Текст книги "Знаменитые русские о Флоренции"

Гулянье в парке Cascine (фото 1870-х гг.).

В январе-феврале 1858 г. Григорьев наблюдал необычное для себя зрелище – карнавал во Флоренции:

«Я очутился на Арно… Маскарад, как гремучий змей, захватил меня своим хоботом… Да, есть возможность жить чужою жизнью, жизнью народов и веков… Старое доживает в новом, и оно еще способно одурить голову, как запах тропических растений…»

Из писем Е. С. Протопоповой.

Позднее Григорьев изложит свои впечатления о флорентийском карнавале в известном стихотворении:

Отзвучие карнавала (1858)

 
Помню я, как шумел карнавал,
Завиваяся змеем гремучим,
Как он несся безумно и ярко сверкал,
Как он сердце мое и колол и сжимал
Своим хоботом пестрым и жгучим.
 
 
Я, пришелец из дальней страны,
С тайной завистью, с злобой немою
Видел эти волшебно-узорные сны,
Эту пеструю смесь полной сил новизны
С непонятно-живой стариною.
 
 
Но невольно я змею во власть
Отдался, закружен его миром, –
Сердце поняло снова и счастье, и страсть,
И томленье, и бред, и желанье упасть
Вупоеньи пред новым кумиром.
 

17 февраля 1858 Г. А. Григорьев написал свое самое знаменитое флорентийское стихотворение.

Песня сердцу

 
Над Флоренцией сонной прозрачная ночь
Разлила свой туман лучезарный.
Эта ночь – точно севера милого дочь!
Фосфорически светится Арно…
 
 
Почему же я рад как дурак, что грязна,
Как Москва, и Citta deiFiori?
Что луна в облаках, как больная, бледна,
Смотрит с влагою тусклой во взоре?
 
 
О Владыка мой, Боже! За душу свою
Рад я всею поющей душою;
Рад за то, что я гимн мирозданью пою
Не под яркой полудня луною…
 
 
Что не запах могучих полудня цветов
Душу дразнит томленьем и страстью,
Что у неба туманного, серого – вновь
Сердце молит и требует счастья;
 
 
Что я верю в минуту, как в душу свою,
Что в душе у меня лучезарно,
Что я гимн мирозданью и сердцу пою
На сыром и на грязном Лунг-Арно.
 
 
Тихо спи под покровом прозрачно-сырой
Ночи, полной туманных видений,
Мой хранитель таинственный, странный, больной,
Мое сердце, мой северный гений.
 

В марте 1858 г. во Флоренцию из Рима (где он писал «Асю» и «Дворянское гнездо») приезжал Иван Сергеевич Тургенев, и Григорьев вел с ним непрерывные, дни и ночи напролет, беседы о России и русской культуре, оставившие заметный след в судьбе обоих литераторов.

В мае 1858 г. Григорьев с семьей Трубецких через Ливорно, Геную и Марсель уехал из Флоренции в Париж. Проведя там летние месяцы, княгиня Трубецкая решила возвратиться во Флоренцию, чтобы молодой князь мог вступить в права наследства. Григорьев долго раздумывал о новой поездке во Флоренцию, но в итоге решил все-таки возвратиться в Россию. Проехав почтовым дилижансом через Францию и Германию, он 7 октября 1858 г. почтовым пароходом «Прусский орел» прибыл из Штеттина в Кронштадт.

