сбегу…

Веденей встряхнулся, потёр лицо руками, виновато посмотрел на Осташу снизу вверх.

– Ночка досталась нелёгкая… – пробормотал он.

Осташа присел на корточки и перевернул головню, чтоб затлела пожарче.

– А коли убил бы я тебя – ушёл бы? – спросил он. – Чего мне тебя не убить, а? Не грех же – ты ведь без души. Ну, как рыбу оглушить.

– Не грех, пожалуй, – покорно согласился Веденей, хитро щурясь. – А про малого забыл?..

– Забудешь про него… В общем, как там с тобой душу-то делить надо?

Веденей на миг остолбенел, а потом вскочил, суетливо разглаживая волосы и бороду.

– Да то недолго, не камлание же… Не пену изо рта пускать… Я просто заговор истяжельский прочту – душу на крест заговорю, а потом ты мне крест подашь через дыру в вакоре, которой я молюсь, да мы его пополам разрубим… Одна половина – тебе, другая – мне. И всё.

Осташа, нахмурившись, внимательно оглядел поляну, вакору. По лицу было видно, как он размышлял над обрядом.

– Ну и пошли, – твёрдо сказал он. – Я домой хочу.

Опять было яркое и ясное утро, холодное, с инеем вместо росы. Только теперь половину неба занимала надутая облачная куча, снежно-белая, уёмистая, как целый караван барок. Веденей торопился – видать, боялся, что Осташа передумает. Осташа шёл по ледяной траве к вакоре и глядел по сторонам: где малой? Надо было делать задуманное, пока решимость не раскисла в сомнениях, будто заиндевевшая трава на солнце.

– Ты стой тут, а я по ту сторону, – пояснял Веденей, за плечи разворачивая Осташу перед чёрной дырой в вакоре. Потом он отбежал, и Осташа увидел в дыре его широко раскрытые глаза – словно у кота, готового прыгнуть на птицу.

– Молчи теперь, просто слушай!.. – крикнул Веденей.

Осташа вытащил нательный крест на грудь и сжал его левой рукой в кулаке, словно не хотел, чтобы крест услышал слова Веденея. Правую руку Осташа засунул под подол рубахи и принялся развязывать на брюхе поясок-покро́мку – шёлковую тесьму с вышитой молитвой. Это был материн ещё оберег. Коли сам развязал – уже не собирать ему отныне в райских вертоградах виноград за пазуху…

Веденей что-то гулко бормотал, пялясь на Осташу сквозь дыру. Осташа отвечал ему пустым, стеклянным взглядом и не слушал. Ему не было страшно, разве что лёгкий озноб мурашками полз по хребту, да ломило босые ноги от студёной травы. Встреча с щучезубым малым на тропе была куда страшней Веденеева обряда. Да и не верилось Осташе в победу Веденеева заговора. Бог-то сильнее, а с ним, с Осташей, – кто? Бог и есть. И вообще… Под горой среди безлюдных лесов два человека у дырявого пня ясным днём делят душу – как-то при этом было слишком светло для победы бесовского искушенья… Но всё ж таки, почти без сознания, Осташа бубнил себе под нос «Лодью несгубимую»: «Заступись за меня сила божья, Богоматерь Пречистая, все святые, все иноки древлеправославные и мученики новоявленные… – бормотал он вперебой Веденею. – Ждут меня на встречу сто двадцать сатанаилов, сто двадцать дьявоилов, сто двадцать полканов, не пешие, не конные, не рождённые, не кованые… Козьма и Демьян, Лука и Павел и Никола Угодник, соберите нечистых в тенёта шелко́вые, в кади железные, сварите в котлах кипучих, в сере горючей, чтоб изо лба им глаза в затылок выворотило! Сгоните птицу Гагану, пусть склюёт Акир и Ор, чёрных аспидов!.. Дайте мне, святые, иноки и мученики, на всех нечистых медвежий рот, волчьи губы, свиные зубы! Проведите меня-молодца мимо каменя-бойца до чистой воды, до большой реки, до синего неба, до ясного оболока…»

Осташа очнулся от заговора, когда понял, что Веденей уже молчит и смотрит на него сквозь дупло.

