Текст книги "Взятка. Роман о квадратных метрах"

В гостиную за накрытый стол мы вернулись порознь. Рита-умница задержалась на кухне, а я прошел на свое место, как ни в чем не бывало поцеловал маму и споткнулся о взгляд Аллы. Она смотрела на меня так же, как в тот раз, когда она предложила мне стать презентатором: чуть насмешливо, недоверчиво, с неким двойным смыслом.

– Ты там Риту не видел? – медленно, растягивая окончания слов, спросила она.

– Если ты хочешь меня спросить, курит ли она, курила ли она вместе со мной, то можешь заставить ее дыхнуть тебе в любопытный нос, – попытался отшутиться я. – Мне кажется, она в ванной, и знаешь, мне кажется, ей очень грустно и одиноко. Почему ты не отпустила ее встречать Новый год к друзьям? У нее что, нет друзей?

Алла быстро метнула взгляд в сторону моей мамы и в ответ только рукой махнула, мол, какие там друзья.

Потом вернулась Рита. Алла не стала ее ни о чем расспрашивать, пролетели последние минуты девяносто третьего, и канул в небытие окаянный год: год стрельбы, войны, страшных перемен, тревог. Год начала моего восхождения. С последним ударом курантов в воздухе что-то неуловимо изменилось, и это поняли все сидящие за столом. Мне вдруг стало невероятно легко и радостно на душе, Алла о чем-то глубоко задумалась, и на лице ее отразилась печаль, мама вздохнула, и непонятно было, что этот вздох должен был означать, а Рита сидела с рассеянным видом, и, глядя на нее, становилось понятно, что ее мысли унеслись куда-то очень далеко, в сторону сказочной страны под названием Любовь. Благословенны тинейджеры, которые еще способны быстро заменять горечь утраты на сладость нежных чувств, которые способны влюбляться так, как это и положено, то есть безо всякого корыстного смысла. Каждый из нас в те несколько мгновений новогодней ночи словно заглянул в свое будущее, почувствовал его. Я могу отвечать только за собственные ощущения и память. Так вот, я увидел себя стоящим на вершине золотой пирамиды и загадал тайное желание. Хотите узнать какое? Как же я могу вам рассказать, коли оно тайное. Я могу лишь продолжить свой рассказ, и вы увидите, что это было за желание. Могу сказать лишь одно: мое желание сбылось. Девяносто четвертый год стал для меня точкой отрыва от прежнего мира. Какой ценой? Я расскажу об этом без утайки. Иначе на кой черт я вообще засел за все эти мемуары!

Есть такой пиит по фамилии Евтушенко. Однажды он выдавил фразу: «Идут белые снеги» с ударением на первый слог в слове «снеги», а не на второй, как, может быть, кто-то, по неграмотности своей, или еще по какой-нибудь причине подумал. Я, конечно, не поэт, я строитель. У меня с детства к рифме идиосинкразия. Я лишь скажу, что пролетели зимние месяцы, белые зимние месяцы, когда от морозов, оттепелей и вновь морозов, так славно трещал кирпич в стенах Аллиного дома. Когда двое рабочих отморозили щеки и носы. Когда я смог убедить Аллу в том, что она видит собственными глазами именно то, что заказывала и стоит лишь подвести стены под крышу, оштукатурить их – неприглядные, кирпичные, – как дом будет «ровно тот, что на твоей фотографии». Она верила мне, продолжая давать деньги, а я все так же продолжал обманывать ее, все чаще задумываясь, перепишет ли она на меня половину всего имущества после свадьбы, которая теперь уже была неминуема. Мы подали заявление в начале января, и торжественное действо было назначено на первые числа марта. За деньги, украденные мною, получается, чуть ли не у самого себя, я продолжал расплачиваться чудовищной ложью в своем постыдном сане «презентатора», а также в спальне, ублажая тело, к которому уже начал привыкать, которое не казалось мне уже столь неприглядным и ветхим. Не согласен с тем утверждением, что ко всему на свете можно привыкнуть. Не обязательно привыкать, можно просто относиться с внутренним безразличием, грея душу присутствием альтернативы постылой тетке, особенно если альтернативой является ее собственная дочь!

