Текст книги "Знаменитые русские о Венеции"

Павел Васильевич Анненков

Павел Васильевич Анненков (18. 06. 1812, Москва – 8. 03. 1887, Дрезден) – литературный критик, мемуарист. Посетил Венецию во время заграничного путешествия 1840–1841 гг. Добравшись морем через Кронштадт и Травемюнде до Германии, он почтовой каретой через Берлин и Лейпциг приехал в Вену. Свой дальнейший путь от Вены до Триеста на побережье Адриатического моря Анненков описал в дневнике так:

“9-го марта выехал я из Вены по дороге на Триест, и на другой день были мы уже в Альпах. Этот отпрыск знаменитых швейцарских Альп имеет счастье заключать в себе несколько бедных славянских племен, которые вот уже несколько веков решительно больше ничего не делают, как живут, да впрочем, судя по всеобщей бедности и по количеству нищих на дороге, для них, кажется, и это не безделица… Тут впервые увидал я босую женскую ногу и сказал: «Ну, вот мы и дома! Этой вещи не случалось мне увидеть с самого Мурома…» Меня приводило в отчаяние одно обстоятельство: мы были за четверть мили от Триеста, но ни Триеста, ни моря, которое тут значится по моей дорожной карте, и признаков не было. Все горы и горы, и вдруг мы круто поворотили в сторону: город, голубая Адриатика, противоположный берег Истрии и Далмации лежали под ногами нашими. Это было так неожиданно, что произвело на меня даже болезненное впечатление. Англичанин, ехавший со мною, захлопал в ладоши. Здесь часто случается, что самое сильное чувство приходит внезапно, не возвещенное ни путеводителями, ни путешественниками”.

Павел Васильевич Анненков.

14 марта 1841 г. Анненков прибыл из Триеста в Венецию на пароходе. Отдавая должное историческому величию Венеции, а также сохраняющимся там “теплоте красок” и “поэтическому блеску”, Анненков полагал, что в истории городу уготована скорее судьба Карфагена, а его практическое значение как ключевого порта Адриатики уже перешло к расположенному неподалеку Триесту. Эти два города – Венецию и Триест – Анненков сравнивал как “жизнь потухающую” и “жизнь зарождающуюся”.

Признаки упадка Венеции Анненков констатирует везде и всегда: и во время прогулки по Каналу, и при посещении многочисленных церквей, и на представлении в популярном венецианском театре “Fenice”:

“Когда я посещал церкви, где бронза конных статуй над гробами почивших дожей (как, например, в церквах Жиованни и Паоло, dei Frari) или одна часть драгоценнейших камней (как, например, в церкви dei Scalzi, построенной знаменитейшими фамилиями Венеции) могли бы обогатить обнищавших потомков их, странствующих теперь по разным государствам Европы, – когда, говорю, я посещал эти церкви, мне думалось: «Верно, есть что-нибудь для отвращения глаз венецианцев от всегдашнего созерцания их упадка» и узнал, что для этого есть театр «Фениче». Театр в Италии решительно есть политическая мера, как газета в остальной Европе. С девяти часов вечера великолепная зала его наполняется народом: тут поет удивительный Ронкони и тут же позволяется итальянцам проявить свое индивидуальное значение, а также вылить и накопление желчи, вредной для здоровья, в свистках, шуме, шиканье при малейшей оплошности певца, хотя два солдата с ружьями и стоят по обеим сторонам оркестра… Вообще шиканье и свистки в театре мне не нравятся: они делают из актера какого-то поденщика сотни пустых голов, собравшихся в партере, и совлекают с него совершенно достоинство артиста”.

П. В. Анненков оставил мемуары о своем пребывании в Венеции (они широко используются во второй части настоящего издания), в которых содержатся интересные описания главных достопримечательностей Венеции. Проведя в городе несколько дней, Анненков выехал из Венеции почтовой гондолой до Фузино и далее дилижансами отправился в Рим, где ему довелось прожить несколько месяцев по соседству с Гоголем и участвовать в доработке первого тома “Мертвых душ”.