Был апрель. Итальянская весна дышала всем, чем ей дано дышать: и целыми стенами роз по стенам садов в городе и по дорогам за городом, и блестящей, совсем молоденькой, разноотливистой зеленью в Кашинах, и целыми роями ночных светляков в траве, скачущих, летающих, кружащихся перед вашими глазами, как маленькие огненные эльфы. Была весна… но, впрочем, что я говорю – была, лучше сказать – стала весна, основательно утвердилась, потому что еще и прежде, в конце февраля, в начале марта, она вдруг, нежданно высовывала иным утром из-за травки, из-за листьев деревьев свою светленькую кудрявую головку и вдруг обдавала вас жгучим пламенным взглядом. Не шутя: я помню совсем весенний, дышащий росой и свежестью вечер в один из первых дней Великого поста и совсем весеннее, сияющее, обдающее жаром утро с палящими лучами солнца, нагревшими ожидавшую меня у Сан-Донатской церкви карету. Итак, весна стала… Толковать о том, какое тревожное, немного страстное, немного тоскливое чувство развивает в душе северного человека весна, – будет, кажется, совершенно излишне… Мы ценим весну как гостя, а в Италии она вечный жилец, только притаивающийся на время. Весна в Италии как шалун мальчик, которого поставили в угол: нет-нет – да вдруг и выкинет он гримасу, в которой проглянет самая безнадежная неисправимость, самая неистовая жажда жизни. Зимой я часто дрог благодаря безобразию каминов, ибо до печей итальянцы, по милой распущенности своей, не дошли, да и никогда не дойдут, несмотря на многократные опыты холодов до замерзания маленьких ручьев; мужчины греются в кофейных, а женщины… но зачем женщины коптят себя проклятыми жаровнями? ‹…› Итак, зимою бывало страшно холодно… Выйдешь продроглый на Лунгарно… углубишься немного в эти узкие улицы, с их мрачными и сырыми каменными комодами и сундуками, носящими названия домов, – и опять дрожишь до нового пространства, до нового просвета ярких, всегда весенних лучей солнца… Когда я вошел в свою комнату, куда решился возвратиться на время, она, с ее холодным мрамором каминов, окон и столов – в Италии нипочем ведь мрамор; вы его часто встретите там, где уж никак не ожидаете, – показалась мне еще унылее, еще серее, в противуположность с тем ярким весенним светом, который заливал половину площади del gran Duca. Бессмысленно прислонился я к окну и бессмысленно стал глядеть на мрачную и узкую улицу; явления были все известные: santo padre с кружкою и с закрытым лицом, немного покачиваясь справа налево, тянул с сильным горловым акцентом однообразную литанию, испрашивая подаяния бедным, разносчик безжалостно-звонко, всей ужасной полнотою итальянского грудного крика орал: «Carrion, carciofi» <«Артишоки, артишоки»>. Проревел, наконец, трижды и ослик под грузом какой-то тяжести; прошли, громко рассуждая и размахивая руками, трое тосканских солдат, да какая-то растрепанная синьора густыми контральтовыми нотами обругала – или, как говорится у нас в Москве, обложила куплетами – засаленного и босого на одну ногу мальчишку… Во всех этих звуках было что-то такое полное и сильное, что бывает подчас совершенно непереносно и для наших северных нервов… Мне не раз случалось чувствовать истинную злобу на разносчиков и торговцев Флоренции, на какое-то ужасное, зверское, разбойничье выражение лиц их, при беспощадном сипловато-грудном крике, – как в другие минуты случалось ценить и любить эту силу, мощь, порыв итальянской природы – разлитые всюду: в человеческом голосе, в реве осла, в стрекотанье итальянских кузнечиков, которые всегда мне казались задатками итальянских теноров, – ибо, право, у каждого итальянского кузнечика бычачья грудь невыпевшегося, но сильнейшего тенора Ремиджио Бертолини, которого слышал я целый осенний сезон… Наконец, я решился на крайнее, последнее, отчаянное средство – я пошел в Кашины… Кашины (Cascine) – герцогский загородный скотный двор, с прекрасным парком, с прекрасными узенькими дорожками для пешеходов и с широкими для экипажей. Там присутствует ежедневно вся фешенебельная Флоренция и даже вся не фешенебельная зимою от трех до шести часов, летом от пяти до семи. Не фешенебельная гуляет по лесу и по берегу Арно… Фешенебельная сосредоточивается на пьяццоне. Место прекрасное, нечто вроде берлинского Тиргартена, если вы его знаете, и наших Сокольников, которые вы наверно знаете, только гораздо лучше Тиргартена и несравненно хуже Сокольников… Идя в Кашины, я имел два шанса: или попасть на берег Арно и неминуемо встретить доброго приятеля, мечтающего о мечте семейных радостей, или героически решиться на пьяццону, на эту небольшую площадку, загроможденную стоящими экипажами, всегда одними и теми же, напоминающими всегда одни и те же пошлые интриги, des secrets que tout le monde connait <всем известные секреты – фр. >, которые известны потому, что сами интригующие об этом всем рассказывают. Чтобы понять все то омерзение, которое чувствовал я к пьяццоне, надобно знать хотя немного, хоть по слуху, – что такое Флоренция – не та Флоренция, которая раскидывается перед вами своими сурово-стильными памятниками прошедшего, которую полюбите вы искренно в театрах, кофейнях и на узких улицах, несмотря на все неистовство итальянского горла… Нет! а болотная, сонная, праздная, делающая «ничего», «il far niente» (это совсем не то, что ничего не делающая), погрязшая в маленьких интригах и пошлых сплетнях, не могущая жить и дышать без этих сплетен. Отнимите от Флоренции ее вековечное прошедшее и в настоящем поглубже лежащие пласты ее населения – и вы получите в результате губернский город Т. или В. или какой-хотите. Пока вы – пока со мною было целых полгода – видите и знаете только верхние, снаружи лежащие пласты жизни, вы готовы сказать, что жизнь здесь одряблела, разменялась на мелочь, на бесконечную пошлость, однообразную, безличную, как стертая монета. По этим снаружи лежащим пластам жизни проходит именно наша губернская струя: с одной стороны, всеобщая радость всякому маленькому скандалу, с другой – добродушное правило: «кому какое дело, что кума с кумом сидела», – и этим, коли вы хотите, объясняется предпочтение Флоренции другим городам Италии всеми праздношатающимися лицами обоего пола из разных иностранных наций. Во Флоренции – безграничная терпимость в отношении ко всяким скандалам и вместе с тем вечный толк о скандалах, интересы губернских сплетен, стертость и пошлость мелочной, дрянью удовлетворяющейся жизни… Но об этом когда-нибудь после. Теперь же сделал я черную заметку потому, что мне хотелось объяснить вам все мое отвращение к пьяццоне, этому губернаторскому саду губернского города Флоренска.