Вот странно, мать уже давно не воспринимала меня как мальчишку. Я был для нее мужчиной, ее мужчиной. Дочь же видела во мне равного, с кем можно было поболтать, посекретничать, посоветоваться и… Да-да, конечно же, это случилось. Я стал для Риты ее первым мужчиной через две недели после свадьбы с ее мамашей. Случилось это обыденно в отношении тех обстоятельств, при которых это обычно случается. Я жил теперь в их квартире и заскочил домой намного раньше обычного, когда жена моя была на работе, а Рита только вернулась из школы. Мы по-дружески поздоровались, а потом разошлись, каждый в свой угол: она что-то делала у себя в комнате, я пил на кухне чай и поглядывал на часы, так как у меня было еще несколько послеобеденных дел. Проходя мимо приоткрытой двери в комнату Риты, я услыхал как будто, что она зовет меня. Решив удостовериться, что не ослышался, я задержал шаг и окрикнул ее. Да, так и есть, она звала меня, она попросила меня зайти. Не думая ни о чем таком, я зашел и…

Увольте меня от подробностей того, что произошло после. Я с садистским вожделением согласен описывать развратность ее матери потому, что воспоминания о ней и по сей день мне отвратительны. Но здесь было все совсем иначе. Рита пыталась казаться взрослой, смелой, она поджидала меня, словно охотник зверя у западни, но очень скоро сама оказалась в западне, и ей было так, как бывает всем девушкам, когда это случается с ними впервые. В конце она заплакала, а я влюбился. Слышите?! Я влюбился! У меня голову сорвало! Я помню, что почему-то исступленно целовал ее коленки и постанывал от нежности. Через тернии к звездам, не иначе. Стоило связаться с ее мамашей, чтобы встретить это чудо. Я поэтому, именно поэтому не хочу описывать наш с ней секс, наши поцелуи, наши объятья – все это священно и не подлежит описанию, ибо словами можно лишь опошлить все на свете, можно приукрасить. Можно (доступно исключительно мастерам уровня Набокова) с помощью слов выразить истинную картину бытия, но не надо слов, когда в спальне полумрак и двое. Не надо заходить в эту спальню потому, что эти двое любят, а значит, они предназначены только сами для себя, и не нужно пытаться поднять над их ложем зажженную свечу…

– Ты теперь у меня с мамой пополам, – приговаривала Рита уже позже, когда мы вошли во вкус и мои «домашние обеды» стали чуть ли не ежедневным явлением. Иногда она оставалась дома, прогуливая школу под предлогом плохого самочувствия, а я отвозил Аллу на Бронную и возвращался к своей милой, обожаемой мною девочке. И не надо думать, что мы только и делали с ней, что… Мы очень много разговаривали. Мы были интересны друг другу.

– Ты какая моя половинка: левая или правая? Я хочу, чтоб была левая потому, что там твое сердце. Скажи, а ты любишь маму?

Я, конечно, ждал этого вопроса, ждал и боялся. Я так и не придумал, как я стану отвечать на него, поэтому оказался застигнут врасплох.

– Ритуль, ну давай не надо, а? Ты же понимаешь, что я на этот вопрос до конца честно ответить не могу.

– Почему?

– Да потому! Вот я, допустим, скажу, что люблю ее, и что ты сделаешь тогда? Набросишься на меня с кулаками? А скажу, что нет? Тебе будет обидно, ты подумаешь про меня Бог весть что. Ну? Разве не так?

– Нет, не так. Лучше скажи правду, скажи, что ты ее не любишь.

– С чего ты взяла, что это правда?

Она посмотрела на меня с «фирменными», по всему видать, доставшимися ей от матери высокомерием и недоверчивостью:

– Я женщина, мне видней, кого ты любишь.

Даже нотки в голосе один в один «Аллонькины»! Я тряхнул головой и издал губами звук, с которым обычно тормозят лошадь:

– Тпру! Девочка моя…

– Что, мальчик мой? – быстро парировала Рита и рассмеялась. – Девочкой меня Господь Бог сотворил, а ты меня сделал женщиной. Ты не любишь маму, не пытайся меня надуть. Ты любишь меня. Разве не правда?