Сергей Семенович Уваров

C ергей Семенович Уваров, граф (25. 08. 1786, Москва – 4. 03. 1855, Москва) – государственный и общественный деятель. Попечитель Московского учебного округа, президент Российской Академии наук (1818–1855), министр народного просвещения (1833–1849). Сочинял стихи, с легкостью изъяснялся на семи языках, был признанным в Европе эссеистом на философские и литературные темы. Удалившись на покой, получил степень магистра классической филологии Дерптского университета.

В своем имении в Поречье под Можайском Уваров создал свободную атмосферу общения для своих гостей – университетских профессоров, литераторов, которые часто сравнивали Поречье с “русскими Афинами”, “платоновской Академией”. Главный зал усадьбы, построенный и отделанный архитектором-итальянцем в сотрудничестве с Карлом Брюлловым, был отведен под “храм искусства”. Большинство картин и скульптур Уваров собрал во время поездки в Италию. Предметом особой гордости графа был античный саркофаг, который он нашел в Италии в заброшенной иезуитской церкви. В библиотеке, насчитывающей 12 тысяч томов, стояли бюсты Рафаэля, Микеланджело, Данте, Тассо, Ариосто, Макиавелли. Здание усадьбы было окружено лесом и регулярным парком с редкими видами деревьев и цветов, которые посадил и выращивал брат Уварова – знаменитый ботаник.

Сергей Семенович Уваров

С. С. Уваров посетил Венецию (а до этого также Рим) в 1843 г. в пятидесятисемилетнем возрасте. Годом позже он написал в Поречье на французском языке воспоминания об этом путешествии – “Рим и Венеция в 1843-ем году” (в данной книге используется главным образом перевод М. Ровберга).

Граф Уваров, по-видимому, был первым в России (потом эту традицию блестяще продолжили Герцен, Перцов, Муратов, Пастернак, Бродский), кто в форме историософского эссе принялся рассуждать об эпохах исторического величия, а затем упадка Венеции:

“Половина Европы сделалась данницей города, рожденного из лона лагун; ничто не останавливало исполинского честолюбия горсти людей, трепетавших перед излишеством собственного могущества; когда же издалека валил флот Левантский, нагруженный сокровищами мира, тогда забывались жертвы глухой, непреклонной тирании: целая Венеция увешивалась флагами при воплях народа, упоенного радостию и располагавшего, по воле, всею роскошью, всеми богатствами земли… Там умирали тихомолком, но жили шумно”.

“Венеция прекрасная, богатая, могущественная, самовластительная; Венеция, ныне страждущая, обобранная и подвергшаяся оскорблениям времени более жестоким, нежели иго ее победителей… Эти громадные жилища, эти пышные здания, полуитальянские, полумавританские, просят милостыню воспоминания”.

Покинул граф С. Уваров Венецию обычным для того времени образом: на гондоле до Местре, а оттуда почтовой каретой, запряженной четверкой лошадей, – на Тревизо и далее в Россию.

Петр Андреевич Вяземский

Петр Андреевич Вяземский, князь (23. 07. 1792, Москва – 22. 11. 1878, Баден-Баден) – поэт, историк, публицист, государственный и общественный деятель. В 30-е годы неоднократно бывал в Италии, но в Венецию впервые приехал лишь летом 1853 г. в возрасте шестидесяти одного года. Для лечения нервной болезни врачи прописали Вяземскому венецианские морские ванны, а потом – еще две-три недели модного тогда “виноградного лечения” в Швейцарии или Германии. Проехав венским поездом до Триеста, Вяземский вместе с женой Верой Федоровной далее добирался до Венеции морем:

“Плавание до Венеции покойное и прекрасное. Светлый день. Море тихое, то синее, то зеленое. Плыли шесть часов и прибыли в Венецию в полдень”.

