Текст книги "Знаменитые русские о Флоренции"

Государь Александр II в то время уже покинул Ниццу. Привезя туда императрицу и устроив ее, он пробыл в этом городе всего несколько дней, приняв визит императора французов, нарочно приезжавшего из Парижа, чтобы приветствовать русских царственных гостей на земле Франции.

Императрица Мария Александровна нашла любимца-сына похудевшим и побледневшим еще более прежнего; но он был оживлен, разговорчив, весел, казался вполне счастливым и не переставал думать и говорить о невесте, так что, расставаясь с императрицей после нескольких дней, проведенных в Ницце, он не внушал никаких серьезных опасений по поводу состояния своего здоровья. В ночь с 8 на g ноября 1864 г. корвет «Витязь» переправил цесаревича и его спутников из Вилла-Франки в Ливорно, и к вечеру они прибыли по железной дороге во Флоренцию, где наследнику назначено было провести зимние месяцы.

Когда поезд остановился, Николай Александрович с трудом приподнялся, жалуясь на острую боль в спине. Чичерин и Оом накрыли его пледом и, поддерживая за руки, помогли ему выйти из вагона. Наследник тогда с трудом добрался до отведенных ему апартаментов в «Albergo Italia» («Hotel d'Italie»), окна которых выходили на реку Арно. В XX в. здание «Albergo Italia» (вход был со стороны Borgo Ognissanti) было соединено с другой гостиницей «Hotel De la Ville» – бывшим дворцом Каролины Бонапарт-Мюрат, сестры Наполеона и супруги его маршала, «короля Неаполя» Иоахима Мюрата. В этом дворце она и скончалась в 1839 г. и была похоронена в соседней церкви Ognissanti. Не так давно единый гостиничный комплекс по названием «The Westin Exelsior» был вновь отреставрирован.

На другой день наследник-цесаревич имел еще силы поехать осмотреть картинную галерею в Palazzo Pitti – но это был его первый и последний выезд во Флоренции. На третий день он слег, жалуясь на ту же боль в спине, на которой появилась краснота с небольшою опухолью. Приглашенный на консультацию итальянский врач профессор Бурчи, предполагая нарыв в спинных мускулах, приложил к спине больного шпанскую мушку, после которой исчезли и опухоль и краснота, что еще более утвердило доктора Шестова в его заблуждении, что болезнь цесаревича не что иное, как припадок ревматизма, последствие схваченной на море простуды, и не представляет никакой опасности. Боли, правда, несколько уменьшились, но цесаревич до того опасался возвращения мучительных страданий, что держался согнутым, не решаясь выпрямиться. Во все шесть недель, проведенных во Флоренции, он уже не выезжал из дома. Развлечением цесаревичу служили приносившиеся ему на показ разные произведения искусства, картины и статуи русских и итальянских художников; некоторые из них были им приобретены. Он стал брать у местного профессора Фероле уроки итальянского языка, а известный акварелист Вианелли начал было писать его портрет для невесты, но не справился с этою задачей и после нескольких сеансов объявил, что не в состоянии уловить живой и проницательный взгляд цесаревича.

На фоне острого недомогания великого князя, поначалу оказалась мало замеченной болезнь Бориса Чичерина, который оставил достаточно подробные записи о случившемся с ним во Флоренции:

«В самый день приезда я почувствовал себя нехорошо. Данное мне потогонное не подействовало, и на другое утро мне было еще хуже. В следующие дни болезнь шла, все возрастая. Я слег в постель. Открылся сильнейший тиф, который осложнился опасною местною, так называемою просяною горячкою (fievre miliaire), с сыпью и судорогами. Больше месяца я пролежал в этом положении. И доктора, и мои спутники считали меня безнадежным. Тело мое превратилось в щепку; у меня сделались мучительные пролежни. Меня переворачивали с боку на бок, ибо сам я поворачиваться был не в состоянии. Мне постоянно клали лед на голову и каждый час давали бульон для поддержания упадающих сил. За все это время я ни единой минуты не смыкал глаз, а между тем, оставался в сознании, хотя временами довольно смутном. Была даже критическая минута, в которой я метался в бреду; об этом мне рассказывали после. Особенно мучительны были долгие ночи, когда все спало кругом и не слышно было ни малейшего шороха. Час за часом считал я бой часов на колокольне по ту сторону Арно, пока, наконец, в семь часов утра я с каким-то облегченным чувством приветствовал стук молотков на мостовой, которая была повреждена недавним наводнением и чинилась перед нашей гостиницей…» (Церковь, к бою часов которой прислушивался умирающий Чичерин, – это, очевидно, Сан Фредиано ин Честелло, прямо напротив отеля, на другой стороне Арно – А. К.).

