Текст книги "Взятка. Роман о квадратных метрах"

Благотворительный фонд с оригинальным названием «Здоровое детство» поселился в двух меблированных комнатах на пятом этаже старинного здания на Петровке. Одна из комнат была разделена перегородкой на две неравномерных части. В меньшей и без окон сидела тетя Цива – доверенное лицо Аллы, выполнявшая обязанности секретарши и соглядатая. В большей части находился мой кабинет, где имелось все, что положено: стол, несколько стульев, диван, телевизор, несгораемый шкаф и вешалка. На стене висела копия картины Васнецова «Аленушка». Пол был застелен скучным желтым линолеумом в черных подпалинах, что придавало ему отдаленное сходство с вытоптанной тигриной шкурой. Окно было огромным, выходило на продуктовый магазин, в котором продавались свежепожаренные на роликовом гриле куриные американские сосиски с картонным привкусом. Я любил курить, глазея в окно и слушая, как за перегородкой сопит, шуршит и скребется ушной раковиной тетя Цива. Я со страхом думал, что жизнь моя все еще находится в том же положении, что и прежде, что я все так же должен отвечать за постройку чертового дома, что скоро надо будет гнать вверх стены, дом начнет стремительно подниматься, и тогда сразу будет видно, что он не имеет ничего общего с бельгийской фотографией. Разразится скандал, меня отовсюду прогонят, Алла, чего доброго, решит мне мстить, и что со мной тогда может случиться – одному Богу известно. Связи Аллы были серьезны. Она вполне могла «заказать» меня через одну из своих клиенток, чей муж занимался известным промыслом: делал деньги, нажимая на курок. Присутствие тети Цивы угнетало меня все больше с каждым днем, а мысли о том, что времени до разоблачения моей аферы с курсовиком Рубена остается все меньше, делали мою жизнь совершенно невыносимой. Я не занимался ничем, к чему имел бы хоть какую-то охоту. Все было мне в тягость, все шло против воли, и лишь страх за собственную шкуру не давал мне шанса «сдуться», все бросить и удариться в бега.

Работа «презентатора» угнетала сверх всякой меры. Я появлялся в «Здоровом детстве» каждый будний день после трех, и все начиналось с того, что тетя Цива подавала мне списки: список переданных ею с утра факсовых сообщений, список телефонных номеров организаций, в которых эти факсы были установлены, список собранных ею данных о лицах, которые в этих организациях могли принимать решения о выделении средств на лечение несчастных детей. Дальше начиналась моя работа. Я «садился» на телефон, прорывался сквозь баррикады секретарш, выходил на нужного человека и пытался наладить с ним душевный диалог. Вот как это происходило примерно:

– Добрый вечер, это директор фонда «Здоровое детство». От меня сегодня звонили Такойто Такойтовичу (называлось имя-отчество очередного значительного лица), соедините-ка меня с ним, он ждет моего звонка…

Не всегда получалось прорваться с первого раза, но в большинстве случаев, когда упертая секретарша не желала переключить меня на своего босса, я спрашивал: «Скажите, у вас есть дети?» и быстро-быстро «нагружал» ее:

– Вы же мать! – в том случае, если она говорила, что дети у нее есть. – Как же вы можете равнодушно относиться к тому, что умирает ребенок? Пусть он не ваш, но он маленький, беззащитный и очень несчастный. Ему не повезло, он заболел. Так давайте поможем ему!

Если же у секретарши детей не было, я говорил с ней, как «с будущей матерью», «с носительницей великой идеи пополнения человеческого рода», желал ее будущим детям здоровья таким голосом, что она пугалась, верно воспринимая меня за колдуна, шамана и экстрасенса, чудесными и страшными деяниями которых были тогда засраны мозги у многих. В результате я добивался нужного разговора с нужным мне человеком, обрабатывал его, чувствуя себя ювелиром, гранящим булыжник, превращавшим его в бриллиант. Я приглашал его «к себе в офис», и тот не мог мне отказать и приезжал. В определенный день, к определенному часу съезжались несколько потенциальных жертвователей-лохов, как правило бизнесменов, и в соседней комнате, обставленной, как обыкновенная переговорная, я устраивал перед ними «презентацию»: раскладывал фотографии несчастных детей, рассказывал о каждом заученную мною наизусть «липу», отвечал на вопросы, говорил, что фонд создан с одной лишь единственной целью помочь детям выжить («Сами видите, что живем мы скромно, штат минимален, я не получаю зарплату и работаю лишь из милосердия к больным ребятам. Только желание помочь им, облегчить их страдания заставляет меня после работы заниматься этим»).