Петр Андреевич Вяземский

Вяземские приехали в Венецию 23 августа 1853 г. и поселились на берегу Большого канала, в доме с садом в глубине комплекса палаццо Венье (сегодня здесь размещается Музей современного искусства Пегги Гугенхейм). Город принадлежал тогда Австрии и был столицей Ломбардо-Венецианского королевства. В то время в апартаментах палаццо Венье обосновалась целая “русская колония”: помимо Вяземских там же жили М. Т. Пашкова-Баранова с дочерьми и княгиня Т. В. Васильчикова. Вяземский так описывал свое жилище и быт:

“Для Венеции у нас две редкости: терраса над каналом с двумя павильонами и сад между ними и домом нашим. Дамы пьют чай, барышни поют итальянские и русские песни, я курю сигару и, разучившись волочиться за земными красавицами, волочусь за небесною и в любви объясняюсь с луною, пока еще прозою. Но рифмы уже бурчат во мне, и скоро будет извержение, чтобы не сказать испражнение. Впрочем, трудно воспевать Венецию. Она сама песня. И как ни пой ее, она все-таки тебя перепоет. Я думаю, и Паганини не взялся бы аккомпанировать на скрипке своей соловью. Он заслушался бы его, да и баста”.

Поначалу Венеция, столь отличная от знакомой Вяземскому “классической Европы”, напомнила ему незадолго перед этим виденный им Константинополь. К тому же первые недели в Венеции стояла небывалая жара: Вяземский тогда сравнивал воду в лагуне (“здешнем Босфоре”) с “горячей ухой”. В те дни он писал друзьям в Баден:

“Что вы нам поете про баденский жар? Попробуйте венецианского, и тогда вас дрожь проймет и вы велите затопить у себя камин. Днем жарко, а ночью душнее. И старожилы здешние не запомнят такой осени. Каково же нам, новичкам? У вас еще есть деревья, есть тень. И не забывайте, что Венеция, как она ни прекрасна собою, все-таки лысая красавица и нам, бедным, некуда приютиться. Я только и делаю, что потею. Все мои способности телесные и душевные вытекают потом. Я не в силах ни ходить, ни писать, ни читать, ни мыслить”.

В такую жару Вяземские, кроме морских купаний, предпочитали проводить побольше времени в построенном еще Наполеоном Городском саду (Giardino Publico). Вяземский со свойственной ему иронией писал:

“Наполеону во время своего беспредельного могущества захотелось посадить несколько волос на голове лысой Адриатической красавицы, и волоса принялись и уцелели лучше, нежели железная корона на его голове”.

Посещают Вяземские и расположенный почти рядом с их домом музей Академии, а также многочисленные церкви, Арсенал, путешествуют по соседним островам. Часто ходят к обедне в греческую церковь. Особое впечатление на Вяземского произвел собор Сан-Марко, в который он заходил едва ли не ежедневно (“во-первых, там довольно прохладно, а во-вторых, и в-десятых, и в-сотых, там столько богатств, столько изящного и примечательного, что каждый раз любуешься чем-нибудь новым”). Несколько раз совсем уже немолодой Вяземский “лазил” (как он выражался) на колокольню Сан-Марко.

Как обычно, Вяземский внимательно следил в Венеции за развитием европейской политики – в первую очередь за давно предсказанным им обострением отношений между Россией и Турцией, подталкиваемой к войне Англией и Францией. Газеты в Венеции – в основном австрийские и прусские; были и итальянские – римская “Opinione” и местная “Gazetta di Venezia”. Но главным индикатором политических настроений на континенте Вяземский считал лондонскую “Times”:

“Читая газеты, не знаешь, кто безалабернее: правительство или газетчики. «Times» двух дней сряду не говорит одного. День за турков, и день против них. Кроме русского правительства, которое может ошибаться, ибо оно человек, все другие правительства ослабли и сбились с толку”.

В эти недели в Венеции Вяземский написал один из самых значительных литературных трудов своей жизни, “Письма русского ветерана” – цикл из тридцати статей, где он анализировал расстановку политических сил в Европе, остроумно критикуя политику Англии и Франции.

В начале сентября за небывалой жарой неожиданно последовало резкое ухудшение погоды. В те дни Вяземский писал:

“Напрасно клеплем мы на петербургский климат и на переменчивость его погоды, как будто ему исключительно свойственную… Мы уже не в Венеции, а в полном Петербурге. Вот третий день, что совершилось это превращение. Со дня на день погода круто переменилась. Сегодня вода выступила из каналов на мостовую, ни дать ни взять Черная речка. Венеция не миловидна в ненастную погоду. Этой красавице нужно быть убранной и разодетой блеском солнечных или месячных лучей. Под дождем и под тучами она не гордая львица, а просто мокрая курица… Венеция под дождем и в ненастье то же, что красавица с флюсом, который кривит ее рожу. Поневоле изменишь ей, как прежде ни любил ее”.

