Текст книги "«Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства"

«Я» и «МЫ»

Однажды меня пригласили провести на телевидении передачу о кино.

Мне разъяснили обязанности ведущего: заучить тексты, подготовленные частично редактором передачи, частично приглашенными киноведами, просмотреть выбранные режиссером передачи отрывки из фильмов и перед отрывками произнести вышеуказанные тексты. Я добросовестно приступил к делу и прежде всего прочел то, что мне предстояло говорить.

Все оказалось вполне правильным, грамотным, но, боже мой, до чего же гладким, унылым, до чего безликим! Все должно было произноситься от имени некоего «мы»: «мы хотим вас познакомить», «мы вам покажем» и даже «мы думаем»…

Я живо представил себе большой коллектив, а то и просто толпу людей, одновременно, хором думающих одно и то же, и мне стало не по себе.

И что, собственно, подразумевалось под этим «мы»? Кто они такие, эти «мы» (местоимение, которым, кстати, и поныне пользуется большинство ведущих передачи)? Может быть, это «мы, телевидение» или «мы, хором думающие»?

И кто же в таком случае ведущий?

Автомат для передачи чьих-то коллективных мнений?

Да, собственно, даже и не мнений – их вовсе не было, а азбучных истин о кино, из которых состояли данные мне тексты.

Отрывки оказались случайно подобранными фрагментами фильмов: могли быть эти, а с тем же успехом другие, ибо никакого стержня, объединяющей идеи, общего тематического плана передачи не существовало.

Однако же сама возможность систематических телевизионных бесед о кино показалась мне потрясающе интересной. Проблематика современного киноискусства, художники советского и зарубежного кино, процессы, в нем происходящие, история кино как частица истории человечества, наконец, содержание кинокартин – все это позволяло поднять любую нравственную проблему с телеэкрана.

Какие перспективы открывались для «Кинопанорамы»!

А познакомить телезрителей с шедеврами мирового киноискусства, рассказать о духовных ценностях, что лежат недвижимо в хранилищах киноархивов, о тех великих произведениях человеческого гения, которые, к несчастью, нельзя, как книгу, снять с полки, когда захочется прочесть или перечитать…

В ответ на сделанное мне предложение я ответил «да», и жизнь моя на шесть лет оказалась нерасторжимо связанной с «Кинопанорамой».

Если бы мог, я и дальше вел бы эту передачу и никогда бы ее не оставил.

К несчастью, выяснилось, что занятие «панорамой» отнимает столько времени, что на основную мою работу – литературную – его просто не остается. Я почти ничего не написал за эти шесть лет и, с великим огорчением отказавшись от своего любимого детища, засел снова за письменный стол.

Возвращусь к началу моей жизни в качестве ведущего.

С первой же передачи место пресловутого «мы» заняло «я»: «Я расскажу вам», «Я помню, я видел», «Я присутствовал при том, как…» и даже «Я думаю», а то и «Я советую вам»…

Вместо киноведческой гладкописи и других среднеарифметических текстов, которые мне давали, передача перешла на нормальную человеческую разговорную речь. Предстояло выяснить и для себя и для коллектива, подготавливающего панораму, что же такое ведущий, каким он должен быть, каковы его обязанности и права.

Вопрос этот был чрезвычайно важным тогда, и таким же актуальным, по-моему, он остается и сегодня.

Что это за человек, разговаривающий с миллионами зрителей? Я не говорю о дикторах – там все ясно: они читают информацию, их общение с телезрителями крайне ограничено. Но ведущий…

На мой взгляд, ведущий – это для зрителей главное действующее лицо телепередачи, это тот знакомый тебе человек, с которым дружески встречаешься, кого слушаешь как собеседника, кому веришь, кто способен не только сообщить тебе то, чего ты не знал, но и высказать свое суждение по важным и интересным вопросам.

Вот, по-моему, каким должен быть ведущий, вот чему я старался по мере сил следовать.

