Текст книги "Золото бунта"

Никто и дух не успел перевести, как Ипат, встав на одно колено, перевалил Меркула лицом вверх, оседлал его и чуть склонился, как-то мелко двигая локтями. Кисти рук Меркула задрожали под голенями Ипата, а через миг Ипат уже соскочил с груди Меркула и поднялся в рост. Лицо Меркула было запачкано словно бы разбитыми сырыми яйцами. Глазницы, как бочажины водой, были залиты кровью. Ипат вырезал Меркулу глаза.

– Ну, вот и порешили, кому в артели верх держать, кому бутару трясти, – переводя дух, нарочито спокойно сказал Ипат, вытер нож о бедро и сунул под онучу.

Меркул неподвижно лежал под ногами у хитников наискосок от Осташи. В горле его от дыхания булькало, а пошевелиться Меркул не мог, точно его разбил паралич, – видно, боялся.

– А ты, старый хрыч, неужто меня не знаешь? – Ипат обернулся к Екиму, который вдруг ссутулился, поневоле понурившись, чтобы не так заметно было, как страшно помертвело его лицо. – Я ли мало с промысла имею, чтобы от артели красть?..

– Грешен… – проскрипел Еким.

Ипат, хоть и был моложе, как-то по-отцовски потрепал Екима по затылку и вдруг резко нагнул, выставив навстречу лицу колено.

– Ну и квиты… – распрямляясь, прошептал Еким и рукавом вытер кровь с разбитых губ.

– Та-ак, – озираясь, Ипат вспомнил об Осташе. – А этот у нас кто будет?..

Осташа уже ошалел. Он забыл о боли от ожога, не чувствовал страха перед смертью или ослепленьем.

– Сплавщик я, – без голоса ответил Осташа.

– Его Кикилька с отчитки привезла, – глухо пояснил Еким.

– И чего тебе надо? – спросил Ипат у Осташи.

– Хотел узнать, как ты казну пугачёвскую вёз…

– А почто тебе?

– Батя мой её вместе с Гусевыми прятал…

– И чего ж, ты её выкопать решил?

– Батю за неё сгубили… Я хотел узнать, кто при том был…

– Твой батя да Гусевы, кто же ещё? Мне её в Старой Утке Калистратка передал, а я её – Якову Филипычу. Это нынче уж не тайна. А где Яков казну закопал, никто, кроме него, не знает.

Ипат глядел на лежащего Осташу и ладонями оглаживал рубаху на животе, сгоняя складки в бока под поясок. Осташа не мог сообразить, чего ещё сказать, чего спросить.

– Ну, выбирай, – добродушно предложил Ипат, – или без глаз и языка бутару качать будешь на пару с Меркулом, или сразу…

– Нет, мне на Чусовую надо… – глупо сказал Осташа.

Ипат усмехнулся.

– У нас закон артельный: пока золото моем на одном месте – с него никому хода нет, ни своему, ни чужому.

– Я не выдам место, – пообещал Осташа. – Да и не знаю я его…

– Дойдёшь до Чусовой – значит, и вернуться сможешь. А золото – оно такое, его на всех никогда не хватает. Нечего тебе было к нам соваться. У нас промысел – как у нежити: кто к ней в выучку пошёл, да не выучился, с того кожу слупят. Но могу и Якову Филипычу тебя отдать. Только если ты и вправду сын Перехода, тебе в скиту у Гермона тоже конец.

– А ты, Ипатушка, мне его отдай, – раздался вдруг ласковый голос. Это говорил тот мужик в берестяной одёже, что вышел с Ипатом из леса. Про этого мужика все давно уже запамятовали.

Ипат впервые вдруг сбился, растерялся.

– То не дело, дядя Веденей, – неуверенно и осторожно возразил он, исподлобья глянув на мужика.