О случившемся с Чичериным в «Albergo Italia» оставил воспоминания и секретарь Великого князя Николая Александровича, Федор Оом:

«Во время пребывания нашего во Флоренции заболел очень серьезно профессор Чичерин. Рано утром меня разбудили: говорят, что зовет меня на помощь д-р Шестов, который не может справиться с Чичериным. Одеваюсь, бегу и застаю, действительно, Шестова, борющегося с Борисом Николаевичем, который, в припадке, бессознательно бьется в объятиях Шестова и страшно ругает его. Он называл его Вельзевулом, злым духом и проч. Не без труда удалось нам уложить его в постель и несколько успокоить. Шестов не понимал, что сделалось с Чичериным. Я немедленно послал к г. Зассу, старинному знакомому Чичерина, записочку, в которой просил привезти с собою местного, знакомого ему врача. Когда утром собрались завтракать, то получили грустную весть, что итальянец доктор, приглашенный Зассом, признал болезнь за миллиара, сыпную лихорадку, которая крайне опасна, заразительна и выражается судорожными припадками, происходящими от напряжения организма выделить из себя чуждый элемент, после припадков выступающий наружу в виде сыпи. Если же сыпь не выступает, то человек умирает. Припадки эти повторяются довольно часто и до тех пор, пока в организме кроется этот яд. Ввиду заразительности болезни, к Чичерину были приставлены особый доктор и прислуга; соседи его по комнате перешли в другие помещения, а с ним прерваны были все сношения…»

Церковь Сан Фредиано на левом берегу Арно, напротив которой Б. Н. Чичерин жил в 1864-1865 гг.

Судя по всему, состояние Б. Н. Чичерина было действительно критическим:

«Я сам был уверен, что я умираю; не раз мне казалось даже, что жизнь так и утекает из меня каким-то тихим ручьем. Я подзывал приставленную ко мне сиделку, добрую старуху Терезу, и просил ее посидеть возле меня в мои последние минуты. Эти минуты не были для меня страшны. Смерти я не боялся; во мне не было того инстинктивного чувства, которое побуждает человека хвататься за жизнь, как за последнее убежище бренного его существования. В загробную жизнь я в то время не верил, но и прошедшая моя земная жизнь не научила меня ею дорожить. Я прощался с нею, как некогда прощался с молодостью, с грустным чувством чего-то неисполненного, каких-то неудовлетворенных стремлений, несбывшихся надежд и не успевших выказаться сил. В эти долгие ночи, когда я был как бы оторван от всего земного, и погружен исключительно в себя, веемое прошлое восставало передо мною, в смутных, но вместе существенно ясных чертах. Подробности исчезали, но все заветное, все затаенное в глубине души, все, что составляет временно затмевающуюся, но в сущности, вечную и незыблемую основу человеческого существования, всплыло наружу с неудержимою силою…»

Однако случилосьчудо:

«Крепкая природа взяла свое, и я, неожиданно для всех, воскрес. Пробуждение к жизни имело ни с чем не сравнимую прелесть. Физические страдания исчезли; в душе водворилось какое-то ясное, безмятежное, почти райское состояние. Всякая мелочь казалась мне полною чарующей поэзии. Когда в первый раз мне отдернули занавески и показали свет, я не мог оторвать глаз от пошлых обоев комнаты, где я лежал. На них изображались китайские беседки, окруженные гирляндами из роз с зелеными листиками. Эти цвета казались такими привлекательными, что я не мог ими налюбоваться. Когда затем открыли окно, окутав меня с головы до ног фланелью, и в комнату внезапно ворвался весь городской шум, голоса людей, стук экипажей, плеск бегущего под окнами Арно, мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном мире, где раздаются райские звуки. В окно как будто влетало все обаяние бытия, мечты, надежды, радости и волнения, уносившие меня в бесконечную даль. Самые детские яства, тюря из белого хлеба с теплым молоком, напоминавшая мне детские годы, парное ослиное молоко, которым меня поили ежедневно в семь часов утра, были для меня источником неизъяснимого наслаждения. Просыпаясь после тихого и глубокого сна, я со сладкими мечтами ждал свою ослицу и, выпивши стакан пенистого молока, говорил, что это, наверное, был тот нектар, который боги пили на Олимпе…»

Подробно описывая свое «второе рождение» во Флоренции, Чичерин отмечает, что с ним тогда случился подлинный экзистенциальный переворот. Во-первых, душа «переродившегося» Чичерина во Флоренции обратилась к религии:

«Одно непоколебимое отныне чувство овладело мною: сознание невозможности для бренного человека отрешиться от живого источника всякой жизни, от того, что дает ему и смысл, и бытие. Мне показалось непонятным, каким образом я мог в течение пятнадцати лет оставаться без всякой религии, и я обратился к ней с тем большим убеждением, что все предшествующее развитие моей мысли готовило меня к этому повороту. Я сказал уже, что под влиянием гегелизма и построенной на нем собственной философии истории, я верил в будущую религию духа, ведущую человека к конечному совершенству; все же существующие и существовавшие религиозные формы я считал преходящими моментами человеческого сознания, не достигшего полноты. Мои исторические исследования убедили меня, что мы в настоящее время стоим на перепутье между двумя религиозными эпохами: между христианством, которую я считал религией прошлого, и поклонением духу, в котором я видел религию будущего, еще не раскрывшуюся человеку. На этом я успокаивался, уверяя себя, что в такие переходные эпохи человеку мыслящему волею или неволею приходится оставаться без религии. Однако более зрелое размышление убедило меня, что то, что я считал преходящими моментами сознания, в действительности выражает собой вечные, неустранимые начала мирового бытия. Если дух составляет конечную форму абсолютного, то есть и форма начальная – никогда не оскудевающая всемогущая сила, источник всего сущего; есть и форма посредствующая, бесконечный разум, дающий всему закон. Христианство есть религия верховного разума, слова божьего, открывающегося в нравственном мире и полагающего нравственный закон человеку. Будучи совершенным в своей области, оно может только восполниться, а не замениться другоюрелигиею, также как оно само только восполнило, а не устранило ветхозаветную религию бога силы. Это убеждение созревало во мне мало-помалу, и я говорил себе, что на старости лет я обращусь к этим вопросам и постараюсь дать им посильное решение. Болезнь ускорила этот процесс. Я живо почувствовал, что, каково бы ни было умственное состояние современного человечества, отдельный человек не может, не отказавшись от себя, от глубочайших основ своего духовного естества, от всего, что в нем есть самого высокого и святого, оторваться от абсолютного начала всякого бытия, сознание которого запечатлено в нем неизгладимыми чертами. Я понял, что всякая религия служит живою связью между человеком и божеством, а потому человек не может и не должен от нее отрекаться, хотя бы она была несовершенна и не вполне отвечала его убеждениям. Это чувство возбудилось во мне с тем большею силою, что я вместе с тем живо сознавал, что сам человек, своею личною волею, не в состоянии себя обновить. Нужна высшая духовная власть, которая, проникая в тайны человеческого сердца, сказала бы ему: «прощаются тебе грехи твои» – и благословила бы его на новый путь. И во мне возгорелось страстное желание приобщиться вновь к христианству. Как только мне стало несколько лучше, я попросил к себе находившегося на фрегате священника, который навещал меня во время болезни, и после многолетнего перерыва исповедовался и причастился…»

В то же время, во время тяжелейшей болезни во флорентийской гостинице в Чичерине родилось и другое убеждение:

«В эти долгие, мучительные ночи, когда перед моим умственным взором проходила вся моя прошлая жизнь: мое счастливое детство, обуреваемая страстями молодость, – я живо почувствовал, что для меня нет и не может быть счастья вне семейной среды. До тех пор я об этом не думал; но теперь вся пустота одинокого существования представилась мне с такою же поразительной ясностью, как и горькая доля человека, отрешившегося от бога. Я понял, что для нормального человеческого существования необходимо основание собственного семейного очага. Этим мечтам суждено было сбыться…»

Действительно, после нескольких недель борьбы с тяжелейшей лихорадкой, Чичерин выздоровел и решил съездить из Флоренции в Рим. Там он встретился со своим бывшим учеником, выпускником юридического факультета Петром Капнистом, прикомандированным к русской миссии в Риме и Ватикане, и его двадцатилетней сестрой Сашей. На Александре Алексеевне Капнист, дочери полтавского профессора, бывшего декабриста и приятеля Пушкина,Б. Н. Чичерин вскоре женился.

Об этом «счастливом повороте» в судьбе Чичерина написал потом в своих записках тот же Федор Оом. Вспоминая о тяжелой болезни Чичерина во Флоренции, он отметил:

«Болезнь эта служила Провидению путем к счастию Чичерина. После нашего отъезда в Ниццу он некоторое время пробыл еще во Флоренции, а потом поехал в Рим и там познакомился с сестрою состоявшего при нашей миссии молодого, талантливого Капниста, которой суждено было сделаться женою Бориса Николаевича. Не будь этой болезни, Чичерин и не подумал бы разлучаться с нами и ехать в Рим. Неисповедимы пути Твои, Господи!»

Что касается великого князя Николая Александровича, то, увы, ему оставалось жить всего несколько месяцев. 12 апреля 1865 г. он скончался в Ницце от болезни, которую врачи, крайне запоздало, опознали как «цереброспинальный туберкулезный менингит». Место наследника русского престола занял его младший брат, Великий князь Александр Александрович, женившийся спустя некоторое время на несостоявшейся невесте брата – принцессе Дагмар и ставший после убийства отца в марте 1881 г. российским императором Александром III. Своему первенцу, родившемуся в 1867 г., Александр Александрович и принявшая православие великая княгиня Мария Федоровна дали имя Николай, в память об умершем брате и женихе. В 1894 г. он взойдет на русский трон как Император Всероссийский Николай II – последний из царствовавших Романовых.

Федор Михайлович Достоевский

Федор Михайлович Достоевский (11.11.1821, Москва – 9.02.1881, Петербург) – писатель, публицист. В одном из писем поэту Я. П. Полонскому Достоевский как-то признался, что «с самого детства мечтал побывать в Италии»:

«В Италию, в Италию! А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в «Мертвый дом». Неужели и теперь неудастся поездить?..»

Ф. М. Достоевский первый раз приехал во Флоренцию летом 1862 г. вместе с литератором Николаем Николаевичем Страховым. Они остановились тогда в пансионе «Швейцария» на углу улиц Торнабуони и Винья-Нуова (прямо напротив палаццо Строцци) в комнате № 20 на третьем этаже. Пансион «Швейцария» (сегодня здесь находится скромный «Hotel Albergotto») известен тем, что здесь останавливались многие знаменитые иностранцы; в частности, незадолго до Достоевского и Страхова здесь проживала Дж. Элиот.

В тот приезд во Флоренцию Достоевский записался в так называемый «Кабинет Вьессё» – флорентийскую библиотеку, основанную Джованни Вьессё, итальянцем, много в своей жизни путешествовавшим, в том числе и в Россию. В то время «Кабинет Вьессё», в котором всегда имелись относительно свежие газеты и журналы из России, располагался в палаццо Буондельмонте на площади Санта-Тринита, всего в нескольких минутах ходьбы от пансиона «Швейцария». На фасаде дворца сегодня можно увидеть мемориальную доску в память основателя библиотеки.