Программы передач стали составляться вместе с ведущим. С учетом его мнений, намерений и вкуса.

Какие отрывки, из каких фильмов, кого приглашать для беседы, какие снимать сюжеты для «Кинопанорамы» – все это отныне решалось с ведущим, и передача должна была стать не случайным набором «номеров», а осмысленным соединением материала, дающим возможность отразить мнение ведущего о происходящих в нашем и зарубежном кино процессах. Передаче следует быть «пристрастной», окрашенной его симпатиями и антипатиями – симпатиями к новым, талантливым, прогрессивным явлениям и отрицанием стереотипов, бездарности, серости, безмыслия на экране (а его еще ох как много!).

И вообще всё в передаче – ее смысл, ее содержание – должно быть подготовлено ведущим, ибо никто другой за него не может выразить то, что составляет его личность, его взгляды, его мысли (если, конечно, они у него есть).

Личность ведущего – это именно то, что зритель примет или не примет, от чего зависит, возникнет ли между ним и зрителями контакт.

А какой может быть человеческий контакт с автоматом, заучившим наизусть чужие гладкие киноведческие прописи или в лучшем случае написавшим эти азбучные прописи самолично от имени какого-то «мы»?

Во всякой передаче, на мой взгляд, обязательно должна быть и «сверхзадача» – нравственный «урок». И чем более незаметен, косвен этот урок, тем он сильнее подействует и тем лучше воспримется.

Никакая телевизионная передача, рассчитанная на аудиторию в 50 – 100 миллионов зрителей, по-моему, просто не имеет права быть пустышкой.

Не говорю, конечно, о чисто развлекательных передачах и о спорте: дай бог им здоровья, пусть живут и здравствуют без всяких дополнительных задач и подтекстов. Это их право. Впрочем… Впрочем, если уж говорить о телевидении, действующем в полную силу, то и в этих передачах могут быть заложены и проблемы нравственные, этические. Не проиграли, а выиграли бы от того даже и развлекательные передачи.

Помню свою первую «Кинопанораму». Где-то над головой микрофон на «журавле». Передо мной объектив камеры. Когда зажжется крохотная красная лампочка, камера будет включена, и в это мгновение я появлюсь на экранах телевизоров, перед зрителями.

«Кинопанорама» идет в 21.30, сразу же после программы «Время». В стороне монитор. Я вижу на его экране, как заканчивается сводка погоды, плывет надпись: «Вы смотрели программу „Время“, ее вели дикторы такие-то…»

Волнение? Нет, никакого волнения – ожидание чего-то в высшей степени интересного и важного.

Зажглась красная лампочка, и вдруг объектив камеры стал живым, я просто физически почувствовал, как этот стеклянный глазок соединил меня с теми, кто где-то там, в своих домах, смотрит на экран, и я сказал им: «Добрый вечер, товарищи».

И не подумайте, пожалуйста, что это мое воображение, нет, даю честное слово, мне ответили! Оттуда, из этого стеклянного, совсем, совсем не мертвого сейчас объектива, я совершенно явственно почувствовал ответную, добрую волну, и мне стало удивительно легко от этого контакта. Кажется, я улыбнулся в ответ на этот отклик и заговорил со своими зрителями.

Удивительное ощущение контакта с аудиторией возникало неизменно всякий раз, когда я начинал вести передачу.

Не могу ни с чем сравнить это чувство прямой связи между нами.

Думаю, когда-нибудь откроют новый вид энергии, который объяснит, что, мол, да, действительно, это не фантазия, а реально существующие какие-то там колебания, передающиеся от зрителей через экраны их телевизоров, через антенны по воздуху на телебашню, оттуда в ателье, в телекамеру и из ее объектива на ведущего передачу человека… Разве это более фантастично, чем такое явление, как радио? Никакие технические объяснения не сделают для меня менее сказочным то, что мы живем, постоянно окруженные голосами всего мира – даже в комнатах, за глухими стенами, – и можем при помощи небольшого прибора сделать любой из этих голосов слышным.