– Почему не дело? – Мужик снял берестяной колпак и будто принюхался к сумеркам. Хитники молчали и глядели на него во все глаза. – Золота не будет. Уходит жила, я чую. Не надо было Махоню резать – кровью отпугнул огнецо́в… Коли хочешь, чтоб я тебе новую жилу навёл, – отдай парня. Я уж сколько лет со сплавщиком не говаривал…

ДЫРНИК

У парнишек из Кашки была игра с проверкой – «во́лотовы шаги». На Омутном бойце у самого обрыва росла сучкастая сосна-ка́ренга. К сучку была привязана верёвка. Надо было уцепиться за неё, разбежаться, огромным прыжком по дуге пронестись по-над пропастью с Чусовой на дне и приземлиться на другой стороне каренги. Кто испугается – тот сыкун, возгря́, не мужик; ему только треснутые бабки выпрашивать, а первому бить битой – никогда. И Осташа тоже прыгал, пролетал над бездной в пустоте и ужасе, не кани́л. Потом какой-то мальчонка из Харёнок всё-таки сорвался, разбился в лепёшку об воду, и отцы, дознавшись, срубили каренгу. Но память въелась, как щёлок. И сейчас Осташе казалось, что судьба несёт его над бездной тем же великанским шагом. Гонит по лесам от страсти к страсти, и всё по дуге мимо Кашки, как мимо каренги. А может, и мимо правды. И Осташа уже очумел: никак этот полёт не прекращался.

Веденей увёл Осташу от Тискоса недалеко, версты на две. Вторую версту уже шли в темноте. Наконец Веденей остановился и сказал:

– Совсем, гляжу, спёкся… Вот тут лежбище у меня.

Осташа еле разглядел огромную кучу лапника, из которой высовывался белый и широкий берестяной язык. Это была полсть. Осташа молча полез в неё, свернулся калачом между двумя берестяными полотнищами и закрыл глаза. Он думал, что уснёт тут же, но в памяти сразу встало лицо Меркула с кровавыми лужами глазниц, с блестящими потёками на щеках… Как быстро перекувырнулась жизнь Меркула… Не жаль его, но всё же – как быстро!.. И как спокойно смотрели на это хитники, Ипат, Еким… Чему удивляться после Пугача?

Батя говорил, что после Пугача у сатаны ещё долго кровавая отрыжка будет. Вот она… Только и спасенье, что батю вспоминать. И Осташе снова стало одиноко, совсем одиноко. Теперь, без бати, он сам был старшим, взрослым. Но тяготила не нужда зарабатывать хлеб, а беззащитность. В жизни батя был перед ним как ледолом перед мостом. Теперь нет ледолома, стой сам супротив ледохода: без прикрытья, шаткий и хлипкий. Иди по жизни, уже не держась за батин хлястик. Плыви уже не вторым, не в струе за батиной баркой, как хотелось, а первым. И перед чем первым? Перед льдиной, перед бойцом, перед гибелью. Тоска…

Раньше казалось: надо быть как батя, да и всё. А вот не выходит… Батю люди принимали, а его, Осташу, не принимают. Он как домовой: от сатаны отстал, к людям не пристал. Для всех он чужой, нежеланный, неправильный. Ничего-то и сделать не успел, а все на него, как псы, уже озлобились. Осташа понял, что он уже очень устал от того, что не таков, как хочется самому, и не таков, как хочется другим. Межеумок он – не бурлак и не сплавщик, не заводской и не пристанской, ни себе и ни людям. И все его гонят прочь. А ведь он – не пустышка: ему есть кем стать и в кого быть. «Тяжко мне, батя, в лесах… Я на Чусовую пойду. Я на Чусовой меж людей себе место зубами выгрызу».

Туманным, холодным и вялым утром Осташа вылез из полсти и поёжился. Кругом был лес. Верхушки деревьев таяли в мокрой хмари. С еловых лап капала роса. Пожухлая трава казалась ледяной. От дыхания шёл пар. Веденей вынырнул откуда-то из-за деревьев. Осташа в первый раз внимательно оглядел его и поразился: Веденей весь словно был сделан из бересты. На голове его криво сидел берестяной колпак-бито́к; штаны и лопоти́на были скроены из варёной бересты – ти́ски; ноги были обуты в берестяные сапоги-верзни; даже длинные, грязные, серые волосы и борода казались берестяными.