– Где работаете? – интересовались бизнесмены.

– Лаборантом на кафедре в мединституте, – со скромным достоинством отвечал я. – Этот фонд учредили два врача, и моя мечта когда-нибудь на собранные деньги построить лучшую в мире лечебницу для детей…

Бизнесмены кивали, соглашались, я выискивал удобное местечко в разговоре и просил делать взносы. Бизнесмены, стесняясь друг друга, делали, после чего быстро расходились, сетуя на отсутствие закона о снижении налога при занятиях благотворительностью. Впрочем, в девяносто третьем году налоги никто особенно и не платил. Во время «презентаций» я собирал как наличные, так и просил подписывать обязательства о перечислении безнала. И никто, никогда не отказался потом, на следующий день, от своей подписи.

Были и другие, не столь успешные презентации, когда кто-нибудь один вставал и мрачно цедил сквозь зубы:

– Лохотрон, бля.

Уходил, саданув за собой дверью, и за ним тянулись остальные. Я в таких случаях никого и никогда не задерживал, не дергал за фалды, не восклицал: «Куда же вы, господа!» Вел себя тихо: садился на угол стола и задумчиво, словно бы про себя бормотал:

– Ну, конечно, ведь это всего лишь дети. Какой с них навар? Какая прибыль? Пусть помирают, подумаешь! Бабы еще наделают…

Однажды я за такое получил от кого-то по морде со словами: «Разжалобить хотел, сука?! Лошару нашел?!» К счастью, таких было меньшинство. Тетя Цива мазала мне фингал мазью арники и негромко сквернословила. Пару раз фонд «Здоровое детство» в лице тети Цивы и в моем, естественно, лице хотели «прикрутить» «бизнесмены силового плана», то есть галимые бандосы, но в оконцовке у меня получалось растолковать им, что наезд на полумертвых детей – это, в натуре, не по понятиям.

– Вся помощь адресная, – рискованно врал я, – хотите, так проверяйте. Нам ничего не надо, поэтому и есть у нас всего-навсего две комнатки с чужой мебелью и один полудохлый компьютер (на котором я частенько играл в «Spear of Destiny», «Wolfenstein» и, конечно, «Prince of Persia» – хитовые стрелялки девяностых). Тогда все повсюду играли в стрелялки: и в компьютерные, и во всамделишные…

Братва раскрывала кошельки, хлопала меня по плечу лапами в золотых гайках перстней, ощеривалась улыбками. Рисковал я страшно, поэтому все чаще курил, глядя в большое окно своего кабинета на пятом этаже. Совесть подступала к горлу, и я чуть-чуть не блевал ею, своей совестью. Мне было ужасно, бесконечно стыдно. Кровавые девочки и мальчики, которых давным-давно уже не было в живых, стояли у меня в глазах. Однажды тетя Цива, глядя на меня, сказала:

– Слава, что ты ешь себя? Таки это довольно приличный способ немного заработать. Ведь мы никого не грабим, а просто делаем свой маленький гешефт.

Мне тогда захотелось убить тетю Циву, и лишь предчувствие скорой развязки в семье Аллы удержало меня от необдуманных резких действий в тети-Цивином отношении.

В канун нового, 1994 года, когда до ночи тазов оливье и всеобщего пьянства оставалось дней пятнадцать, а может, чуть больше, Илья, муж Аллы, скоропостижно скончался прямо в лифте подъезда собственного дома по дороге на работу. Некоторый комизм всей ситуации придал тот факт, что вместе с ним в кабине лифта спускался некий сосед со своею собачкой. И его имя, и клички этой самой собачки канули в омуте истории. В ушах соседа имелись наушники-«затычки», музыка в которых все равно звучала столь громко, что, уже теряя сознание, Илья услышал слова: «Когда ты думала, я сплю, но я-то видел, дружок, как ты мне сыпала в суп какой-то белый порошок».