Н. Н. Страхов оставил мемуары о том посещении Флоренции в 1862 г.:

«Во Флоренции мы прожили неделю в скромной гостинице… Кроме прогулок по улицам, здесь мы занимались еще чтением. Тогда только что вышел роман В. Гюго «Les Miserables» < «Отверженные» >, и Федор Михайлович покупал его том за томом… Наши прогулки по городу были очень веселы, хотя Федор Михайлович и находил иногда, что Арно напоминает Фонтанку… Тут мы не делали ничего такого, что делают туристы… Однажды мы пошли вместе, но так как мы не составили никакого определенного плана и нимало не готовились к осмотру, то Федор Михайлович скоро стал скучать, и мы ушли, кажется, не добравшись даже до Венеры Медицейской…

Здание бывшего пансиона «Швейцария» на углу Via Tornabuoni и Via della Vigna Nuova (современное фото). Здесь летом 1862 г. жили Ф. М. Достоевский и Н. Н. Страхов.

Дом на углу Via Guicciardini и Via dei Velluti. Здесь Ф. М. Достоевский в 1868-1869 гг. писал роман «Идиот» (современное фото).

Но всего приятнее были вечерние разговоры на сон грядущий за стаканом красного местного вина…»

Позднее и сам Федор Михайлович вспоминал те дни. В письме Н. Н. Страхову от 24 декабря 1868 г. из Флоренции он писал:

«А помните, как мы с Вами сиживали по вечерам за бутылками во Флоренции (причем Вы были каждый раз запасливее меня: Вы приготовляли себе 2 бутылки на вечер, а я только одну и, выпив свою, добирался до Вашей, чем, конечно, не хвалюсь)? Но все-таки те 5 дней во Флоренции мы провели недурно…»

Вторично Ф. М. Достоевский приехал во Флоренцию в конце 1868 г. вместе с женой Анной Григорьевной (урожденной Сниткиной) для завершения романа «Идиот», на который у него был заключен договор с издателем «Русского вестника» М. Н. Катковым. Прожив до этого некоторое время в Швейцарии (там умерла маленькая дочь Достоевских – Софья), а затем два месяца в Милане, они решили перебраться на зиму во Флоренцию, которую Федор Михайлович ценил и за наличие русских газет, и за (как ему тогда казалось) относительную дешевизну.

Мемориальная доска на фасаде дома, где Φ. М. Достоевский писал роман «Идиот».

Достоевские приехали во Флоренцию в самом конце ноября 1868 г. и остановились на левом берегу Арно по адресу: Via Guicciardini, № 8, третий этаж. Дом, известный во Флоренции как «Casa Fabriani», находится почти напротив Palazzo Pitti, однако окна комнаты, где жили Достоевские, выходили на узкую боковую улочку Via dei Velluti. На лицевом фасаде дома теперь имеется мемориальная доска с надписью:

«Здесь на рубеже 1868 и 1869 годов Федор Михайлович Достоевский завершил роман «Идиот»».

Ф. М. Достоевский писал накануне нового года А. Майкову:

«Флоренция хороша, но уж очень мокра. Но розы до сих пор цветут в саду Boboli на открытом воздухе. А какие драгоценности в галереях! Боже, я просмотрел «Мадонну в креслах» в 63-м году, смотрел неделю и только теперь увидел. Но и кроме нее сколько божественного. Но все оставил до окончания романа. Теперь закупорился…»

Между тем с окончанием четвертой, последней части романа Достоевский, как он выражался, «застрял» и вовремя переслать текст для декабрьского номера «Русского вестника», как было договорено с Катковым, не успел. Потом, рассчитав, что сможет работать практически без перерывов, он все-таки договорился с издателем, что пришлет завершающую часть романа к 15 января и тогда редакция может немного попридержать декабрьский номер. Однако не получилось и этого: два эпилептических припадка прервали работу, и Катков, не дождавшись текста, выпустил-таки и разослал декабрьский номер. Заключительная часть «Идиота» будет разослана подписчикам позже, отдельным приложением.