– Ну… Чего же ты? – почему-то шёпотом сказал Веденей. – Давай крест…

– Тебе надо – ты и руку тяни… – хрипло ответил Осташа.

Веденей помолчал, а потом его рука заткнула дупло. Она выползла наружу, как змея из норы, и запачканная сажей пятерня раскрылась, точно дохлая лягушка развалила лапки. Осташа выхватил из-под рубахи покромку, мгновенно завязал узел и надел петлю Веденею на запястье, а потом конец пояска закрутил на крепкий сук.

Веденей, почуяв обман, рванул руку обратно, но петля затянулась, и рука осталась в дупле. Осташа затягивал другой узел на сучке, потом ещё и ещё.

– Отвяжи!.. – заорал Веденей с другой стороны вакоры.

Осташа вышел из-за пня и посмотрел на дырника. Веденей, багровый от ярости, стоял, всунув руку в дупло, и дёргал плечом. Осташа со спины ловко обхлопал дырника по бокам – нет ли ножа.

– Мало-ой!.. – всё поняв, заревел Веденей.

– Сейчас и с малым разберусь, – задыхаясь, пообещал Осташа и побежал к избе.

Выворотив от стены кол покрепче, Осташа, не обращая внимания на Веденея, помчался к опушке, продрался сквозь кусты и вывалился к яме. Малой спал под калупой, не слыша воплей Веденея, хотя и до ямы доносились надрывные, истошные крики.

Осташа посмотрел в яму на парнишку, такого маленького и беззащитного, не виноватого в том, что был отдан лукавому… Пощадить?.. Взгляд Осташи упал на царапины от щучьих зубов. Осташа вытер ладонью лицо, словно содрал морок, обеими руками поднял кол над ямой и уронил его прямо на голову малому. Под комлем что-то хрупнуло, пискнуло. Осташа перехватил кол и принялся бить им по мальчишке, словно трамбовал. Когда под колом уже зачавкало, Осташа остановился и заглянул в яму. Голова мальчишки превратилась в кровавую, грязную, волосатую лепёху, облепленную жёлтыми берёзовыми листьями. А сатанёныш был жив, корчился на дне в чёрной грязи и будто бы даже пытался выползти из-под ударов. Осташа, сдерживая ужас, бросил кол, постоял, переводя дыхание, медленно перекрестился и полез обратно в кусты. Кусты трещали, но сквозь треск ветвей Осташа ещё слышал шлепки ладоней по мокрому дну ямы.

«Надо было ноги переломать, колени разбить…» – запоздало подумал он. Но вернуться к яме Осташа ни за что бы не согласился.

Он подошёл к Веденею, висящему у вакоры с задранным плечом, проверил петлю и узлы. Веденей молча глядел на Осташу выкаченными глазами, точно петля перехлёстывала ему не запястье, а горло.

– Ну, к утру ногтями поясок перецарапаешь, тогда освободишься, – сказал Осташа. – Яму с гадёнышем не забудь засыпать… Прощай.

Веденей дышал со свистом, не ответил ни слова.

…К полудню Осташа вышел на берег какой-то речушки, что бежала в пожухлых папоротниках под обмытыми корнями сосен. По её дну к вечеру Осташа дошлёпал до реки побольше. Что это была за река? Койва? Вижай? Тура? Серебряная?.. В узком прогале еловых вершин плыл алый пух мелких облаков. Ответа не было. Всё вокруг молчало, даже лес не шумел, даже речка не шелестела на перекате.

Неподалеку от устья Осташа увидел на кедре аре́ву – помост, с которого выслеживают медведя. Забрать у Веденея кресало, чтобы разжечь огонь, Осташа не догадался, а пожрать и подавно было нечего. Но не сидеть же всю ночь в орляке голодом и без огня… Зверьё-то – ладно, не нападёт; оно за лето отъелось. Но вдруг здесь лешачья тропа проходит? На ней спать нельзя. Осень – свадебная пора; на лесной тропе ночью свадьба леших может затоптать насмерть. Осташа забрался на брёвнышки аревы, наломал веток с хвоей погуще, кое-как пристроился на ночлег и, наверное, до полночи не мог уснуть: мёрз, таращился во тьму под аревой, бесконечно читал «Лодью несгубимую». Всё чудилось, что ползёт в подлеске мальчишка с раздавленной головой…