– Отравила, – прошептал Аллин супруг, царапая ногтями одежду, – умираю…

Но никто его не услышал, и лишь собачка испуганно шарахнулась в сторону и прижалась к ногам своего хозяина-меломана, когда стоявший рядом человек грузно осел и стукнулся лбом о стенку кабины лифта. Сосед-меломан подумал, что Илья пьян, а собачка сделала на полу маленькую лужицу. Она была небольшой собачкой, и лужица у нее тоже вышла небольшой, словно разлили столовую ложку.

Мать, дочь и стеклянная тумбочка

Очень даже возможно, даже наверняка, что никакого соседа с собачкой в то утро в лифте не было. Что не слушал он, этот подвопросный сосед, песню, которой, кажется, и не было еще в том году написано. Может быть, и так. Но разве это главное? Разве не стоит хоть немного приукрасить эту ужасную, отвратительную историю о подлостях и низостях человеческих, которая разворачивается перед тобой, о мой читатель? Я надеюсь, что то количество сигарет, что ты выкуриваешь обычно в течение дня, не увеличилось в связи с чтением моих записок, самое ценное в которых то, что они сплошь подлинные и ничего, кроме соседа с маленькой, описавшейся от страха собачкой, я не выдумал.

Алла давала мужу какую-то дрянь в течение нескольких дней. Я так никогда и не узнал, чем именно она отравила его, кажется, это был обычный препарат, из тех, которые свободно продаются в аптеках и могут вызвать подобную реакцию в случае индивидуальной несовместимости или передозировки. Этот препарат, скопившись в организме, просто выключил сердце, а потом, на вскрытии, не нашли ничего криминального. Алла знала, что делать. Воистину врач – лучший идеальный убийца из всех.

Илью хоронили широко, с размахом, с настоящей похоронной процессией и духовым оркестром. Странно, почему нигде в литературе никто и никогда не написал о музыканте похоронного духового оркестра? Верно, потому, что это самая жалкая, самая ничтожная профессия. Музыкантишка, играющий на похоронах, сливающий слюну из мундштука своего тромбона после того, как вырос свежий могильный холмик, а потом тискающий потный граненый стакан, по-заячьи труся вокруг барабана, на котором расстелена газета, а поверх нее закусь: колбаса, хлеб и огурцы. Картина, при которой бытие Акакия Акакиевича воспринимается словно день первого лорда Адмиралтейства. Гадкие, гадкие похоронные музыкантишки с синими, сливовыми носами! Кто помянет вас с благозвучием, тому и глаз вон.