– Ты бы хоть зайца подловил да ободрал, – сказал Осташа.

Веденей устало улыбнулся. Белки глаз его покраснели от бессонной ночи. В одной руке он держал деревянный молоток-ко́лот, которым оббивают шишки с деревьев, в другой – кузовок-па́йву, тоже, конечно, берестяную.

– На, поешь, – протягивая пайву, полную кедровых орехов, сказал Веденей. – Я уже налущил. Больше у меня есть нечего.

Осташе орехов хватило на пять хапков. «Когда ж я по-человечески-то потрапезничаю?..» – подумал он.

– Ну и куда мы идём?

– Ко мне, на Костёр-гору, – пояснил Веденей. – Урмань-кур, по-вогульски. Знаешь такую?

– Я что, на вогула похож? Послушай, дядя Веденей, зачем я тебе нужен? Отпусти ты меня… Укажи дорогу на Чусовую.

– Вот дойдём до Костёр-горы, поговорим, там и видно будет, – уклончиво ответил Веденей. – Пошагали давай, милок, собирать нам нечего…

И они шли ещё целый день. Веденей не искал приметок, за́тесей – шёл как зверь, словно по чутью. Но на пути им не приходилось лезть через валежник, обходить болотину или боча́жины – значит, Веденей всё ж таки выбирал дорогу, где почище. Однако он ни разу не провёл Осташу ве́рхом горы, чтоб в просветах Осташа смог увидеть окоём, смог нашарить взглядом дальнюю реку, и ни одного ручья они не перешагнули.

– Ловко ты меня ведёшь, – заметил Осташа.

Веденей оглянулся, усмехнулся и бросил Осташе красноватую гроздь недозрелой рябины.

– Про разбойника Рассказова знаешь? – спросил он. – Ну вот.

О Рассказове на Чусовой рассказывали много. Разбойник этот был добрым человеком и чертознаем. Грабил только богатых, но ни разу не пролил крови. Умел глаза отводить: сам в одном месте был, а голос в другом месте звучал. Его несколько раз ловила горная стража, сажала в острог, а он просил попить водицы в у́точке и уплывал от стражи по воде. Хитрый караул в Екатеринбуржском каземате придумал поить Рассказова квасом. Тогда Рассказов добыл уголёк, нарисовал на стене лодочку и всё равно уплыл. «Верно, – согласился про себя Осташа. – Встретился бы на пути ручеёк – я бы ушёл вниз по течению к реке. Здесь любая река в Чусовую впадает. Добрался бы так или иначе». Он уже до смерти умотался в этих великих, бескрайних, молчаливых лесах.

К своему жилью Веденей вывел Осташу в темноте, и Осташа опять ничего толком рассмотреть не смог. Огня Веденей зажигать не стал, только сунул Осташе в руку кусок холодного сушёного мяса.

– Утром, утром, – пробурчал он в ответ на все вопросы.

…А утром землю и небо сцепило ясным заморозком, и Осташа понял, что нынешнее лето кончилось безвозвратно. Он стоял у входа в Веденееву избу и озирался. Веденей поставил своё жильё на опушке лесной поляны, которая лежала на склоне высокой горы, как скатерть, забытая на берегу после игрищ и хмельных трапез Купальской ночи. Поляну по кругу обступили старые берёзы. Их белые стволы чернели заплатами ба́рмы – новой бересты, выросшей на месте содранной. Сквозь жидкое золото листвы сочно темнела хвоя матёрого ельника, заслонившего окоём.