А. Григорьев. Великий трагик // Воспоминания. Л., 1980, с. 262–268.

Борис Николаевич Чичерин

Борис Николаевич Чичерин (26.05.1828, Тамбов – 3-02.1904, Москва) – правовед, философ, историк, мемуарист. Выходец из богатого тамбовского рода, ведущего, согласно семейному преданию, свое происхождение от итальянца Чичерини, приехавшего в 1472 г. в Москву в свите Софии Палеолог, дочери последнего византийского императора, выходящей замуж за русского царя Ивана III. Правда, сам Б. Н. Чичерин больше доверял более поздним документам, согласно которым предком Чичериных был некто Матвей Меньшой, который «за осадное сидение» при царе Василии Шуйском получил вотчину в Лихвинском уезде, откуда эта ветвь Чичериных и перешла в Тамбовский край. В любом случае, прадед Бориса Николаевича – Дементий Андреевич Чичерин, уже при императрице Елизавете Петровне, был на Тамбовщине воеводой.

Судя по воспоминаниям Чичерина, его отец, отставной поручик Николай Васильевич Чичерин, был человек высоких нравственных качеств, отменного трудолюбия и большого здравого смысла и, хотя сам ни разу не был за границей, сумел дать детям вполне европейское домашнее образование, позволившее им потом успешно окончить столичные университеты. Высокообразованной женщиной была и мать Чичерина Екатерина Борисовна (урожденная Хвощинская):