За гробом шла безутешная вдова в черном кружевном платке. Время от времени она аккуратно промакивала глаза белым бумажным платочком. Рядом с ней шагала пятнадцатилетняя девушка, которую я тогда увидел впервые. Это была Рита. Я двигался много правее, стараясь затеряться в похоронной процессии, но время от времени получалось так, что я оказывался неподалеку от Аллы и ее дочери. С каждым разом мне все больше хотелось смотреть на Риту, так как все не получалось разглядеть ее толком, а те мазки, которыми я пытался запечатлеть ее образ в своей памяти, рисовали передо мной весьма замечательный портрет. У посредственной, некрасивой матери выросло очень милое, очаровательное дитя, и дитя это представляло собой почти полностью сформировавшуюся молодую женщину, готовую вот-вот распуститься, подобно самому яркому, самому прекрасному цветку. Горе этого ребенка было неподдельным, веки припухли от долгих рыданий, уголки рта были скорбно опущены. Она время от времени морщила лоб и прикрывала лицо рукой в черной вязаной перчатке. Стужа стояла приличная. Как и положено этому времени года, над процессией поднимался пар, меховая оторочка Ритиного капюшона была покрыта инеем, получившимся от ее дыхания. Когда все окружили могилу и зазвучали быстрые прощальные речи (многие произнесли по несколько слов, иногда в точности повторяя слова предыдущего выступавшего), я оказался прямо напротив Риты: нас разделял только зияющий прямоугольник в земле, и я, стараясь так, чтобы не заметила Алла, стал рассматривать ее, подмечая тонкие черты ее лица, ее особенную, как мне тогда показалось, немного восточную красоту. Лицо ее было чуть вытянутым, нос довольно длинным, но все это было пропорционально и прекрасно сочеталось с большими, именно восточными глазами: черными, в обрамлении пушистых ресниц. Едва намеченные скулы очень нежно и совсем немного выдавались, подбородок был ровным, округлым и очень женственным. Я залюбовался Ритой, но не терял бдительности и рассматривал ее лишь краем глаза, почти все время безотступно глядя на ее мать. Это было излишним потому, что Алла почти не смотрела по сторонам, а все больше глядела в землю, о чем-то сосредоточенно размышляя. Вид у нее был подобающим обстановке, так как довольно просто спутать раздумье со скорбью и наоборот, тем более, что многие раздумья носят, как правило, не больно-то веселый характер.

Потом случились поминки в каком-то периферийном ресторане (я не помню адреса, да, верно, и нету там давно того ресторана). Подавали все из курицы, было много водки и почему-то портвейна. Народу на поминки набилось, так, чтобы не соврать, человек двести, и все упились до волшебно-свинячьего состояния. Кто-то пытался произносить панегирики, но его затирали, закрикивали, пытались что-то сказать самостоятельно, но выходил какой-то бред. Мне все происходящее казалось нереальным, я сидел напротив Аллы. Риту она отправила домой под предлогом, что ей на подобном мероприятии делать нечего, и здесь я был с Аллой полностью солидарен:

 
Толпа галдящих разнополых пьяниц,
Что повод скорбный позабыв, так нажралась,
Что морд налитых помидорный глянец
Напоминает рыночную грязь.
 

Алла гладила мою ногу под столом своей, обутой в высокий сапог на шпильке (она была невысокого роста, и вся обувь у нее была на шпильках), а я с досадой думал, что ее сапог теперь запачкает мои брюки и придется отмываться в сортире этого ресторана под краном, в котором наверняка нет горячей воды. Я смотрел на эту пройдоху и убийцу с плотоядной нежностью червя, смотрящего на попавшийся ему в земле картофельный клубень. «Что же будет теперь?» – безмолвно спрашивал я, и в ответ она покручивала на пальце не снятое еще обручальное кольцо. Неужели придется на ней жениться?! Жениться на этом ужасном существе с огромной задницей и черной душой?! Мне жениться на ней? Мне, еще недавно честному молодому человеку, который всегда считал, что черное – это черное, а белое – это белое и по-другому не бывает! Я терзался толстовскими сомнениями, я (честное слово) в какой-то момент был даже готов бежать из-за стола прочь, в нашу с мамой квартирку, и там забиться в щель между кушеткой и стеной, облепленной фотографиями качков и моделей, но… Тут я вспомнил Риту. Вернее, она сама о себе напомнила, явившись в моем пропитанном портвейном воображении в таком соблазнительном виде, что я решил наплевать на все предрассудки и добиваться Аллиной руки, запорошив ей мозг, как только можно. И тогда я продемонстрировал Алле своей безымянный палец, мол, вот видишь, пустой палец-то, не худо было бы тебе его окольцевать. И она сразу сделалась пунцовой от счастья, прикрыла глаза, кивнула и на радостях так сильно пнула меня под столом своей шпилькой, что я чуть не крикнул. Здесь весьма кстати где-то на южном полюсе огромного стола вспыхнула драка между двумя перегруженными спиртным кандидатами медицинских наук, людьми интеллигентными, но невесть за что друг на друга обиженными. Может, кто-то из них подсидел коллегу, может, произошло у них в жизни что-то еще, но, так или иначе, один дал другому в морду, а тот ответил, а там и соседи подключились, и в результате на поминках подралась примерно половина гостей с примерно другой половиной. Тем все и закончилось. Подробностей я не знаю, так как в самом начале драки мы с Аллой посчитали правильным смыться от греха, да так и сделали. В такси на заднем сиденье она, обдавая меня тонким ароматом свежего перегара, прижалась ко мне и стала нашептывать на ухо признания в любви. Мне было все равно. Я почему-то знал, что ждать мне осталось недолго.