А то, что вокруг нас существуют еще звуковые миры за пределами нашего ограниченного слухового диапазона – те звуки, что воспринимают животные, насекомые и чего совсем не слышим и не можем слышать мы!..

По сравнению со всеми этими чудесами мне совсем не кажется нереальной наша с телезрителями двухсторонняя связь. Пять лет «Кинопанорама» передавалась прямо в эфир. И пять лет руководители киноредакции Центрального телевидения убеждали меня, что лучше, спокойнее было бы записывать передачу заранее, а потом уже показывать телезрителям пленку. Видеозапись, мол, для зрителей совершенно неотличима от прямой передачи, никто и знать не будет, что панорама записывалась заранее. Зато как будет спокойно! Вы, ведущий, что-то не так сказали или появилась какая-нибудь техническая помеха… Съемку можно остановить, переписать это место наново… Никаких «нервов» у вас, ведущего, никаких «нервов» у редакторов…

Но однажды мне все же довелось испытать предварительную проверку даже во времена прямых передач «Кинопанорамы» в эфир.

Киноактеру Сергею Мартинсону исполнилось 70 лет, и я решил в ближайшем выпуске посвятить ему «страничку».

Однако Мартинсон уезжал с театром на гастроли, и беседу с ним пришлось записать на кинопленку. Назначили съемку, сняли.

Ну, а раз записано, начальство киноредакции село в просмотровый зал и посмотрело…

В беседе с Мартинсоном было такое место. Я говорю ему:

– Знаю тебя вот уже 50 лет, и ты совершенно не изменился – так же молод, так же пляшешь, так же поешь, так же весел (и это была чистая правда). Может быть, у тебя есть какой-нибудь секрет сохранения молодости? – спросил я.

Он ответил:

– Есть.

– Какой? – спрашиваю.

– Секрет, – говорит, – простой: за всю жизнь ни над одним вопросом не задумывался больше чем на три минуты.

И мы оба рассмеялись.

Вот этот-то шутливый разговор показался недопустимым.

Ну, и ножницы в руки – чик-чик и… ни о чем подобном я не спрашиваю, и ничего похожего Мартинсон не говорит.

Из опасения таких вот «поправок» я и стоял насмерть, сопротивляясь предварительным записям. Ибо множество раз не менее «опасные» шутки произносились и мной и моими собеседниками, и это проходило, не вызвав ни разу какого-нибудь хоть малейшего замечания.

Ведь очень еще важно, как та или иная фраза говорится – с какой интонацией, что в это время видно на экране.

С какой шутливой наивностью, с каким простодушным юморком этот легкий, обаятельный человек – Мартинсон – раскрыл свой «секрет» о трех минутах!

Однако главной причиной моих решительных отказов записывать передачи было все же опасение, что тогда исчезнет то колдовское ощущение сиюминутной связи со зрителями, чувство реальной в данное мгновение беседы с ними и их «обратной реакции».

Вот этого я ни в коем случае не хотел лишаться, будучи убежден, что неизбежно утеряю нерв передачи, утеряю душевный подъем, остроту чувств – все то, что держало меня «в форме», что подсказывало слово, шутку, а то и мгновенный переход к серьезному разговору, к значительной теме. Ибо, несмотря на подготовку к передаче и отбор фрагментов, приблизительную наметку тем беседы, примерное определение времени на каждую из тем (ведь панорама должна в целом уложиться строго в свои полтора часа), многое в этих временных рамках импровизировалось во время самой передачи.

Итак, я железно держался, категорически отказываясь от видеозаписи.

Что же такое должно было случиться, чтобы на шестом году я сам пришел и сказал:

– Все. Будем записываться.

Первый удар в челюсть нанес мне старинный друг, знаменитый документалист. Очередная «Кинопанорама» должна была начаться с его новой картины.

Я сказал:

– Тебе две-три минуты. Несколько слов о картине.

– Хорошо, – ответил он и говорил 14 минут!!!