«Она родилась и воспитывалась в Тамбовской губернии; но ее воспитание было настолько тщательно, насколько было возможно по тогдашним средствам. Наставником ее был живший в доме моего деда, добрейшего Бориса Дмитриевича Хвощинского, швейцарец Конклер, человек образованный и почтенный. Когда он, по окончании занятий, уехал на родину в Сен-Галлен, мать оставалась с ним в переписке до самой его смерти. От этого воспитателя у нее сохранились на всю жизнь уважение к образованию и любовь кумственным интересам…»

Приехав позднее в Москву поступать в Императорский университет, воспитанный в русско-европейском духе, Борис Чичерин был немало удивлен накалом полемики между отечественными «славянофилами» и «западниками»: для него европейский универсализм и русская самобытность были равно естественными и нисколько не противоречили друг другу:

«Вся проповедь славянофилов представлялась мне чем-то странным и несообразным; она шла наперекор всем понятиям, которые могли развиться в моей юношеской душе. Я пламенно любил отечество и был искренним сыном православной церкви… Но меня хотели уверить, что весь верхний слой русского общества, подчинившийся влиянию петровских преобразований, презирает все русское и слепо поклоняется всему иностранному, что, может быть, и встречалось в некоторых петербургских гостиных, но чего я, живя внутри России, отроду не видал… Вне московских салонов русская жизнь и европейское образование преспокойно уживались рядом; и между ними не оказывалось никакого противоречия; напротив, успехи одного были чистым выигрышем для другого…»

Чичерин рано понял, что «верхушечное» по преимуществу противостояние двух философских лагерей «мало соответствовало истинным потребностям и положению русского общества» и «противоречило указаниям самого простого здравого смысла»:

«Для людей посторонних, приезжих, как мы, из провинции, не отуманенных словопрениями московских салонов, славянофильская партия представлялась какой-то странной сектой, сборищем лиц, которые в часы досуга, от нечего делать, занимались измышлением разных софизмов, поддерживая их перед публикой для упражнения в умственной гимнастике и для доказательства своего фехтовального искусства…»

Окончивший университет с отличием и рекомендованный к подготовке к профессорскому званию, убежденный либерал-западник, но и столь же решительный государственник, Чичерин в 1853 г. представил к защите магистерскую диссертацию «Областные учреждения в России в XVIII в.». Однако блестящая во всех отношениях работа была отклонена сначала в московском, а затем петербургском университетах, с заключением, что в авторском тексте «деятельность администрации представлена в ложном свете». Диссертация была защищена Чичериным лишь в 1857 г., в связи с общим ослаблением цензуры после смерти императора Николая I.

А в начале 1858 г., с благословения и на деньги отца, тридцатилетний Чичерин предпринял свое первое заграничное путешествие для изучения политики, культуры и быта европейских стран. В «Предисловии» к своим воспоминаниям о поездке 1858-1861 гг. он написал:

«В настоящее время путешествие за границу – дело самое обыкновенное. Прилегкости иудобстве сообщений, едва ли найдется образованный человек, который бы не объехал почти всю Европу Не то было в прежние времена, когда русское правительство, особенно с 1848 года, делало всякие затруднения подданному, дерзающему преступить священные пределы отечества… Но с новым царствованием и с заключением мира все препятствия разом исчезли. Двери отворились настежь, и вся Россия ринулась за границу. Я последовал общему течению. Это был целый новый мир, который открывался передо мною, мир, полный прелести и поэзии, представлявший осуществление всех моих идеалов. Чудеса природы и искусства, образованный быт стран, далеко опередивших нас на пути просвещения, наука и свобода, люди и вещи – все это я жаждал видеть своими глазами: я хотел насытиться новыми, свежими впечатлениями, представляющими человеческую жизнь в ее высшем цвете…»

Ближайшей целью Чичерина была столица Сардинского королевства (Пьемонта) Турин, где в посольстве работал его брат, Василий Николаевич, ранее служивший в русских миссиях в Рио-де-Жанейро и Мюнхене:

«Яневиделегодвагода, иэтобыл, вместе с тем, случай взглянуть на верхнюю Италию и на политическое движение в Пьемонте, который сделался уже центром стремлений итальянского народа».