Я почувствовал себя до того неуютно, что мне вдруг, впервые в жизни, больше всего на свете захотелось сбежать из этого дома, из этой чужой жизни, частью которой я стал. Я понял, что это моя последняя возможность что-то в этой чужой жизни изменить, отвратить ее ужасный финал, но я вспомнил о прежнем своем убогом бытии, о том, что мой уход будет означать возвращение к исходной точке. «И совсем не факт, – подумал я, – что повезет еще раз. Шанс выпадает только раз, и сейчас упустить его из-за «женского вопроса» будет непростительной глупостью». И вместо того чтобы уйти, я обнял Риту и принялся целовать ее в шею, в глаза, в плечи и все приговаривал: «Только тебя, тебя одну, конечно же, только тебя».

– Скажи, а ты женился бы на мне? – отстраняясь, спросила Рита. – Если бы мамы вдруг не стало, то женился бы? Знаешь, у нас вышла бы замечательная семья. Мать очень богата, и мы ни в чем бы с тобой не нуждались.

Тут меня осенило: «А что, если это провокация? Если дочь во всем призналась матери, а та ее и надоумила, мол, как я отреагирую? Может, где-нибудь сейчас здесь, в этой комнате, включен хитрый диктофон, который пишет мои ответы этой зеленоглазой пройдохе?! А быть может, Рита ей призналась и не во всем, а просто заронила в сердце матери сомнения? Кто их там знает, этих женщин, что они удумали против меня? Нет, не поддамся. Действительно, все это очень похоже на провокацию!»

– Рита, о чем ты говоришь? Ты хоть понимаешь?! Что это значит «вдруг не стало бы»? Ты на что намекаешь? Как ты вообще можешь так относиться к собственной матери?! Твой отец умер! Скоропостижно, несчастно (у нее задрожали губы), а ты желаешь смерти собственной маме! И все это ради собственного благополучия?

– Ради счастья, – она готова была разреветься, – счастье не бывает легким, оно просто так не дается. Я мать свою ненавижу, как ты этого не понимаешь?! Это она свела папу в могилу! Я не могу это доказать, я просто это знаю…

У нее была поразительная способность быстро брать себя в руки. Несмотря на нежный возраст, эта девочка так владела собой, что могла бы дать фору иной взрослой, умудренной опытом женщине:

– … Я знаю, что между ними давно не было любви, и тут у мамы появился ты. А мама старая, она некрасивая, она никому не нужна, а ей тоже любви хочется. Наверное, она все рассказала отцу, а у того не выдержало сердце! – закончила Рита, и словно весь воздух вышел из нее с последними словами, такая она вдруг стала маленькая и вся как-то съежилась.

– В таком случае ты должна меня ненавидеть. Ведь получается, что это я повлиял на смерть твоего отца, – признался я. – А ты меня зовешь на тебе жениться. Я ничего не понимаю, и более того, я тебе не верю, потому что получается какой-то абсурд.

– Не веришь?! – вспыхнула Рита. – Ты мне не веришь?! Тогда пойдем со мной, я все тебе покажу!

Она схватила меня за руку и потащила за собой в гостиную. Войдя в комнату, она указала на большой диван:

– Вот там, за этим диваном.

– Что за диваном? – окончательно сбитый с толку, промямлил я. – Мышь белая или тараканы? Может, тебе воды выпить?

– Дурак, – обиделась Рита. – Отодвинь диван, он тяжелый, я одна не смогу. Давай же, ну!

Я стал двигать диван, она командовала мною: «Еще, еще!»

Наконец, между стеной и диваном образовалась щель шириной метра в полтора, и я теперь уже и сам увидел, что прямо в стену вмонтирован сейф, чья вороненая стальная дверца, снабженная круглой блямбой цифрового замка, бесстыдно открыла тайну своего местонахождения.