В начале февраля Достоевский писал С. А. Ивановой: «Здесь во Флоренции климат, может быть, еще хуже для меня, чем в Милане и в Веве; падучая чаще. Два припадка сряду, в расстоянии 6 дней один от другого… Кроме того, во Флоренции слишком уж много бывает дождя; но зато когда солнце – это почти что рай. Ничего представить нельзя лучше впечатления этого неба, воздуха и света. Две недели было холоду, небольшого, но по подлому, низкому устройству здешнихквартир мы мерзли эти две недели, как мыши в подполье… Будущее лежит загадкой: на что решусь – не знаю. Решиться же надо. Через три месяца – два года, как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и без преувеличения. Я не понимаю русских за границей. Если здесь есть такое солнце и небо и такие – действительно уж чудеса искусства, неслыханного и невообразимого, буквально говоря, какздесь во Флоренции, то в Сибири, когда я вышел из каторги, были другие преимущества, которых здесь нет, а главное – русские и родина, без чего я жить не могу Когда-нибудь, может быть, испытаете сами и узнаете, что я не преувеличиваю для красного словца».

Письмо С. А. Ивановой, 6 февраля 1869.

Флоренция 1868-1869 гг. сильно отличалась от той, которую Достоевский видел шестью годами раньше, – сюда теперь была перенесена столица (как оказалось, всего на несколько лет) Итальянского королевства. Достоевский писал Страхову:

«Теперь Флоренция несколько шумнее и пестрее, давка на улицах страшная. Много народу привалило как в столицу; жить гораздо дороже, чем прежде, но сравнительно с Петербургом все-таки сильно дешевле…» А. Г. Достоевская вспоминала:

«Таким образом, в конце ноября 1868 года мы перебрались в тогдашнюю столицу Италии и поселились вблизи Palazzo Pitti. Перемена места опять повлияла благоприятно на моего мужа, и мы стали вместе осматривать церкви, музеи, дворцы. Помню, как Федор Михайлович приходил в восхищение от Cathedrale, церкви Santa Maria delfiore и от небольшой капеллы del Battistero, в которой обычно крестят младенцев. Бронзовые двери Battistero (особенно Porta del Paradiso <врата рая – ит.>), работы знаменитого Ghiberti, очаровали Федора Михайловича, и он, часто проходя мимо капеллы, всегда останавливался и рассматривал их. Муж уверял меня, что если ему случится разбогатеть, то он непременно купит фотографии этих дверей, если возможно – в натуральную их величину, и повесит у себя в кабинете, чтобы на них любоваться. Часто мы с мужем бывали в Palazzo Pitti, и он приходил в восторг от картины Рафаэля «Madonna della Sedia». Другая картина того же художника «S.Giovan Battista neldeserto» (Иоанн Креститель в пустыне), находящаяся в галерее Uffizi, тоже приводила в восхищение Федора Михайловича, и он всегда долго стоял перед нею. Посетив картинную галерею, он непременно шел смотреть в том же здании статую Venere de Medici (Венеру Медицейскую) работы знаменитого греческого скульптора Cleomene (Клеомена). Эту статую мой муж признавал гениальным произведением… Мне предписано было доктором много гулять, и мы каждый день ходили с Федором Михайловичем в Giardino Boboli (сад, окружающий дворец Питти), где, несмотря на январь, цвели розы. Здесь мы грелись на солнышке и мечтали о нашем будущем счастье».

Узнав о новой беременности жены, Федор Михайлович решил спрятать от нее только что вышедший том «Войны и мира», где княгиня Болконская умирает во время родов, и «нашел» книгу только в Дрездене, после рождения дочери.

В 1868-1869 гг. Достоевский снова становится читателем «Кабинета Вьессё» – об этом есть упоминания в дневнике Анны Григорьевны:

«Во Флоренции, к нашей большой радости, нашлась отличная библиотека и читальня с двумя русскими газетами. И мой муж ежедневно заходил туда почитать после обеда. Из книг же взял себе на дом и читал всю зиму сочинения Вольтера и Дидро на французском языке, которым он свободно владел…»

В те месяцы в Италии Достоевскому приходит идея нового большого романа, который он считал своим самым великим замыслом. В письме А. Майкову он писал:

«Здесь же у меня на уме теперь 1) огромный роман, название ему «Атеизм» (ради Бога, между нами), но, прежде чем приняться за который, мне нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных. Он поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года. Лицо есть: русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, – вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога… Потеря веры в Бога действует на него колоссально… Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору поляку; спускается от него в глубины хлыстовщины – и под конец обретает и Христа, и русскую землю, русского Христа и русского Бога. (Ради Бога, не говорите никому; а для меня так: написать этот последний роман, да хоть бы и умереть – весь выскажусь.) Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о действительности иреализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм – реальнее ихнего! Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, – да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает».