Palazzo Venier на Большом канале, где жил П. А. Вяземский. Сегодня здесь располагается Музей современного искусства.

Когда температура воды в лагуне упала до 19 градусов, Вяземский оказался единственным среди продолжающих принимать морские ванны:

“Итальянцы уже перестали купаться, и вчера я один был на просторе, а то была настоящая толкотня в воде. Итальянцы очень возятся и забавляются в воде как дети, иногда не очень вежливы и невнимательны к ближнему”.

Очень скоро, однако, Вяземский привык к переменчивости венецианского климата. Как раз в это время пришло сообщение из Петербурга, что находящийся в отпуске Вяземский снят с нелюбимой им должности управляющего Заемным банком и может не спешить с возвращением на службу. В середине сентября Вяземский писал своему старому приятелю, влиятельному сановнику графу Д. Н. Блудову:

“Я вполне наслаждаюсь пребыванием своим в этой столице тишины и благодатного тунеядства. Чувствую, как нервы мои растягиваются и успокаиваются.

И чтобы не растревожить себя и не разбудить засыпающей кошки (которая так долго царапала меня своими язвительными когтями), чтобы не уставать от лишних и многообразных впечатлений, я только исподволь знакомлюсь с здешними замечательностями и редкостями. Не рассыпаюсь мелким бесом или дородным англичанином по всем храмам и всем палаццам. Хожу или, вернее, плыву, куда глаза глядят, и всегда наткнусь на что-нибудь достойное внимания. Более глазею, чем пялю глаза, чтобы ничего не пропустить и не оставаться в долгу перед какой-нибудь картиною или статуею. Совесть моя не столь щекотлива и боязлива. Кажется мне, даже грешно переносить в Венецию тревожное и задыхающееся любопытство обыкновенных путешественников. Этою молчаливою и спокойною красавицею должно и любоваться молча и созерцательно”.

Гулянье в венецианском Городском саду. Фото xix в.

Между тем русско-турецкое военное противостояние выливается в масштабную войну. Захваченный общерусским патриотическим подъемом, Вяземский приветствует известия о русских победах и из Венеции распоряжается о перечислении своих гонораров в пользу раненых русских воинов. Однако после первых поражений Турции Англия и Франция открыто вступили в войну, и к концу 1853 г. отношение к русским в зависимой от Австрии Венеции резко ухудшилось. Понимая, что придется покинуть город, Вяземский, однако, все тянет с отъездом:

“Ужасно заживаюсь в Венеции. Я всегда и отовсюду тяжел на подъем, но отсюда особенно тяжело выплывать. Меня удерживает благодатный штиль. Эта бесплавная, бессуетная, бесшумная, бездейственная, но вовсе не бездушная жизнь Венеции имеет что-то очаровательное”.

Тогдашнее настроение Вяземского передают строчки из его венецианского стихотворения “Гондола”:

 
Не то же ли и в жизни с нами?
Не все ль большим каналом жизни
Мы, убаюканные снами
И беззаботные, плывем?
 

За несколько месяцев, проведенных в 1853 г. в Венеции, П. А. Вяземский написал несколько стихотворений о “чудо-городе”.

Венеция

(1853)

 
Город чудный, чресполосный –
Суша, море по клочкам, –
Безлошадный, бесколесный,
Город – рознь всем городам!
Пешеходу для прогулки
Сотни мостиков сочтешь;
Переулки, закоулки, –
В их мытарствах пропадешь.
 
 
Вместо улиц – коридоры,
Где народ валит гуськом.
Зданья – мраморные горы,
Изваянные резцом.
Здесь – прозрачные дороги,
И в их почве голубой
Отражаются чертоги,
Строя город под водой.
 
 
Экипажи – точно гробы,
Кучера – одни гребцы.
Рядом – грязные трущобы
И роскошные дворцы.
Нищеты, великолепья
Изумительная смесь;
Злато, мрамор и отрепья:
Падшей славы скорбь и спесь!
 