– Дай-ка я пролезу. – Она без долгих церемоний оттолкнула меня и присела возле дверцы. – Так, главное, чтобы мамаша не сменила код. А ну-ка: шесть, три восьмерки, единица…

Я смотрел, как она колдовала над сейфом. Нет, похоже, что никакая это не провокация. Я убедился в этом спустя несколько секунд, когда дверца сейфа поддалась и Рита пригласила меня присесть рядом с ней. Я опустился на корточки, заглянул и… Я никогда в жизни не видел такого количества денег. Это были десятитысячные долларовые пачки, много-много десятков пачек, а помимо них еще какие-то, похожие на деньги бумажки, также в пачках, перетянутые резинками. Я не знал тогда, и не мог знать, что так выглядят ценные банковские бумаги, акции, облигации. Рита быстро разъяснила мне, что это за бумажки, на каждой из которых красовались их номиналы: десять, двадцать, сто тысяч долларов! Это было невероятно! Сейф, обычный домашний сейф хранил в себе миллионы! Я живо представил себе, что все это мое. Я – хозяин богатств, которыми я распоряжусь должным образом. Я вложу их в дело. Я! Я…

Но это не мое. Алла ничего не говорила мне об этом сюрпризе за диваном. Она держала меня при себе лишь для того, чтобы никогда не увидеть на моем лобке седых волос, вот в чем вся соль.

– Знаешь, – задумчиво протянула Рита, не в силах оторвать взгляд от сейфа, – ведь это еще не все. Еще есть какой-то банк не то в Бельгии, не то в Швейцарии, я точно не знаю. Этот сейф у нее словно перевалочная база. Здесь накапливается какое-то количество денег, а потом она их как-то переводит за границу.

– В смысле? Ты хочешь сказать, что этот сейф может очень скоро опустеть? – окончательно выпал из своих грез я. – Она заберет отсюда все эти деньги?

Рита пожала плечами:

– Я точно не знаю. Она не посвящает меня в свои финансовые дела. А те карманные, которые она мне выдает на месяц, просто смешны. Это копейки! Представляешь, как бы мы с тобой зажили, если бы с ней что-то случилось?

– Послушай, Рита, а зачем я-то тебе нужен? – с ужасом слушая сам себя со стороны, спросил я. – Ты страшный человек, понимаешь? Ты подговариваешь меня убить твою мать! За кого ты меня принимаешь?

– Ты клевый, Славик, и я тебя люблю, – просто ответила она. – Я просто знаю, что нам с тобой будет так хорошо вдвоем, что мне на всех остальных вообще наплевать. Ты даже можешь на мне сначала не жениться, ты просто станешь моим опекуном до восемнадцати лет, а потом мы поженимся. Ты женишься раньше, только если у нас ребеночек будет.

– Ребеночек… – повторил я, совершенно опустошенный и плохо что-либо соображающий, – да-да, разумеется.

– Так ты согласен?! Ура! – Она кинулась мне на шею, я не удержался, и мы с веселым шумом провалились в щель между стеной и диваном. Из-за падения, да и вообще всего происходящего, я плохо соображал, но у меня хватило сил не потерять сознание при виде нависшей над нами, багровой от гнева Аллиной физиономии. Она сразу что-то заверещала и начала с такой высокой ноты, что я не сразу понял, о чем это она. Зато давешняя мысль о провокации сразу же наполнила меня горечью сожаления: «Дурак. Поверил малолетке. Идиот. Теперь собирай манатки и дуй на мамину кушетку». Выражения лица Риты я не разглядел, я быстро-быстро вылез из-под нее и вскочил на ноги даже раньше, чем поднялась она. Сцена была достойна театра «Сатирикон», не ниже, и ввиду того, что декорацией являлся диван, все произошедшее представляется мне сейчас в этаких «мебельных» величинах: разъяренная жена-табуретка – дама бальзаковского возраста с красным сиденьем, ее дочь – журнальный изящный столик на легких длинных ножках, ее молодой супруг – дешевый складной стул с ножками, выпачканными в чем-то сером вроде цемента или засохшего куриного говна.

– Вы что там забыли, а?! Вам что там нужно?! – вонзился мне в мозг ее голос, который с успехом можно было бы назвать визгом свиньи, которую режут. – Что здесь происходит!!!

Я посмотрел на Риту. Она совсем не выглядела как торжествующая провокаторша, а наоборот, казалась напуганной и растерянной. Значит, я все же ошибся и это не заговор? Хотя какая теперь, к черту, разница? Все равно манатки собирать. Разве что попробовать как-то отбояриться?