Я пытался остановить его, незаметно толкал, ногой, кашлял, наконец, сказал открытым текстом:

– Извините, но передача у нас регламентирована, мы не успеем все показать.

– Сейчас, сейчас, – отвечал он и продолжал говорить.

Он перечислял всех членов своей съемочной группы, рассказывал, какие они замечательные работники, как ему приятно делать с ними картину…

Я видел, что вдали, наверху, в глубине ателье, за стеклами аппаратной, где находились члены нашей группы, нарастала паника.

Ведь все фрагменты уже заранее заряжены в проекционные аппараты, невозможно ничего изъять, сократить передачу – все хоть и приблизительно, но рассчитано – следовательно, похищенные 12 минут взять просто неоткуда.

С каким удовольствием я убил бы его тогда!..

Ему, видите ли, хотелось доставить удовольствие своим сотрудникам и прославить их при помощи «Кинопанорамы».

Не помню уж, как я после изворачивался, как ловчил, сокращая на ходу то, что собирался сказать, как удалось все же ровно к одиннадцати, когда неизбежно начиналась новая передача, закончить панораму…

Меня можно было скрутить и выжать, как мокрую тряпку.

Второй удар под дых нанесла мне польская актриса, которую я пригласил на «Кинопанораму» вместе с Даниэлем Ольбрыхским.

Это было во время Международного кинофестиваля. Ольбрыхский, с которым мы подружились еще на предыдущем фестивале, был идеальным телевизионным собеседником. Веселый, остроумный, всегда готовый подхватить шутку, он мог, что-то рассказывая, тут же и спеть, и станцевать, и прочесть стихи… Словом, Ольбрыхский должен был стать «гвоздем» передачи.

Актриса, с которой он пришел на панораму, талантливо сыграла главную роль в одном из фестивальных фильмов. Это была красивая молодая женщина. Она казалась замкнутой, молчаливой, и, глядя на нее снизу вверх – она на две головы выше меня, – я засомневался: сумею ли ее «разговорить» на передаче?

Мы уселись за круглый журнальный столик.

Передача началась. Я представил гостей панорамы и попросил актрису сказать несколько слов о своей роли.

И она сказала…

Прошла минута, две, четыре…

Она говорила уже не о роли, а о варшавских людях, о своих впечатлениях от последней поездки в Париж…

…Шесть… семь… восемь минут, девять…

Я давно уже пытался остановить собеседницу, толкая ее под столом пальцем в бедро…

Никакого, ровно никакого действия мои намеки на нее не производили. Скорее наоборот – они вроде бы вдохновляли ее на продолжение рассказа.

На пятнадцатой минуте, пренебрегая правилами вежливости, я воспользовался тем, что она на середине фразы набрала воздух в легкие, и, не давая ей возможности воспользоваться этим воздухом, громко сказал:

– Спасибо, пани, вы так много и интересно нам рассказали, спасибо, спасибо, до свиданья.

Даниэлю я просто не дал слова: актриса сожрала все его время.

– Послушай, – сказал я ему после передачи, – кого ты привел? Я никак не мог остановить эту разговорную машину. Толкаю ее под столом, а она ноль внимания…

Даниэль ответил:

– Она просто думала, что ты за ней ухаживаешь…

Вот, получив несколько таких ударов, я, к великой радости редакторов, попросил записывать «Кинопанораму» заранее. Один из дикторов рассказал мне, что был на телевидении еще один случай такого же рода. Правда ли, анекдот ли? Не знаю. Как говорится, за что купил, за то и продаю.

Выступал будто бы представитель Министерства путей сообщения, рассказывал о пассажирском и грузовом движении, о графиках и новых методах работы поездных бригад и так далее. Он говорил, говорил и заговорился – никак не закончит речь, вяжет и вяжет одно к другому. Тогда помощник режиссера, стоящий рядом с камерой, сделал ему знак круговым движением пальца. Мол, закругляйся…

Оратор, увидев этот жест, наморщил лоб – что бы этот жест означал? – и вдруг догадался, сказал зрителям:

– Теперь, товарищи, я вам расскажу про окружную железную дорогу… – и пошел говорить дальше.