Палаццо Буондельмонте на площади Санта-Тринита (современное фото). Здесь располагался «Кабинет Вьессё» – библиотека, которую посещал Ф. М. Достоевский.

В какой-то момент искушение немедленно выразить свои наболевшие мысли о католицизме, атеизме и православной миссии России стало настолько сильным, что Достоевский решается изложить их в одной из завершающих сцен «Идиота» и вкладывает их в уста князя Мышкина:

«Католичество – все равно что вера нехристианская! – прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря пред собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе. ‹…› Нехристианская вера, во-первых! – в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь, – это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение! Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: «Non possumus!» <«He можем!» – лат.> По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем все подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это неучение антихристово?! Какже было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! ‹…› Ведь и социализм – порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! «Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternite ои la mort <братство или смерть–фр. >, два миллиона голов!» По делам их вы узнаете их – это сказано! И не думайте, чтоб это было все так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали!»

Во Флоренции Достоевский мучается денежными проблемами. Средств, высылаемых Катковым, не хватает. В России ждут кредиторы и перспектива долговой тюрьмы – собственно, спасаясь от этого, Достоевский и покинул Россию В 1867 г.

В связи с приближающимися родами Анны Григорьевны было решено переехать в какой-нибудь европейский город (выбор был между Прагой и Дрезденом), где бы говорили по-французски или по-немецки, для того чтобы Достоевские могли свободно общаться с врачами. В начале мая 1869 г., рассчитывая на отъезд из Флоренции в самое ближайшее время, Достоевские (в то время к ним уже присоединилась мать Анны Григорьевны) отказались от комнаты на Via Guicciardini и переселились в маленькую комнатку в доме на площади Нового рынка («Mercato Nuovo»). Достоевский позднее уже из Дрездена так описывал в одном из писем их новое жилище:

«Окна наши выходили на рынок под портиками, с прекрасными гранитными колоннами и аркадами и с городским фонтаном в виде исполинского бронзового кабана, из пасти которого бьет вода (классическое произведение, работы необыкновенной); но представьте себе, что вся эта громадная масса камня и аркад, занимавшая почти весь рынок, накаливалась каждый день, как печка в бане (буквально), и в этом-то воздухе мы и жили… Всего больше мне было жаль мою бедную Аню. Она, бедная, была тогда на седьмом и на восьмом месяце; ей было ужасно тяжело в этой жаре. Кроме того, город всю ночь не спит и ужасно много поет песен. Окна у нас ночью, конечно, отворенные, а к утру, к пяти часам, кричит и стучит базар, кричат ослы – так что нет возможности заснуть…»

Лоджия Нового рынка (фото конца XIX в.).

В те дни Достоевский ежедневно (иногда по нескольку раз на дню) ходил на почтамт, но ожидаемые от Каткова деньги запаздывали. О настроении Достоевского (в тесной комнатке у рынка им пришлось втроем прожить почти все лето) свидетельствуют письма:

«Жара во Флоренции наступает ужасная, город душный и раскаленный, нервы у нас всех расстроены, – что вредит особенно жене… Надоела мне эта Флоренция, а теперь, от тесноты и от жару, даже и за работу сесть нельзя. Вообще тоска страшная. А пуще – от Европы; на все здесь смотрю как зверь. Решил во что бы то ни стало воротиться к будущей весне в Петербург (как кончу роман) – хотя бы меня в долговое посадили».

Письмо А. Н. Майкову, 27 мая 1869 г.

«Три месяца во Флоренции я потерял от жары! Что за горячий город. Доходило к з-м часам пополудни до 34 и даже35реомюра в тени. По ночам2γ, 28 икутруразве, к рассвету, к 4-м часам гб. И что же, даже до последнего времени встречались на улицах англичане, французы, даже русские путешественники».