Проснулся он от холода ещё до рассвета. Хотелось есть, хотелось спать, хотелось лечь и умереть. Рядом с аревой тихо раскачивались синие шатры высоких елей. «Сколько мне ещё идти до людей?» – в отчаянии думал Осташа. Хватит ли сил?.. Ведь даже плота не сбить – чем бревно-то вырубить? А идти по берегу пешком… Буреломы, притоки…

«Господи, помоги мне… – стал просить Осташа. – Помилуй и спаси… Выведи к людям…»

Словно что-то толкнуло в темя, как будто костяшками пальцев стукнули по глупой башке. Сидишь-то на чём?..

Осташа спихнул ареву на землю. Из помоста вышел неплохой плот-рюшка. Сухие стволы держали человека на плаву. Кто и когда их рубил?.. Осташа выломал себе жердь-хаба́зину и поплыл, отталкиваясь от перекатов.

Речка бежала в великих, молчаливых, однообразных лесах, и от их однообразия казалось, что путь будет длиться вечно. На другой день зарядили мелкие дожди, но то было к лучшему: река прибудет, и не придётся сходить с плота в ледяную воду на каждой отмели. К тому ж, по примете, пока дожди сыплют, холода не грянут. Впрочем, Осташа уже намёрзся до потери памяти. В теле от кашля бренчали все кости. Ноги, казалось, до колен заковали в железные сапоги. Суставы выворачивало от боли. Зато Осташа нашёл брошенную, дырявую вогульскую мо́рду, заплёл дыру стеблями травы и наловил уклеек. Жрать пришлось сырыми.

Утром третьего дня плаванья слева впала речка, почти такая же, как и та, по которой Осташа плыл. Вода в новой речке была мутная. Может, это Тискос, если я плыву по Койве? – подумал Осташа. Но ему почему-то казалось, что Тискос должен впадать справа… «Да пёс с ними обеими».

Ни скал, ни обрывов – ничего не встречалось. Только высокие крутые горы, еле различимые за частым ельником. Меж гор – мелкая плоская речонка, продырявленная валунами, как ветхое полотенце. Плотик-рюшка играл под нетвёрдыми от голода ногами, грозил развалиться. Осташа переплёл плахи лозняком и полосками коры. А над речкой и горами мелкой рябью несло птичьи стаи. Осташа запрокидывал голову, со дна таёжной теснины глядя на гусиные косяки. Гуси улетали от осени, будто изменники бежали с поля боя. Сердце Осташи колотилось тряской дрожью. Спасённая под Костёр-горой душа истончалась: ещё немного, и он воспарит вслед за птицами. Хабазиной Осташа прибил в урёме серую лесную утку, у которой русалки, скучая в этих глухих и пустых водах, завернули на спине крыло за крыло, и утка не улетела вместе со стаей. Вечером он распотрошил и раздёргал тушку на нитки, как пряжу, а утром съел мороженое мясо, всё равно давясь и отплёвываясь растаявшей во рту птичьей кровью.

…Журчанье очередного притока Осташа услышал ещё из-за поворота и даже удивился: давно уж он не слышал никаких других звуков, кроме плеска своей жердины да хрипов в груди. Плотик переполз поворот – и Осташа увидел в устье мелкой речонки две лодки, загруженные бурыми комьями руды. Рядом на берегу стоял тепло одетый мужик и ножом подстругивал только что вытесанное весло.

– Х-ха! – воскликнул мужик, увидев Осташу. – Ну и встреча! Свиделись же, а?!.

Осташа с наслаждением вышвырнул свою хабазину, спрыгнул с плота и побрёл к берегу по колено в воде.

– Не узнаёшь, Астафий? – подошёл поближе мужик.

Осташа молча сел на прибрежный валун, не в силах оторвать глаз от человека.

– Добрался до моей Тесо́вой речки, а, бусыга эдакий?!.. – мужик захохотал. – Да я ж дядя Федот Михеев, артельный! Мы с тобой в мае в Рассольной познакомились – вспомнил? Ты нам из Усть-Койвы соль послал!..

– Вспомнил, – кивнул Осташа, у которого лицо уже так зачерствело, что больно было улыбнуться. – А это что за река?