А потом началась переписка с телезрителями.

Я имел неосторожность предложить им присылать «Кинопанораме» письма и обещал отвечать на них.

Через месяц в комнате киноредакции, где кроме панорамы размещались работники ещё трех других кинопередач, невозможно было повернуться – мешки с письмами стояли под столами, в проходах, они лежали в шкафах и на стульях. Письма – разобранные и ждущие разбора – загромождали письменные столы…

Большое количество писем содержали просто отзыв на передачу или просьбу «показать» того или иного актера.

Но приходили и письма с серьезными размышлениями и вопросами о киноискусстве, потом стали попадаться и иные…

То были рассказы о своей жизни, о сложностях ее, просьба дать совет по глубоко личному вопросу – искренние, доверительные, трогательные обращения как бы к старшему другу, который знает о жизни больше и может, наверное, разрешить сомнения…

Приходили и смешные, забавные письма, скажем, с возмущением по поводу того, что ведущий «Кинопанорамы» не читает свои слова по бумаге, а говорит «от себя»…

На одни я отвечал письмом же, иные отбирал для «публичных» ответов по телевидению – они помогали поднять в передаче проблемы нравственного характера и незаметно перейти от письма к разговору с телезрителями по важному, волнующему и их и меня, общественно значимому вопросу. Отвечая на некоторые письма, я мог рассказать, скажем, об эпизоде из истории кино.

Вообще, как следовало из приходящих писем, более всего телезрителям бывало интересно слушать о том, что ведущий знал лично, лично пережил, в чем лично был «замешан», особенно если это давало предлог для серьезного, дружеского разговора.

Раздел «Кинопанорамы» «Ответы на письма» был просто удобным принципом, который давал мне возможность неизмеримо расширить темы разговора с телезрителями и углубить их, сделать передачу более емкой и серьезной (хоть часто в шутливой форме).

Со временем этот раздел «Кинопанорамы» стал важнейшим компонентом передачи. Ответы на письма иной раз выходили далеко за пределы киноискусства, и я уж начал подумывать: а не оставить ли вообще «Кинопанораму» и открыть новую передачу «Ответы на письма» по любому вопросу, интересующему зрителей? Тогда на это было бы у меня не 20–25 минут, а час или полтора часа…

«Кинопанорама» состояла из множества компонентов – представления новых картин, бесед с актерами, режиссерами, сценаристами, съемок на киностудиях, встреч с иностранными кинематографистами, рассказов об архивных киноматериалах, о прошлом нашего искусства и так далее и так далее. Но самым интересным для меня, наиболее волнующим оставались ответы на письма телезрителей. Это была «высокая точка» передачи, самая «проблемная» ее часть и в то же время самый близкий мой контакт с телезрителями. По мере того, как приближалась эта часть «Кинопанорамы», я чувствовал нарастающее волнение – вот сейчас мы будем говорить со зрителями про главное, глаза в глаза…

Еще два зрительских слова о телепрограммах – до чего же они иной раз неравноценны.

Наряду с прекрасными, умными, новаторскими передачами бывают малоинтересные, скучные, а то начинается наигрыш – заговорит какая-нибудь ведущая с рабочими в таком заискивающем тоне, что тошно становится; то явно подготовленная передача выдается за экспромт…

Если, скажем, текст написан заранее и заучен наизусть, а некто делает на телеэкране вид, будто он эти слова только сейчас придумал, – зритель тотчас чувствует ложь. Он, зритель, может даже не понять, отчего явилось это чувство неправды, но он его неизбежно ощутит. Такова уж природа телеэкрана.

Я писал о том, как разоблачает фальшь кино, но разоблачительная сила телеэкрана неизмеримо сильнее.