Низкая избёнка Веденея была сикось-накось сложена из длинных и тонких еле́г. Щелястые стены, протыканные мхом, были забато́ваны жердями, как поленницы. Одна сторона избы вообще была врыта в крутой склон. Кровлей Веденей не озаботился: просто приподнял со склона пласт земли и положил его на застеленные берестяным скальём слеги потолка. На крыше очутилась целая заросль мелкой черёмухи. А в избе на голову сыпались труха и песок, стояли потёмки. Да и нечего было разглядывать, разве что широкий лежак на веде́лицах – жердях-подтоварниках, которые на плотах подкладывают под груз, чтобы не промок. Лежак, опять же, был завален лапником. Печку или хотя бы камелёк Веденей не сложил, хотя вокруг избы валялись поленья-подлупёжник, а у входа в избу серела давно промытая дождями проплешина очага. Сбоку к стене были приставлены резные чурки – ургаланы, как у Шакулы в Ёкве. Зачем они здесь?..

Осташа глядел по сторонам и мрачнел. Опять не станово́е жильё, а временное, бросовое. Значит, и жизнь здесь опять-таки абы-кабы, во имя чего-то другого… Чего? В скитах – во имя Господа. У хитников – во имя золота. А здесь? А-а, хоть во чьё имя, но уж точно не для человека. Для человека не такие дома строят. А значит, ему, Осташе, здесь тоже будет худо.

Оставляя чёрные следы на сизой, заиндевевшей траве, Осташа направился к суковатому и корявому пню-вако́ре посреди поляны. Вакора была высотой в полторы сажени. Земля вокруг шелушилась пятнами кострищ. Видать, на этих огнях калили какое-то орудье, которым в вакоре насквозь прожгли дыру. Зачем?.. И что это за куча земли, уже затянутая мхом, из которой торчат воткнутые как попало палки, сучья, обломки жердей?.. Осташа оглянулся на дом Веденея и даже попятился, отвалив челюсть.

Над убогой хибарой, вкопанной в склон горы, в небо возносились чудовищные утёсы. Они были заострённые, как ножи, чугунно-серые, отвесные и дикие. Осташа никогда не видал скал без реки. На реке понятно: река их и вымыла из земли. А здесь, на верхушке горы? Какие силы отесали эту гору, как кол, и расщепили остриё? Какой ужас поднял дыбом каменные космы? Взгляд, продолжая могучий рывок зубцов, улетал в остывшее синее небо. Оно опасно нависло над горой, как перевёрнутый омут, на дне которого блёкло отсвечивала серебряная вогульская тарелка солнца.

– Ну, как тебе Костёр-гора? – раздалось за спиной, и Осташа чуть не подпрыгнул. Это к нему бесшумно подошёл Веденей. Он держал в руке грубую деревянную посудинукалган, в которой лежала куча свежего, мокрого мяса. – У вогулов эта гора священная была, Ялпынг по-ихнему. Называлась Урмань-кур. Тоже, значит, гора-костёр. Там, на верхушке за скалами, и капище старое имеется… Пойдём к избе.

Осташа угрюмо пошагал вслед за бодрым, весёлым Веденеем. Не нравилось ему всё это: страшные, нелепые скалы в лесах, ургаланы возле избы, дырявая вакора… В избе Осташа никакой иконки не приметил. Нехорошо.

– С родничка, что ль, идёшь? – делано безразлично спросил Осташа. «Родничок, ручеёк, речка – и Чусовая…»

Веденей понимающе хохотнул.

– Да нет, там у меня просто ямка с водой. Дождём наливает. Не кручинься, парень. Отпущу тебя. Давай завтрак готовить, смотри: у меня мало́й уже с утра зайца поймал…

– Какой «малой»? – не понял Осташа.

– Ну, сынец мой… – как-то странно пояснил Веденей. – Вон он сидит, у стены…

Осташа присмотрелся и вдруг понял, что среди ургаланов неподвижно сидит на корточках мальчонка лет семи, одетый в невообразимую рвань и грязные шкуры. Похоже, что он с самого начала так сидел, только Осташа не отличил его от идолов.