 
…………………
 
 
Здесь, как в пестром маскараде,
Разноцветный караван;
Весь восток в своем наряде:
Грек – накинув долиман,
Турок – феску нахлобуча,
И средь лиц из разных стран
Голубей привольных куча,
А тем паче англичан.
 
 
Все они несут под мышкой
Целый пук карандашей,
Телескоп с дорожной книжкой,
Проверяя всё по ней.
Дай им волю – и в Сан-Марко
Впишут, не жалея стен,
Святатственно и марко
Длинный ряд своих имен.
 
 
Если ж при ночном светиле
Окуется серебром
Базилика, Кампаниле
И дворец, почивший сном,
И крылатый лев заблещет,
И спросонья, при луне,
Он крылами затрепещет,
Мчась в воздушной вышине,
 
 
И весь этот край лагунный,
Весь волшебный этот мир
Облечется ночью лунной
В злато, жемчуг и сапфир;
Пред картиной этой чудной
Цепенеют глаз и ум –
И, тревоги многолюдной
Позабыв поток и шум,
 
 
Ты душой уединишься!
 

К Венеции

(1853)

 
“Во всех ты, душенька, нарядах хороша!”
Златой ли, солнечной парчою ты одета,
И яркий день, тобой любуясь, чуть дыша
Льет на красавицу поток огня и света;
Серебряная ночь и воздух голубой
Объемлют ли тебя прозрачной пеленой,
И в честь тебя кругом синеют на просторе –
Там небо звездное, здесь зеркальное море,
Достойные тебя подножие и кров, –
Златой царицей дня, царицей светлых снов
Ты всё волшебница, всегда ты чудо света,
И только ты одна прекрасней Каналетто!
 

В конце концов Вяземские вынуждены были в самом конце 1853 г. покинуть Венецию и отправиться к сыну Павлу в Карлсруэ.

В следующий раз Петр Андреевич и Вера Федоровна приехали в Венецию лишь через десять лет. В 1863 и 1864 гг. князь, уже перешагнувший семидесятилетний рубеж, по нескольку месяцев жил в Венеции, ставшей его любимым городом. Этот период отмечен новым взлетом его поэтического творчества, и многие лучшие его стихотворения того времени посвящены Венеции.

Из фотографии Венеции

(1863)

 
Прелестен вид, когда при замираньи дня,
Чудесной краскою картину оттеня,
Всё дымкой розовой оденет пар прозрачный:
Громадных зданий ряд величественно-мрачный,
Лагуны, острова и высь Евгейских гор,
Которых снеговой, серебряный узор
Сияет вдалеке на темном небосклоне.
Все призрачно глядит: и зыбь на влажном лоне,
Как марево глазам обманутых пловцов,
И город мраморный вдоль сжатых берегов,
И Невский сей проспект, иначе Канал-гранде,
С дворцами, перлами на голубой гирлянде,
Которая легко, с небрежностью струясь,
Вкруг стана стройного царицы обвилась.
Мир фантастический, причудливый, прелестный!
Кому твои мечты и таинства известны,
Кто мог уразуметь их сладостный язык,
Кто чувством в этот мир загадочный проник,
О, тот поэзии сокровища изведал,
И если чувств своих созвучно он не предал
И в том, что скажет он, им отголоска нет,
То все ж в душе своей он был и есть поэт.
 

Н. А. Кочубею

(1863)

 
Венеция прелесть, но солнце ей нужно,
Но нужен венец ей алмазов и злата,
Чтоб все, что в ней мило, чтоб все, что так южно,
Горело во блеске без туч и заката.
 
 
Но звезды и месяц волшебнице нужны,
Чтоб в сумраке светлом, чтоб ночью прозрачной
Серебряный пояс, нашейник жемчужный
Сияли убранством красы новобрачной.
 
 
А в будничном платье под серым туманом,
Под плачущим небом, в тоске дожденосной,
Не действует прелесть своим талисманом,
И смотрит царица старухой несносной.
 
 
Не знаешь, что делать в безвыходном горе.
Там тучи, здесь волны угрюмые бродят,
И мокрое небо, и мутное море
На мысль и на чувство унынье наводят.
 