Я знаю эстрадных певцов, начинавших необычайно ярко, молодо, своеобразно, но которых успех превратил в самовлюбленных, любующихся собой нарциссов. И о чем бы ни пел теперь такой «любимец публики» – о звездах или о любимой, о войне или о морских просторах, – все равно ясно видно, что он поет только о том, какой он красивый, счастливый, всеми любимый! Самодовольство, самовлюбленность просто невозможно скрыть на экране.

И так же «раздевает» экран ведущего, если он одержим желанием нравиться – все, все видно на экране, ничего не спрячешь…

Опасная, ох, до чего же опасная это штука – телеэкран!

В программах нашего телевидения есть циклы и отдельные передачи, представляющие исключительный интерес. Как своеобразны и значительны передачи Капицы «Очевидное – невероятное» или «В мире животных» Пескова! Или беседы Ираклия Андроникова…

Во всех этих случаях удачи нерасторжимо связаны с эрудицией ведущего, его умением вести беседу, а главное, с его личностью, умением установить контакт с телезрителями.

Я от всей души желаю нашему телевидению больших успехов, интересных находок, увлекательных передач.

Воспоминания о Каплере

Мари Галлай. Он был боец

Миллионы – многие миллионы – людей познакомились с Алексеем Яковлевичем Каплером как с ведущим «Кинопанорамы». Я не исключение. То есть, конечно, я и раньше знал, что он автор сценариев многих запомнившихся нам, выделяющихся из общего ряда фильмов, в том числе таких, как «Ленин в Октябре» или «Ленин в 1918 году». Знал и помнил об этом даже в то десятилетие, когда в титрах этих фильмов фамилия сценариста отсутствовала… Но увидел Каплера воочию, увидел, как он сам выглядит, впервые – на экране телевизора.

«Кинопанорама»! С той поры первых послевоенных лет, когда телевидение как-то сразу и прочно вошло в наш быт, трудно было бы назвать передачу, более популярную, чем «Кинопанорама». Даже самые завзятые телескептики (типа: «телевизор не смотрю принципиально») и те для «Кинопанорамы» делали исключение.

Почему? Конечно, в значительной степени просто из интереса к самому содержанию этой передачи – кто из нас не любит кино и не хочет побольше знать о том, что происходит на экране, вокруг экрана и особенно за экраном! И все же главное очарование «Кинопанорамы», с первых дней ее появления в нашем телевидении, состояло в личности ведущего.

Умный, ироничный, обаятельный, на редкость естественный, обладающий не просто широкой, но явно не книжной по своему происхождению эрудицией – перечень привлекательных свойств ведущего «Кинопанорамы» Алексея Яковлевича Каплера нетрудно было бы продолжить. В истории кинематографа Каплер чувствовал себя как дома. Впрочем, почему «как»? Просто – дома.

Вернемся, однако, к тому, теперь уже довольно далекому, времени, когда в один прекрасный день автор этих строк неожиданно получил приглашение принять участие в очередной передаче «Кинопанорамы». До этого с Каплером мы были знакомы, что называется, шапочно. Кто-то где-то представил нас друг другу; тем дело и ограничилось.

Но в телевизионных передачах мне к тому времени уже несколько раз участвовать приходилось. И помню, как – может быть, по контрасту с привычным мне, пусть относительным, но все же порядком в авиации – меня каждый раз поражала, если можно так выразиться, неотлаженность самого процесса организации и проведения телепередачи. Создавалось впечатление, будто эта отрасль искусства и техники только что зародилась – существует от силы месяца полтора. Кого-то ищут, кому-то что-то поручают, на ходу распределяют обязанности. Словом – первый день творения! И в этой обстановке руководители передачи, режиссеры, а особенно те, кому предстоит появиться на телеэкране, привычно нервничают… Тут мне очень хотелось бы сказать, что, мол, сейчас, двадцать лет спустя, на телестудиях царит образцовый порядок, полностью изжита экспромтность подготовки передач, распределение функций между сотрудниками поражает своей четкостью и так далее… Но, к сожалению, из всех перечисленных примет зрелости пока мне удалось обнаружить только отсутствие экспромтности, и то не столько в процессе подготовки передач, сколько в их содержании… Впрочем, не о том сейчас речь. И вспомнил я обстановку телестудии того времени лишь потому, что в тот день, придя на передачу «Кинопанорамы», с полной очевидностью увидел, какое заметное благотворное влияние на общую атмосферу в студии оказывал Каплер. Всем своим видом он демонстрировал непоколебимую уверенность в том, что каждый сделает свое дело, ничто не будет упущено, никто не подведет – и это действовало: никто и вправду не подвел… Даже поторапливал замешкавшихся Каплер, хотя и настойчиво, но как-то очень не нервозно. Мне подумалось: «Хорошо работать с этим человеком».