Осташа передёрнул плечами и пробурчал:

– Слепорождённых да однокопытных есть грех.

– Ну, не ешь. С голоду подыхай.

Чего делать-то? Осташа разжёг костёр с Веденеева кресала, а Веденей тем временем нанизал на прутья куски мяса. При огне сразу стало уютнее, защищённее. Даже скалы словно распрямились, не нависая больше над душой, как конские головы над водопоем.

– Как у тебя зовут-то мало́го? – спросил Осташа, оглядываясь на мальчонку, который всё так же сидел среди ургаланов, только теперь глядел на огонь и застенчиво улыбался.

– А никак не зовут, – просто ответил Веденей. – Малой, и всё.

Осташа подумал, что скоро он расшибёт лоб о неведомые странности этой жизни. При бате всё было ясно, а сейчас – чудо на чуде, будто люди все разом спятили, и каждый человек по-своему.

– А жена твоя где?

– Вон, у вакоры, – не глядя кивнул Веденей.

Осташа повернулся к поляне, ожидая увидеть женщину, и тотчас понял, что куча земли с сучьями и палками у дырявого пня – это могила. Господи, а голбец где же?..

– Могила без креста, сын без имени, дом без иконы, – тихо сказал Осташа. – Ты что, Веденей, язычник, что ли? Открест?

Веденей сел у огня по-татарски, положил ладони на колени и, глядя Осташе в глаза, пояснил:

– Нет, я не открещался. Я Исусу кланяюсь, Спасу. Но таинств не приемлю. Я в людей не верю. Сквозь людей благодать не пройдёт, испоганится, а потому с Господом я напрямик говорю, вон через дырку в вакоре, как вы через икону иль через наставника. Пока я был на Чусовой при деле, то держался спасовского толка. А здесь, под Костёр-горой, ещё дальше пошёл в глухую не́товщину, даже бабушкино согласие отринул. Таких, как я, вы называете дырниками – за то, что мы сквозь дыры молимся.

– А образа вам чем не угодили?

– Не в образах дело… Мне с горы далёко видно… Отчего праотцы наши бежали по рассединам от Никона? Только ли от того, что креститься кукишем заставлял? Кукиша на то мало! Бежали потому, что больно уж много посредников втиснулось между человеком и Господом. Пра́солы эти всю веру испоганили. Благодать тухнет, прости, Господи, когда через многие руки проходит! Ты посмотри: вот речка родником начинается чистым… А потом вода её в прудах застоится, да процедят её сквозь сети, да перестягами расчертят, да на банах весь мусор высыпят, да по заводам измолотят в каузах водобойными колёсами – та ли это вода в Чусовую впадёт, что родником выходила? То-то! От такого завода праотцы и бежали в чистые земли. А чего уж потом напридумывали – молиться на медные складни да каплицы в землю закапывать, – это всё дребедень, не очищенье. Отраву ситом в воду не обратишь.

– А мне умный человек говорил, что благодать не медный пятак, от человека к человеку не истирается… Грешишь ты, дядя Веденей. Вернись к людям и покайся, – твёрдо посоветовал Осташа.

Веденей ухмыльнулся. Губы и щёки его покраснели, как у девки с мороза.

– А мне не в чем каяться… Хочешь, расскажу, как со мной дело было? Я ведь тоже сплавщик и батю твоего помню. Может, и ты слышал о Веденее Сипягине из Курьи?..

Меня ещё Оленебойцей звали за то, что я по молодости подряд две барки разбил на Оленьем бойце… Не слышал? Батя тебе не говорил?..

– Не слышал. – Осташа покачал головой. – А батя весной погиб на Разбойнике.

– У-у… – Веденей понимающе покивал. – Ну, царство ему небесное… Жаль сплавщика. Сильный сплавщик был. Сейчас-то кто в первых ходит? Колыван?

– Он.