– Койва же! – удивился дядя Федот. – А это Бисер. – Он кивнул на приток. – Не узнал, что ли, сплавщик ты хренов?

– Теперь узнал, – ответил Осташа и через мгновение ткнулся головой в песок.

«В МОЁМ ДОМУ – НЕ В МИТЬКИНОМ»

Дяде Федоту попёрло счастье. Долину Бисера, оказывается, уже присмотрел для нового завода управитель Кусьи, что принадлежала барыням Строгановым. Надо было выбрать руду, пока её не затопили прудовые воды. Управитель сразу дал дяде Федоту большой подряд, и дядя Федот развернулся вовсю.

Месторождение выпало богатое и лёгкое – в подножии горы над Бисером. Гора обросла тонкими и высокими ёлками, словно ёж – иглами. Когда ели качались под ветрами-лесобоями, рыжие куски железняка выворачивало корнями, и они катились прямо в Бисер. Дядя Федот набрал два десятка охочих мужиков и нанял артелку лесорубов. Теперь склон горы был разрыт, горщики ломали железняк кайлами, бабы грузили руду на поддоны и стаскивали по бревенчатым спускам-великанам на поляну, где козлом раскорячился самодельный рудобойный молот с каменной глыбой вместо балды. Руду дробили, потом отжигали в костре и засыпа́ли в короба. Короба на плотах сплавляли за тридцать вёрст вниз по Койве на Кусьинский завод. Дядя Федот руководил всем хозяйством и богател с каждым днём.

– В моём дому – не в Митькином, за печку не нассышь! – хвастался он Осташе.

Дядя Федот уже почуял себя рудничным приказчиком, хотя кусьинский управляющий собирался ставить рудник только по весне. Целыми днями дядя Федот шастал вдоль Бисера от Койвы до горы, от плотбища до копей, орал, ругался, грозил батогами, наставлял неумелых и пособлял, где было надобно, и всё для того, чтобы расстроиться и уйти на стан, а там стряпуха тётка Алёна, понимающе улыбаясь, наливала ему в утешенье чарочку. И к вечеру уже никакие беды не могли стереть с ядрёных щёк дяди Федота свекольную краску счастья.

– Ну чего тебе до́ма делать? Тараканов доить? – приставал дядя Федот к Осташе. – Давай ко мне! Будешь плоты водить в Кусью, тоже речная работа. Ну а лёд окрепнет – начальником над возчиками сделаю. Ты – парень из староверов, надёжный, непьющий, как и я. А весной – хрен с тобой, иди на сплав. Зато деньжонку на оброк заработаешь, да и ещё много на что останется… Давай, Осташка! Я тебя на своей дочери женю! У неё жопа знаешь какая? Во! – Дядя Федот скрючивал руки и далеко растопыривал драные локти, с восторгом глядя Осташе в глаза.

Тётка Алёна, жившая с дядей Федотом в одном балаганчике, улыбалась, тихо краснела и опускала глаза, но лицо не прятала.

– Я тебя спас, сапоги и зипун тебе дал, – дядя Федот загибал толстые пальцы перед носом Осташи, – и ещё шапку свою отдал – у самого по утрам плешь во льду! А жрёшь ты сколько? За всю артель!.. Отработай! В моём дому – не в Митькином!..

– Ладно, уговорил, – со смехом махнул рукой Осташа. – До холодов отработаю.

От слабости Осташа оклемался уже на второй день и потом просто отъедался при артельном котле. Но ему хотелось охолонуть возле новых людей от угрюмых и лесных раскольничьих гор, от мрачных тайн, от бесовщины, от разных хитников и отшибленных в ересь толков. Пусть здесь были никониане, любившие выпить и матюкнуться, но эти горщики и рудожоги не держали под полой подшитых карманов. Да и правду сказал радушный дядя Федот: куда ему спешить? Батя уже не ждёт, а со сплавщицким делом, спасибо Сысолятину, вроде всё угово́рено прочно. Осташа решил задержаться на Бисере, чтоб хоть в обратный путь до Кашки на харчи заработать. Не воровать же редьку с чужих огородов.