 
Под этим уныньем с зевотой сердечной,
Другим Робинсоном в лагунной темнице,
Сидишь с глазу на глаз ты с Пятницей вечной,
И тошных семь пятниц сочтешь на седмице.
 
 
Тут вспомнишь, что метко сказал Завадовский,
До прозы понизив морскую красотку:
“Здесь жить невозможно, здесь город таковский,
Чтоб в лавочку сбегать – садися ты в лодку”.
 

****

(1863)

 
“К лагунам, как frutti di mare,
Я крепко и сонно прирос.
Что было – с днем каждым все старей,
Что будет? Мне чужд сей вопрос”.
 
 
Сегодня второе изданье
Того, что прочел я вчера;
А завтра? Напрасно гаданье!
Еще доживу ль до утра?
 
 
А если дожить и придется,
Не сыщется новая цель:
По-прежнему мне приведется
Все ту же тянуть канитель.
 
 
Спросите улитку: чего бы
Она пожелала себе?
Страстями любви или злобы
Горит ли, томится ль в борьбе?
 
 
Знакома ль ей грусть сожалений?
Надежда – сей призрак в тени?
И мучит ли жажда сомнений
Ее равнодушные дни?
 
 
И если ваш розыск подметит
В ней признак и смысл бытия
И если улитка ответит, –
Быть может, ответ дам и я.
 

****

(1864)

 
Пожар на небесах – и на водах пожар.
Картина чудная! Весь рдея, солнца шар,
Скатившись, запылал на рубеже заката.
Теснятся облака под жаркой лавой злата;
С землей прощаясь, день на пурпурном одре
Оделся пламенем, как Феникс на костре.
 
 
Палацца залились потоком искр златых,
И храмов куполы, и кампанилы их,
И мачты кораблей, и пестрые их флаги,
И ты, крылатый лев, когда-то царь отваги,
А ныне, утомясь по вековой борьбе,
Почивший гордым сном на каменном столбе.
 
 
Как морем огненным, мой саламандра-челн
Скользит по зареву воспламененных волн.
Раздался колокол с Сан-Марко и с Салуте –
Вечерний благовест, в дневной житейской смуте
Смиренные сердца к молитве преклоня,
Песнь лебединая сгорающего дня!
 

Ф. И. Тютчеву

(1864)

 
Вот и крещенские морозы!
Точь-в-точь на невском берегу:
Метет метелица на Пьяце,
Как на Царицыном лугу.
 
 
Бушует по лагунам вьюга,
Несется дикий вой и рев:
И на столбе продрог с испуга
И холода крылатый лев.
 
 
Взъерошил шерсть ему и гриву
Курчавый и мохнатый снег:
И южный царь глядит сердито
На этот северный набег.
 
 
Чутьем он севера не любит
И крепко знает почему:
Как Пушкин наш, сказать он может,
Что север вреден и ему.
 
 
…………………
 
 
И мнится льву, под непогодой,
Что, к довершенью бед и зол,
Сам север с дикою природой
Враждебно Альпы перешел.
 

Марии Максимилиановне, принцессе Баденской

(1864)

 
Вас, хладной полночи красавица младая,
По-русски встретила Венеция и мы:
И теплые сердца, и стужа нам родная,
И снег родной, фата прабабушки зимы.
 
 
Сан-Марко с площадью под инеем и снегом
Вам древней красотой напомнил о Москве,
А гондолы, скользя меж льдин поспешным бегом,
Как в санках на рысях катались по Неве.
 
 
Меняясь звуками и складом русской речи,
Вы дни минувшие одушевили вновь;
И все в один привет слилось для нашей встречи:
И русская зима, и русская любовь.
 

Венецианские стихи Вяземского очень высоко ценил Иосиф Бродский, полагая, что это лучшее, что написано на русском языке о Венеции. Во многом именно “венецианский цикл” поэта-князя привел Бродского к утверждению, что “по характеру духовных прозрений Вяземский ничуть не уступал Пушкину…”.

Последние годы жизни князь П. А. Вяземский провел в Гомбурге (близ Франкфурта-на-Майне). За несколько недель до смерти переехал в Баден-Баден, где и скончался 10 ноября 1878 г. Вера Федоровна Вяземская на восемь лет пережила мужа и умерла там же в возрасте девяноста шести лет.