И лишь несколько лет спустя, когда я ближе познакомился, а потом и подружился с Каплером и понял, насколько эмоционален, чувствителен ко всякого рода внешним воздействиям, легко раним был этот человек, только тогда я в полной мере оценил то, казалось бы, олимпийское спокойствие и видимую невозмутимость, которые он так успешно демонстрировал в день нашей первой встречи на телестудии. Эмоциональность эмоциональностью, но кроме нее и, пожалуй, раньше всего прочего Каплер обладал сильной волей. Настолько сильной, что владел высшим ее проявлением – умением обращать ее на самого себя. И при этом не терять ни грана естественности… В супермена не играл никогда. Передачи в те годы не записывались, а шли прямо в эфир. Наверное, это обстоятельство тоже добавляло режиссеру и прочим участникам работы некоторую дополнительную порцию стресса (хотя само это слово – стресс – стало модным позднее). Но Каплер продолжал и перед работающей телекамерой оставаться самим собой – таким же, каким был полчаса назад, таким же, каким бывал всегда.

Оставаться всегда самим собой! Какое это редкое качество и в то же время какое великое благо для обладателя этого свойства!

Внешняя мягкость и обаяние Алексея Яковлевича многих, соприкасавшихся с ним, вводили в заблуждение. Но свою точку зрения он умел отстаивать и проводить в жизнь достаточно последовательно, и если было нужно, то и твердо. Пример тому – та же «Кинопанорама», весь облик которой и всю сопутствующую ей простую, домашнюю атмосферу Каплер упорно поддерживал. Поддерживал, считая единственно правильными (а психологию кино– и телезрителя он изучал пристально и понимал, как мало какой другой деятель этих искусств), поддерживал вопреки не раз высказываемым, притом иногда в тоне достаточно императивном, другим точкам зрения. Он сам рассказывал с улыбкой, правда, не очень веселой, о письмах, содержащих упреки ведущему «Кинопанорамы»: «Почему не читает написанный текст, а говорит „от себя“? Что он – не готовится к передаче?» А Каплер не читал по бумажке, между прочим, не только потому, что справедливо считал это убийственным для своей передачи. Убежден, что он стремился к большему: внести свой собственный вклад в то, чтобы вообще исчезла из нашей жизни эта иссушающая живое слово манера – читать «по бумажке»

Хочется вспомнить Алексея Яковлевича таким, каким он был. Без лестных преувеличений. Ведь воспоминания о нем – не некролог, в котором «или хорошее, или ничего…». Но я не умалчиваю о его недостатках и слабостях. Я просто не знаю их, не видел, не замечал… Можно было бы сказать разве то, что был он человеком очень увлекающимся. Неясно, однако, недостаток ли это? Особенно для человека искусства… Или – нежелание плохо говорить о людях? Но и в этом проявлялась не осторожность или обтекаемость Кап-лера, а его действительное отношение к окружающим. К мелким человеческим слабостям он был очень терпим. Впрочем, если кто-то оказывался таким негодяем, что это становилось ясно даже Алексею Яковлевичу, то последний свою точку зрения на сей счет формулировал вполне недвусмысленно… Другое дело – ирония. Ее Каплер, обладавший органическим, остро развитым чувством юмора, пускал в ход часто – в том числе и по отношению к тем, кого любил, ценил, уважал, и особенно охотно – по отношению к самому себе.