При руднике Осташа отдыхал душой. И не только душа светлела, а и осень неярко распогодилась над Койвой иконными, лазоревыми небесами. Воздух без птиц пустынно прояснел, и все дальние горы казались составлены из крохотных иголочек ёлок. Золота бабьего лета не было: всю урёму по Бисеру давно вырубили на дрова для обжига и на плетёные короба под руду. Но без урёмы открылись склоны гор, словно развернулась книга, на сгибе которой блестела, как закладка, серебряная тесёмка речки. Легли, поблёкли, пожелтели исподом травы и папорот. Плотные еловые леса будто чуть-чуть приподнялись над землёй, как тёплый туман над остывшим омутом. И ничего уже больше не обещало тепла – ни вода, ни солнце, ни жёсткая краснота рябин под мелкими скалами на дальнем берегу.

Осташа подрядился водить плоты с рудой от Бисера до Кусьи. И дело при своём ремесле, и новую речку вызнать не помешает. Каждый плот состоял из десятка длинных и тонких брёвен-елег, скреплённых скобами. Посерёдке на жердях-веделицах устанавливали короб с рудой. Плоты связывали по пять-шесть штук гусём друг за другом. На первом плоту и на четвёртом стояли плотогоны. Так и плавали до Кусьи, а на заводе сваливали руду на рудничный двор и продавали плоты на дрова. Обратно возвращались по берегу, по тропе, уже натоптанной, как бечо́вник вдоль сплавной реки, и вели в поводу лошадей с навьюченными мешками припасов.

Койва ниже Бисера была уже большой рекой, хоть и поменьше Чусовой. Однако по приплёскам она так была завалена буреломами нечёсаных лесов, таких навертела петель и излучин, так бурлила частыми перекатами, вся усыпанная по дну валунами, что показалась Осташе какой-то неподходящей для сплавного дела, а потому случайной, несерьёзной, полоумной рекой. Впрочем, Осташа понимал: по весне она клокочет и трубит столь яростно, что родной Кашкинский перебор под бойцом Дождевым выглядит цыплячьей дрожью. И потому Осташа запоминал все повороты и створы, повторил про себя, как проходить стрежень ниже устья Тырыма под камнем Шайтан – чёрным и мятым, словно он скорчился от злобы. А пока что приходилось застревать на перекатах и ждать лошадей, чтобы сдёрнули плоты с отмели.

Дважды Осташа прокатился от Бисера до Кусьи и решил, что после третьей ходки не вернётся, а пойдёт дальше, домой. Дядя Федот поломал-поломал Осташу и отступился. Обещал, что плату выдаст в Кусье тётка Алёна, которая за какой-то своей надобностью тоже отправлялась на завод.

Никакой женой тётка Алёна дяде Федоту не была – просто полюбовницей. Семью свою дядя Федот держал в Рассольной. Тётке Алёне было лет сорок, но последний десяток её обошёл стороной. Рослая и стройная, с высокой грудью, не потускневшая ласковыми глазами, тётка Алёна и прочих мужиков заводила на греховные помыслы. Что-то манящее было в её чистом и улыбчивом лице. На какую-то беззлобную, спокойную, мягкую доступность словно намекала золотая прядь, упавшая на бровь из-под края платка. Но подступаться к тётке Алёне мужики не решались – не находилось себе врага, чтобы отбивать бабу у артельного. А Осташа, едва разглядел тётку Алёну получше, не раздумывал и, вылучив момент, сразу бесстыже погладил по крепкому и круглому заду. Тётка Алёна через плечо молча улыбнулась ему – и понимающе, и чуть снисходительно, и немного виновато. Она была бабой немногословной, доброй, но себе на уме. О её твёрдую волю легко расшибался хмельной пыл дяди Федота.

Летом дядя Федот самолично повёл плот с рудой в Кусью и на пороге перевернул. Этот порог прозвали Федотовским. Здесь поперёк русла лежала облизанная течением плита, а вода тонким слоем текла через неё и широко рушилась в кипящую ямину с камнями. Проход был слева, узкий и бурный. Осташа и приглядел его, чтобы посадить плот на прикол. Сдвинуть плот отсюда на воду – дело двух умелых толчков слегой.