– Ну, Колыван из наших, понятно… Из истяжельцев. Я ведь тоже был истяжельцем, ещё раньше Колывана. Я в истяжельство под старца Иову подался, сразу за Кононом и Гермоном. Только мне не повезло. Не в сплаве дело, не в барке, не в грехе… Мою душу, как водится, на крест заговорили, а крест-то понесли на Ирюм к отцу Мирону, да по дороге потеряли. Попросту потеряли. Вытрясли на кочках из торбы. Так что моя душа сейчас гниёт где-нибудь под ба́глями на Ирюмских болотах…

У Осташи мороз продрал по коже, когда он это представил: живая душа лежит в болоте под гатью, заживо погребённая…

– Того быть не может! – Осташа даже головой потряс, отгоняя морок. – Как так? Ты что, живёшь, а души в себе не чуешь?!..

– Не чую. Я с бесами запанибрата говорю, ничуть их не боюсь. Кому я нужен без души? Все вогулы здешние – побратимы мне. Вот у Шакулы из Ёквы – знаком небось? – вызнал я заговоры, и правлю здешними бесами. Не веришь?

– Верю… – пробормотал Осташа. – Дак страшно же…

«Ургаланов, наверное, Шакула и притащил», – подумал он.

– А не страшно. Чего мне терять? Видал, как хитники меня слушаются? Это хитники-то, которым человека зарезать – что мухомор с тропы сопну́ть!.. Потому что все тутошние бесы – мои. Знаешь, за что мне Ипат Терентьев служит, который и самому Белобородову перечил без оглядки? За то, что я приручил Сорнинг-Ялпынг-уя, чусовского золотого змея. Захочу, и он за мной по верёвочке ползать будет, как котёнок за ниткой бегает. А где змей, там и золото, которое хитники ищут. Вот Ипат мне и кланяется. Тебя отдал, к примеру. Яшка Гусев за такое ему башку оторвёт, знаю.

– Грех же это – бесами водить… – беспомощно сказал Осташа.

– Грех служить бесам, а помыкать ими – мечта всякого. Я сквозь дырку в вакоре многое вижу, чего вам не видно. Думаешь, люди на свете праведности ищут? Верь давай в сказки. Люди ищут власти над бесами. Нет ничего слаще, чем власть над бесами, и по всем видам власть такая – не грех. Чем истяжельцы над прочими подымаются? Да тем, что власть над бесами пытаются обрести. Только в потёмках шарят, сами не видят. Если б не моя беда, то и я бы думал, что душу истяжать – крест, а Гермон и Конон знают, что это – мирра! Потому и хватка у них волчья.

– Мой батя и не шёл к истяжельцам…

– А я вот пошёл, гордыня повела. Дурак. Я вот тут без души под горой сижу и знаешь, чего понял? Гордыня человеческая – это насколько душа человеческая от своего божьего замысла отличается. А батя твой таким получился, каким бог человека и создал.

– Что же, тебя изгнали, что ль? – осторожно спросил Осташа.

– Ты жри давай мясо-то. Думаешь, каждый день такой праздник будет? – Веденей протянул Осташе пару прутиков. Осташа взял, но есть не торопился. В словах Веденея он уловил намёк на то, что здесь ему сидеть придётся долго, и это его насторожило.

– Гермон-то не знал, что мой крест потеряли, а Конон знал, да молчал. Ему-то какая разница, если я всё равно барки вожу мимо бойцов?.. Подвело меня то, что я приют дал Андреяну Плотникову, Золотому Атаману, который в Шайтанских заводах управителя убил, а потом ещё и в Старой Утке тоже… Я Андреяну пещеры показал, чтоб укрыться, – Андреян-то ведь не сплавщик, откуда ему скалы знать?.. Ну, за мной солдатов и послали. Я с женой бежал в скиты. Старцы меня прогнали, потому как я не ихнего толка. А Гермон тоже взял да и прогнал – зачем я ему нужен с солдатами-то за спиной? Да и души у меня нету… Куда мне? Ушёл сюда. Так что я беглым демидовским числюсь. А здесь у меня ещё малой родился, здесь же я и бабу схоронил, здесь же и Пугача пересидел. А теперь мне туго стало… Хочу к людям.