До Варшавы тогда не было еще железной дороги, и Чичерин «тащился шесть суток в дилижансе, в компании со старой и вовсе не интересной генеральшей, которой единственная приятная сторона состояла в том, что она кормила меня разными яствами». Потом были двадцать четыре часа железной дороги в Вену, где Чичерин провел несколько дней, а затем – поезд в адриатический Триест:

«Тут я испытал полное очарование. Вся дорога представляла для меня ряд совершенно новых, поразительных впечатлений. Проведя всю свою жизнь в убогой русской степи, я никогда не видел ни моря, ни скал. Здесь той другое явилось мне в неведомом дотоле величии…»

Воспоминания Чичерина о его первом европейском путешествии, написанные в конце жизни, отличаются не только литературным изяществом и документальной точностью, но и редкой для сочинений подобного рода авторской честностью: ведь одной из задач Чичерина-мемуариста было проследить собственное нравственное и гражданское становление. В 1858 г. в Италию попал уже не юный, но в художественном отношении еще достаточно малоопытный человек:

«Несмотря на природную наклонность к живописи, я вовсе не был приготовлен к пониманию искусства. До тех пор я, в сущности, ничего не видал, а тут внезапно обрушился на меня целый мир изящных впечатлений в какой-то ослепительной роскоши, в таком изумительном разнообразии и богатстве, среди которых я совершенно терялся…»

После Турина были Ницца, озера Северной Италии, Швейцария, путешествие по Рейну, Лондон (где Чичерин посетил А. И. Герцена), Париж, снова Ницца, наконец, Рим. Вернувшись ненадолго в Рим к свадьбе брата Василия, Борис Чичерин потом снова ездил в Рим (через Геную), затем объездил берега Неаполитанского и Амальфитанского заливов.

За эти месяцы Чичерин дважды проездом был во Флоренции, и, наконец, ранней осенью 1859 г., решил изучить город поближе:

«Из Неаполя я прямо проехал во Флоренцию, которую дотоле видел лишь мельком. Мне хотелось ближе узнать этот знаменитый город, некогда центр и рассадник итальянского искусства, произведший столько великих людей во всех сферах человеческого духа, отечество Данте, Макиавелли, Галилея, Брунеллески, Леонардо, Микель-Анджело. Прошли времена бессмертной его славы, но неувядающие памятники искусства сохраняют следы их для потомства и свидетельствуют о полноте духовной жизни, которая кипела здесь несколько веков тому назад. Изучивши в Риме художество, древнее и новое на высшей точке совершенства, я мог уже с большим пониманием проследить постепенное его развитие от первых опытов Чимабуэ и Джотто до великих мастеров конца 15 века. Здесь я мог в изумительном разнообразии произведений оценить просветленную чистоту и нежность Беато Анджелико и эпическую силу Гирландайо…»

В своих мемуарах Чичерин подробно рассказал, как в тот свой приезд во Флоренцию он любовался ее зданиями, «составляющими переход от средневекового готического стиля к изящной архитектуре времен Возрождения» – «грациозной мраморной Кампанилой, полной статуй Лоджиа деи Ланца, Церковью Ор Сан Микеле, где кругом по наружным стенам стоят изваянные великими флорентийскими художниками изображения святых». Отдал он должное и произведениям «новой скульптуры», которыми изобилует Флоренция, – «полными жизни и силы статуями Донателло, знаменитыми дверьми Гиберти, где с изяществом соединяется удивительная законченность работы, колоссальным Давидом Микель-Анджело и могучими фигурами капеллы Медичи». Чичерина увлекали даже «самые мелкие подробности, украшения церквей, резные изделия, в особенности же рассеянные всюду прелестные майолики школы дела Роббиа». Особо привлекла его «внутренность флорентийского собора, в котором таинственный полумрак готических церквей соединяется с закругляющимся простором, свойственном храмам нового времени»:

Церковь Op Сан Микеле.