Всё вышло, как и было задумано. Плот засел. Пену выбуривало меж брёвен верхней выстилки. Короб с рудой немного покосился. Задние сплотки изогнулись дугой, качались, но не могли своей тяжестью пропихнуть Осташину сплотку в протоку. Цепляясь за короба, Осташа прошёл по подтоварникам к тётке Алёне, опустившей слегу, взял её за руку и повёл по камням к берегу.

На поляне за рябинами он и овладел бабой – уже не торопясь, как было с Фиской, а не спеша, с пониманием и с удовольствием. Он даже удивился – так это было сладко. Не из пушки пальнуть, как раньше казалось, а словно бы умеючи пройти по перебору меж бурунов. Да и опрятная тётка Алёна – сейчас и язык не поворачивался назвать её «тёткой» – в любви оказалась куда ярче и охотнее, чем можно было подумать, глядя на неё у артельного котла с ложкой-бутыркой в руке.

До самой Кусьи, толкаясь слегой во лбы валунов, Осташа размышлял, что вот – всё он понимает, а взял да согрешил. Блуд – грех. Но ведь грех чуешь по какому-то раздвоенью в душе, по скрёбу на совести… А у него раздвоенья не было, ничего не скребло. Почему?.. Или это не грех? Или у этого греха таково уж свойство – не зудеть? А грешил ли батя, когда без закона жил с Лушей, беглянкой из вертепа Гусевых? Или батя с ней не любился? Или куда больший грех, когда в чужой жизни копаешься?..

В Кусье Осташа купил кумачовый платок и небрежно набросил его Алёне на плечо. Она сняла платок и не обиделась Осташиному показному пренебрежению. Осташа даже покраснел, догадавшись, что Алёне он давно понятен, а мил был вовсе не так, как ему хотелось бы. Но Алёна даже усмешкой не унизила его, а на прощанье наклонила голову и пожелала, как чужому, сдержанно:

– Будьте здоровы, Остафий Петрович.

Даже «даст бог – свидимся» не сказала. Потому что знала: теперь Осташа обойдёт её за версту.

Осташа попытался обдумать, почему так складывается. Он и не заметил, как с тётки Алёны перешёл мыслями на других девок, на свою ровню – на Неждану Колыванову, на вогулку Бойтэ… Он словно совсем забыл о них в раскольничьих горах… А сейчас Чусовая приближалась, и на её притяжение, как на притяжение камня-магнита, отзывалось то, из чего душа и была откована.

От Кусьи Осташа прошагал восемь вёрст до деревни Рассольной по прямой дороге и от Рассольной повернул на заросшую дорогу к Четырёхбратскому руднику. Теперь ближайшим селеньем был только Кумыш.

На третий день Осташа добрался до заброшенного рудника. Потом пошёл по тропе взгорьем, оставил в стороне Четырёх Братьев с могилой Сашки Гусева, миновал Разбойника и Кликуна и вышел на вершинку Горчака. И с вершины вся Чусовая раскрылась перед ним, как огромные ворота. Она раскрылилась внизу в обе стороны и словно понесла Осташу над собой, над горстью домиков Кумыша, над щепками судов, зачаленных в устье речки, над деревенскими выгонами и пятнистыми коровами, что издалека были похожи на божьих коровок, над сплошными тёмными лесами – к дальним сизым горам под высоким осенним небом, уже не синим и не голубым, а бесцветным, прозрачным и неясным.

С Горчака Осташа в два пальца засвистел перевозчику и побежал вниз, к мосткам. Когда добежал, шаткая лодка уже подходила, миновав стрежень. На вёслах сидел Бакирка-пытарь, сумасшедший татарин, искавший клады на Четырёх Братьях. Был Бакирка всё такой же кудлатый, оборванный и весёлый.

– Астапа, здравствуй! – радостно закричал он и замахал руками, бросив вёсла.

– Но-но, опрокинешь шитик, – заворчал Осташа, хватаясь за пыж и перелезая с мостков в лодку.

Он уселся в носу на корточки так, чтобы вода, плескавшаяся на дне, не замочила штанов на заду, и взялся руками за борта.

– Никак бросил ремесло своё? – спросил он. – В перевозчики нанялся?

– Не-е, не бросил! – смеясь, ответил Бакирка, низко нагибаясь и широко раскидывая вёсла. – Бакир везучий! Как так – бросил? Рядом клад, рядом!