Новый год мы встречали вчетвером: Алла, моя мама, Рита и я. Алла предлагала поехать в Бельгию втроем, но я сказал, что без мамы никуда не поеду, тем более, что ни у нее, ни у меня отродясь не было заграничных паспортов, так что затею пришлось отложить.

Это был домашний праздник, на котором все стеснялись друг друга. Алла стеснялась перед моей мамой, я все еще немного стеснялся перед Ритой, хотя уже два раза оставался ночевать в их квартире, мама стеснялась и перед Аллой, и перед Ритой и скромно куталась в смешной пуховый платок, купленный в Пятигорске в середине восьмидесятых годов. Я также стеснялся перед мамой, и меня страшило то, как она отреагирует на новость, о которой мы с Аллой решили сообщить именно сегодня, после того, как отобьют свое куранты и в телевизоре начнется праздничная колбасня.

Было скучно, разговор, вдруг с надеждой вспыхивая, тут же затухал. Было около десяти часов вечера, когда (как я ненавижу всю эту банальщину) Алла предложила мне открыть шампанское. После этой, любимой всеми женщинами полусладкой микстуры производства завода «Корнет» за столом начали появляться первые признаки потепления: моя тактичная, моя дипломатичная, моя толерантная мама спросила Аллу, как именно та готовит салат «Мимоза». Немного послушав их кулинарный разговор, я, обрадовавшись, что мосты начали наводиться, отпросился на кухню покурить. Вылезая из-за стола, я заметил, каким внимательным взглядом проводила меня Рита.

Мы почти не общались с ней. Те два раза, что я у них ночевал, Рита не выходила из своей комнаты, мы лишь однажды столкнулись с ней у двери ванной, и тогда все ограничилось словами «привет» и «извини». Я чувствовал, что, как минимум, безразличен ей. Еще бы, она переживает смерть отца, а тут объявляется какой-то Член двадцати трех лет, ночует в родительской спальне… Конечно же, все это ужасно, грязно, гадко! Я закурил, прижался лбом к холодному черному стеклу. Заснеженная и пустая арена двора была окружена трибунами светящихся окон, там тоже готовились встречать: жарили, резали, открывали, чокались, а чей-то нос уже наверняка торчал по уши в салате (это я каламбурю). Вдруг в кухне кто-то зажег свет, и я повернулся. Это была Рита, она стояла в дверном проеме, не решаясь войти. Я несмело улыбнулся ей и сказал «привет».

Она была очень хороша, чудо как хороша! Теперь-то я рассмотрел ее всю. Она по-новому предстала передо мной, и, к моему удивлению, вся ее тогдашняя восточность, что привиделась мне на похоронах, совершенно исчезла. Словно тогда глаза ее были в трауре, а оттого показались мне черными. Нет! Оказалось, что глаза у нее зеленые, а волосы русые. Стройная фигура, высокая грудь, нежный овал лица, высокий лоб. Рита принадлежала к той породе женщин, у которых все длинное: шея, пальцы, ноги. Все ее прелести создавали катастрофический контраст с увядающей внешностью матери, и уже носилось в воздухе предчувствие конфликта – следствия частой неприязни, рожденной на стыке интересов матери и дочери. Конфликта, который чаще всего вспыхивает в семье, где мать вдова и отчим девочки по возрасту своему явно не годится ей в отцы. Скорей в старшие братья.

– Зачем вы пришли к нам? Ты и твоя мать. Зачем? У нас горе, у нас папа умер, а вы тут едите, пьете, а ты вообще чувствуешь себя, как дома. Ты что, мамин любовник? Вернее, что я такое спрашиваю. Конечно же, ты ее любовник. У вас с ней давно?