«Меня пленяла изящная простота линий, представляющая переход от остроконечной вычурности средневекового стиля к пышности и блеску св. Петра. Это истинный храм периода Возрождения, где выступают уже все основные элементы нового времени, но еще обвитые пеленками, в каком-то смутном предчувствии, как бы предугаданные художественным чутьем. Только купол, расписанный Вазари, всегда приводил меня в негодование и портил гармонию впечатления».

Два места во Флоренции он полюбил тогда на всю жизнь – монастырь св. Марка с фресками Фра Беато Анджелико («Благовещение», «Распятие», «Страшный суд», алтарный образ «Мадонна со святыми»), а также Капеллу Бранкаччи в церкви Санта-Мария дель Кармине с фресками Мазаччо и его ученика Филиппо Липпи:

«С невольным благоговением входил я в тесные и голые кельи монастыря св. Марка, каждая из которых украшена проникнутою глубоким религиозным чувством кистью великого художника, жившего в этой обители, и в тихом восторге останавливался я затем перед полною благочестивого умиления фрескою – Распятие. Кажется, из уст всех этих поклоняющихся висящему на кресте богу святых вылетают молитвы и как фимиам возносятся к небу. Но любимым моим местом в то время был Кармине, где я много раз ходил изучать фрески Мазаччо, этого слишком рано умершего гения, который впервые откинул условные формы и внес жизненную правду в область христианского творчества. Нигде, как во Флоренции, так ясно не раскрывается христианское искусство во всех основных своих мотивах, в его возвышенной чистоте, полной глубокого внутреннего содержания…»

Во Флоренции у Чичерина завелись интересные знакомства. Польский эмигрант Л. Воловский, известный экономист и близкий Чичерину по духу умеренно-либеральный политик, дал ему в Париже рекомендательное письмо к флорентийскому профессору Корриди («милейшему итальянцу, благодушному, приветливому, образованному»), и тот провел Чичерина в знаменитый «Научно-литературный кабинет Вьессё», работавший тогда в Палаццо Буондельмонти на площади Санта Тринита. Корриди познакомил его и с хозяином – Джованни Пьетро Вьессё, тогда уже стариком, продолжавшим, однако, держать руку на пульсе флорентийской и общеитальянской политической жизни.

Как известно, со второй половины 1858 г. вся Италия находилась в сильном возбуждении по поводу наметившегося союза императорской Франции и Сардинского королевства. В июле Наполеон III и пьемонтский премьер Кавур встретились на водах в Пломбьере: там был решен вопрос о совместных действиях против Австро-Венгрии (Франции, за ее поддержку, были обещаны Савойя и Ницца), а заодно и о браке одного из двоюродных братьев Наполеона с дочерью сардинского короля. Важные события происходили и в Великом герцогстве тосканском. Весной 1859 г. народное движение пыталось побудить Великого герцога Леопольдо II разорвать отношения с австрийским императором Фердинандом II и союзным с ним папским престолом и принять участие в войне с Австрией на стороне Сардинского королевства.

Чичерин потом вспоминал о горячих политических спорах «у старика Вьессё» в 1859-1860 гг.:

Палаццо Буондельмонте на площади Санта Тринита, где в 1850-1860-гг. находился «Кабинет Вьессё».

«Это была для Италии важнейшая минута. Уже приближался час ее освобождения…Австрия вооружалась, и Пьемонт, со своей стороны, готовился к борьбе в надежде на опору Франции. Все ждали, что с минуты на минуту вспыхнет война. Между итальянскими патриотами, собиравшимися у Вьессё, шли оживленные разговоры. Все взоры устремлены были на Турин…»

Мемориальная доска Джованни-Пьетро Вьессё на фасаде Палаццо Буондельмонти.