– А как же власть над бесами, сладость?.. – напомнил Осташа.

Веденей снова ухмыльнулся.

– Так это сладость для гордыни, а я гордыню вместе с душой утратил.

– Ну, вернись – покайся… Снова покрестись, что ли… Как же это без души?.. – Осташа и представить не мог: как это – жить без души? Возможно ли такое-то?

– В самокрещенцы меня сватаешь, да? – Веденей зло посмотрел на Осташу. – Самокрещенцы собором не признаны. Самокрещеньем мне души не обресть. А вот истяжельчество в Невьянске недавно признали – значит, и нету у меня души. Кто меня обратно к людям примет? Не хочу жить бирюком на отшибе, как Еран у Воронко́в.

– Ну а я-то тебе зачем? – тоже разозлился Осташа. – Я тебе чем помогу? Я не поп никонианский, не наставник, не бабка повивальная, не Мирон Галанин…

– А ты со мной поделись душою, – тихо сказал Веденей, пристально глядя Осташе в глаза. – Я и от истяжельцев заговоры на истяженье души помню, да и от вогулов кое-что перенял… Поделись. От тебя не убудет. Из реки сколько ни черпай – не обмелеет… Я с новой душой – и с новым именем вернусь. Пойду к Строгановым или к Яковлев у, не дознаются, кто́ я. Спаси.

Осташа вытаращился на Веденея и медленно покачал головой.

– Душу – ни отцу, ни сыну, ни брату, ни жене, – так же тихо ответил он. – Я на Страшный суд с чем приду? Проси у кого другого – мало ли отчаянных людей? За твой навык с золотым змеем любой хитник тебе душу отдаст…

– А мне почто душа в гордыне? Я чистую хочу. Как у Перехода.

Осташа долго молчал, разглядывая Веденея. Вот как это просто – встретиться с сатаной лицом к лицу. Впрочем, чего ж тут необычного? Осташа вспомнил, как на отчитке бес заговорил из девки… Встреча с бесом не пугала. Господь не оставит, даст сил. Веденей потерял свою душу под Ирюмскими га́тями, и не дыре он молится, а дыра у него вместо души, потому и дырник.

– Ты – бес, – твёрдо сказал Осташа. – Ты мою душу покупаешь, да? Не дам. Приди вчера.

«Приди вчера» – так надо бесу говорить, когда он у тебя работы просит, если хочешь отвадить беса.

Веденей усмехнулся.

– Так и знал, что про это решишь… Бес – он прельщает, меняет душу на блага, которые по делам и по вере человеку не положены. А я благ не сулю… Какие у меня здесь, на Костёр-горе, услады? Я тебе твою собственную жизнь обещаю, которую могу и отнять…

– Ну, попробуй, и не такие уже пробовали, – угрюмо предложил Осташа.

– Я тебя резать не буду. Просто не уйдёшь отсюда, и всё, – сказал Веденей.

– Уйду.

– Не уйдёшь. У меня все здешние лешаки в кулаке. Дорогу у тебя из-под ног украдут. Заведут тебя в мои медвежьи слопцы́, где тебя колом прибьёт. В ёлки-обманки обернутся, у которых ша́ста на полуденной стороне растёт, а ветки шатром – на полуночной. Да и малой не пустит. Я его как раз на такую дичь натаскал.

Осташа снова взглянул на ургаланов – мальчишка исчез.

– Уйду, не запужаешь, – упрямо повторил Осташа.

Веденей пожал плечами, поднялся, потянулся и пошёл в избу.

– Где ямка-то твоя с водой? – вслед ему спросил Осташа. – Пить хочу!

– Там, – махнул рукой Веденей и скрылся в избе.