– Нет, Рита, я не ее любовник, – прищурившись от дыма, ответил я, – я ее жених. Я ее люблю.

Она держалась с удивительным спокойствием, просто задавала вопросы, не повышая голоса, хотя было бы гораздо более естественным, случись с ней истерика.

– Вот как? Ты ее любишь? На самом деле?

– Да, – я кивнул, – на самом деле.

– Это из-за тебя папа умер? Из-за того, что ты появился? – Она спросила это так… Было в ее словах что-то такое, отчего я свободной, не держащей сигарету рукой вцепился в подоконник, у меня закружилась голова. На мгновение мне показалось, что фигура Риты излучает грозную магию. Она была моим обличителем, от нее веяло неприятием моей заведомой лжи, и я (как и всякий подлец, очень чувствительный к таким вещам, когда становится ясно, что перед тобою тот, кого не получится провести с ходу) отвел глаза и ответил «не знаю»:

– Я не знаю, отчего умер твой папа. Я видел его лишь однажды, когда он нанимал меня строить ваш дом.

– Вот как? Так ты строитель? Ловко у тебя выходит это… ну… строить. Особенно козни. Я думала, такое может происходить только в идиотских телесериалах. А это происходит в моей жизни.

Но я уже справился с неуверенностью. Мне немного было нужно, чтобы встать после нокаута, да и сам нокаут был легким, на три счета. «Раз, два, три», и вот уж я вновь на ногах:

– Знаешь, Рита, ты ведь можешь сейчас сделать очень многое. Ты можешь прыгнуть в окно, перерезать себе вены, уйти из дома, стать наркоманкой или начать пить, завести приятелей-панков, начать прогуливать школу. Ты можешь прямо сейчас устроить истерику с битьем посуды и оскорбительными воплями в адрес меня и моей мамы. Ты все это можешь сделать, если захочешь. Но вот что я тебе обещаю совершенно определенно, так это то, что таким своим поведением ты ничего не добьешься. Тебе сейчас сколько? Почти шестнадцать? Мне не так давно исполнилось двадцать три. Мы гораздо ближе друг к другу и всегда сможем друг друга понять. Я просто хочу, чтобы ты поверила: я не причастен к смерти твоего отца никаким боком. У нас с твоей матерью все произошло уже после его смерти, то есть вот буквально на днях. Я думаю, ей сейчас просто нужен кто-то, кто смог бы заменить мужа.

– Папу нельзя заменить. Никем. – Она, наконец, сделала несколько шагов вперед и оказалась на середине кухни. – Ты мне папой никогда не станешь. Ты мне вообще никем никогда не будешь.

– Да я и не стремлюсь. – Я затянулся и с усмешкой выпустил дым сквозь ноздри. – Какой из меня папа? А насчет того, что я тебе никем не стану, – это ты напрасно. Это в тебе говорит юношеский максимализм, я по себе помню, что это такое. Мы с тобой можем подружиться. Все равно я уже никуда не денусь, а тебе из-за меня портить свою жизнь дурацкими выходками, которые я недавно перечислял, ни к чему.

Я потушил сигарету, отлип от подоконника и подошел вплотную к девушке, рискнул взять ее за руку. Она мягко вывернулась:

– Не надо. Я к тебе не привыкла. Пойдем за стол.

– Рита! Слава! Где вы там?! – крикнула Алла из гостиной, и в голосе ее мне почудилась нехорошая напряженность.

– Я докуриваю и иду! – громко ответил я, сознательно не объединяя нас с Ритой в одну компанию, и девушка это сразу поняла.

– Ты хитрый. Умный, наверное? А почему мама так странно кричит, когда ты у нас ночуешь? Как будто ей хочется орать, а ты закрываешь ей рот.

– Оттого, что ей хорошо. Когда женщине хорошо с мужчиной, она кричит от удовольствия, – хрипло промямлил я, понимая, что начинается что-то очень интересное. – Разве ты этого не знаешь?

– Пока что нет, – сказала Рита. – Но скоро, наверное, узнаю.