Вернулся в Турин и Чичерин:

«В Турин я приехал в самую роковую минуту Австрия первая объявила войну и двинула свои войска в надежде нанести решительный удар прежде, нежели приспеют французы…»

…В следующий раз Б. Н. Чичерин был во Флоренции ранней осенью 1859 г., на пике национального освободительного движения, вынудившего Леопольдо II бежать в Австрию и отречься от тосканского престола:

«Я съездил на несколько дней во Флоренцию, чтобы поближе посмотреть на это изумительное самообладание недавно освобожденного народа, предоставленного самому себе при самых трудных обстоятельствах. Я нашел своих тамошних знакомых исполненными надежд и готовыми постоять за себя. Самые умеренные увлекались общим движением. Во главе стоял человек с железною волею, который направлял все. И как характеристическая черта изящного населения, эта политическая решимость украшалась цветами поэзии. Флоренция была полна патриотических песен с грациозными оборотами, с звучными стихами, какие умеют сочинять только итальянцы…»

Как известно, в марте 1860 г. Флоренция была присоединена к Сардинскому королевству, которое в 1861 г. было преобразовано в Королевство Италия. В 1865 г. из Турина во Флоренцию была перенесена столица объединенной Италии, а Палаццо Питти стал королевской резиденцией. После присоединения к королевству Рима в 1870 г. столица Италии переехала в Вечный город.

Подводя итоги своего первого длительного пребывания за границей,Б. Н. Чичерин потом писал:

«Я собственными глазами видел высшее, что произвело человечество, в науке, в искусстве, в государственной и общественной жизни. И я не мог не убедиться, что все это бесконечно превосходило то, что я оставил в своем отечестве. Это не был своеобразный, отмеченный особою печатью мир, противоположный России, как уверяли славянофилы. Нет, в противоположность однообразной русской жизни, вылитой в один тип, где на монотонном сером фоне не затронутой просвещением массы и повального общественного раболепства кой-где мелькали огоньки мысли и просвещения, я находил тут изумительное богатство идей и форм; я видел разные народы, каждый со своим особенным характером и стремлениями, которые, не отрекаясь от себя, но при постоянном взаимодействии с другими, совокупными усилиями вырабатывали плоды общей цивилизации. Еще менее я мог заметить признаки мира разлагающегося. Напротив, рядом с отживающими формами я видел зарождение новых, свежих сил, исполненных веры в будущее. Эти силы были еще неустроенны; впереди предстояло им еще много борьбы, усилий, может быть, временно попятных шагов и разочарований. Но цель была намечена, и веющее повсюду могучее дыхание мысли и свободы обеспечивало успех. Глядя на Европу, невозможно было сомневаться в прогрессивном движении человечества…»

Еще в конце 1850-х гг., через людей, близких к императорской семье, Чичерину поступали предварительные предложения войти в группу учителей наследника русского престола, великого князя Николая Александровича. Летом 1862 г. главный наставник цесаревича граф Сергей Григорьевич Строганов сделал Чичерину официальное предложение: ему предстояло прочесть великому князю курс «государственного права». Чичерин дал свое согласие:

«При скудости нашихученых сил, я не счел возможным отказаться и отвечал графу Строганову, что, несмотря на некоторые опасения за достаточную свою подготовленность, я постараюсь сделать, что могу».

А весной 1864 г. Чичерин получил от графа Строганова известие о том, что цесаревич отправляется в большое заграничное путешествие:

«Он спрашивал, согласен ли я их сопровождать, прибавляя, что наследник очень этого желает, и сам он особенно дорожит моим содействием. Я не имел ни малейшей причины отказываться и охотно дал свое согласие…»

Поездка цесаревича в Европу преследовала различные цели: выполнение врачебных рекомендаций о летних морских купаниях в Голландии и зимнем отдыхе в Италии, представление родственным царствующим домам Европы и, наконец, приискание наследнику невесты среди европейских принцесс; на эту роль старшие члены императорского дома Романовых ранее присмотрели датскую принцессу Дагмару, дочь короля Христиана IX и королевы Луизы.