Нет, при всем желании быть бесстрастно объективным не могу найти в этом человеке так называемых «теневых сторон»! Может быть, они и были, но я их – не знаю.

От природы добрый, наделенный органическим чувством товарищества, Каплер много помогал людям. И быстро забывал о содеянных им добрых делах. Но зато прочно помнил добро, сделанное другими ему самому!

В 1943 году, после возвращения из партизанского края Северо-Западного фронта (вернее, за Северо-Западным фронтом), куда он летал как военный корреспондент, Каплер находился в Москве. Однажды вечером ему вдруг позвонил Константин Симонов и попросил – очень настойчиво попросил, почти потребовал, – чтобы Каплер сейчас же, незамедлительно приехал к нему. А когда Каплер появился, без особых предисловий сказал, что, по вполне достоверным сведениям, его, Каплера, собираются арестовать. Вопрос уже решен, и его реализация – дело даже не дней, а часов. А посему Каплеру надлежит: домой не возвращаться, переночевать у Симонова, наутро же «сбежать» с попутной редакционной машиной («идет завтра») на фронт, благо корреспондентское удостоверение при себе, и там – «раствориться». Пока забудут. Или, вообще, до лучших времен. Что Симонов имел в виду, говоря о «лучших временах», он не уточнил. Вместо этого спросил, есть ли у Каплера деньги: «Если нет, возьми».

Так и порешили. Но назавтра, при успокаивающем свете дня, ситуация показалась Каплеру не такой безнадежной, вернее, не такой оперативно-опасной, какой была воспринята вечером. И он решил внести в первоначальные планы некоторые коррективы: перед отъездом на фронт забежать в какую-то, не помню уже сейчас, в какую именно, киностудию – получить причитающиеся ему деньги. Как только, приехав на студию, Каплер увидел бегающие глаза студийного руководителя, подписавшего выдачу этих денег, он почувствовал, что, кажется, крупно ошибся. И даже не очень удивился, обнаружив перед выходом из здания уже ожидающий его черный автомобиль.

…Десять лет спустя вышедший в ночную Москву на свободу Каплер прежде всего сунулся к ближайшему телефону-автомату – позвонить кому-нибудь из друзей, у кого он мог бы для начала переночевать. Перелистывая только что возвращенную ему старую записную книжку, он набрал сначала один номер… потом другой… Но и первый, и второй из тех, кому он звонил (характерная для Каплера подробность: рассказывая об этом, он не назвал их имена!), услышав, кто говорит, поспешно вешали трубку. Третьим был телефон Симонова, реакция которого была мгновенная: «Хватай такси или левую машину и приезжай скорее ко мне! У тебя есть деньги заплатить? А то я выйду, встречу…» Предвижу, что читающий эти строки пожмет плечами: еще бы, забыть такое! Да и вообще – продолжит, наверное, читающий, – эта история больше характеризует Симонова, чем Каплера. Согласен. Я и рассказал-то о ней отчасти потому, что ни Симонова, ни Каплера с нами больше нет, кому еще они поведали ее и поведали ли вообще – я не знаю, но понимаю: нельзя допустить, чтобы такое свидетельство о преходящем времени и о непреходящих чувствах дружбы, смелости, порядочности человеческой исчезло, растворилось в памяти людей!

Но это не единственная причина, заставившая меня вспомнить эту историю. Мне и сегодня слышится голос Каплера, рассказывающего о ней!.. Не раз в жизни приходилось мне наблюдать, как люди, находясь в состоянии полного благополучия, если даже не совсем предавали забвению поддержку, оказанную им друзьями во времена более трудные, то вспоминали о ней в тоне, скажем так, несколько академическом: да, был, мол, в свое время такой факт, давно затерявшийся в потоке жизни…