В середине июня 1864 г. цесаревич выехал из Царского Села по железной дороге. Он посетил города Германии, был в Голландии, Дании, где в замке Фреденсборг его встречала вся королевская семья, среди которой находилась и шестнадцатилетняя принцесса Дагмара. Еще в 1851 г. императрица Александра Федоровна, встретившись с тогда наследного датской принцессой Луизой, обратила внимание на ее четырехлетнюю дочь Дагмару. Прелестный ребенок до того очаровал русскую царицу, что, любуясь им, она сказала тогда матери: «Эту вы должны приберечь для нас», имея в виду своего внука, семилетнего Николая Александровича. Вскоре молодые получили согласие родителей на помолвку, о которой было официально объявлено. Александр II отвез императрицу с младшими детьми в Ниццу, где, по рекомендации врачей, Ее Величество должна была провести зиму.

Местом же пребывания наследника была окончательно назначена Флоренция, в надежде, что в умеренном климате Тосканы укрепятся его силы. После нового посещения городов Германии русская делегация 16 октября 1864 г. прибыла в австрийский Инсбрук. Еще на австрийской границе в Куфштейне русского наследника приветствовал представитель императора Франца-Иосифа генерал граф Фестестич. Переночевав в Инсбруке, Наследник со свитой, на почтовых лошадях проехал через перевал Бреннер в Италию и, проведя ночь в Больцано, сел в Вероне на железнодорожный поезд, который привез его в Венецию вечером 17 октября.

Именно тогда, в Венеции, остро проявила себя болезнь, оказавшаяся роковой для великого князя Николая Александровича, а возможно, и для последующей русской истории. Когда-то, упав с лошади на скачках в Царском Селе, наследник больно ушиб спину. Врачи и тогда, и впоследствии недооценили опасность развития болезни. Между тем возникшая опухоль постепенно затронула спинной мозг. Б. Н. Чичерин, связывавший со своим августейшим воспитанником перспективу дальнейшего просвещенного курса России, впоследствии напишет:

«Цесаревичу очень понравилась Венеция, однако болезнь давала о себе знать… Бедному юноше не суждено было вспоминать очаровательную Венецию на берегах Невы. Здесь в первый раз появились признаки той болезни, которая должна была свести его в могилу. Он почувствовал сильную усталость и в последние дни уже с видимо ослабевшим интересом осматривал картины. Мы приписывали это всем предшествующим волнениям и не придавали этому особенного значения, тем более что доктор был совершенно спокоен…»

24 октября 1864 г. цесаревич со свитой выехал из Венеции поездом. В Милане он посетил командовавшего местного бригадою 20-летнего итальянского наследного принца Умберто (будущего короля Умберто I). За обедом, данном итальянским наследником – русскому, Николай Александрович, интересуясь конституцией Италии, а также устройством в ней судов (вводимые Александром II в России Судебные уставы были частично заимствованы из Сардинского кодекса) задал итальянскому принцу несколько вопросов, от которых тот долго уклонялся, а потом наконец признался: «Вы меня спрашиваете о вещах, о которых я не имею ни малейшего понятия. У вас в стране монархической государи обязаны знать законы и учреждения страны, у нас – это дело палат…»

В Турине русского наследника встретил король Италии Виктор Эммануил II. После обеда цесаревичу были представлены присутствующие, и он поразил всех разумом и тактом своих речей. Тогдашний итальянский министр-президент генерал А. Ламармора до того был восхищен наследником, что сказал находящемуся поблизости Чичерину:

«Надо отдать справедливость великому князю. Этот молодой человек – само совершенство. Как вы должны гордиться им!»

В Генуе на вокзале встретили цесаревича в полной парадной форме контр-адмирал С. С. Лесовский и командиры трех судов его эскадры: флагманского фрегата «Александр Невский», корвета «Витязь» и клипера «Алмаз». Незадолго до этого эскадра Лесовского побывала у восточного побережья американских Соединенных Штатов для поддержки правительства северян Авраама Линкольна и недопущения вмешательства Великобритании и Франции в военный конфликт на стороне южных штатов. Через некоторое время цесаревич отправился в Ниццу на «Александре Невском», а его свита последовала туда за ним сухим путем на почтовых каретах по берегу живописной Ривьеры.