– Аллонька, понимаешь, – начал было я, но из моей затеи ничего не вышло.

– Заткнись, подлец! Ты тут, оказывается, мою дочь охмуряешь?! Она тебе уже и дорожку к денежкам показала, так-то ты ее обработал?! Я смотрю, ты свой хер вонючий используешь со знанием дела. Пошел вон!

– Мама! – Рита попыталась что-то сказать, но мать ей и пикнуть больше не дала.

– Так, а ты заткнись! С тобой разговор отдельный будет. – Алла заорала так, что задрожали, казалось, даже стены. – Вон отсюда, скот неблагодарный! Дрянь! Гад ползучий! Да я тебя под статью о совращении подведу! Да я!

– Все, достаточно. Я не намерен больше ничего выслушивать. Я хочу собрать свои вещи. – Я говорил спокойно, мне враз стало легче на душе, и я подумал: «Черт с ними, с деньгами, пропади они пропадом. Мне и того, что есть, хватит, чтобы какое-нибудь дельце начать. Да и за дом этот отвечать не придется. Разведется без моего присутствия, детей-то нет общих, и барахла тоже нет совместного».

– Я тебе твои вещи, гадина, с балкона спущу! – не унималась Алла, а я только рукой махнул и махом очутился в прихожей: куртка, ботинки, шапка, сигареты с тумбочки и «пошли вы все в жопу» на прощанье. Так и ушел.

Мама была несказанно рада моему возвращению: она вся просто сияла от удовольствия, я давно не видел ее такой. Что ж, ее можно понять: я не очень-то часто навещал ее после свадьбы, отделывался нечастыми телефонными звонками и откупался какими-то денежными подачками, которые она всякий раз принимала с такой унизительной благодарностью, что мне становилось невыносимо тошно, и я готов был разрыдаться. Я и сам был рад своему возвращению. В комнате моей все осталось по-прежнему, кушетка манила, улыбались красотки со стен. Плотно поужинав, я завалился было спать, и уже из полудремы меня выдернул, всполошил дверной звонок. Я почувствовал, как встрепенулось сердце, как оно бешено застучало, и я чуть не задохнулся в первый момент: настолько резким было возвращение в явь, и мгновенная тревога, впрыснутая в кровь вместе с адской порцией адреналина, сделала мое тело ватным. Я не в силах был пошевелиться, словно паралитик. Я услышал мамины шаги в коридоре, ее ворчание «кого это там принесло», а звонок все надрывался, и меня начало знобить. Зато каким облегчением завершился мой ужас, когда я услышал чуть усиленный подъездным эхом голос… Риты! Как она меня разыскала?! Я «Пробченским» вылетел в коридор, увидел мамину спину и где-то там, на лестничной площадке, ее, не решавшуюся войти, хотя мама ее приглашала и даже, кажется, собиралась втянуть в квартиру силком.

– Нет, нет, я не могу войти! Позовите, пожалуйста, Славу! – Ее голос, прежде показавшийся мне обычным, звучал нервно. Она явно была чем-то напугана. Я аккуратно отстранил маму, вышел на площадку, прикрыл дверь… Боже мой! Я почти не узнал ее! Бледная, заплаканная, несчастная! На щеке три свежих царапины – сто к одному, что от маминых когтей.

– Рита? Что случилось?

– Я убила маму.

– Что?!!

– Я… убила… маму! – Она ринулась ко мне, она так хотела, чтобы я защитил ее, сотворил чудо, обратил время вспять. Ее всю трясло, она обнимала меня, стараясь согреться, надеясь, а я… Ну что я? Что я мог?

…Мотор «девятки» не хотел заводиться, и я от души выматерил его. Тогда он зачихал, заскрежетал и, наконец, ожил. Рита сидела рядом со мной с закрытыми глазами и сквозь слезы рассказывала мне, как все случилось.

Алла, стоило мне убраться, начала поносить ее последними словами, избила. Рита вырвалась и закрылась в своей комнате, но мать не унималась, она попыталась даже выломать дверь, так сильны были ее ярость и отчаяние. Постепенно она овладела собой, приняла успокоительное и стала упрашивать дочь, чтобы та открыла, просила прощения, буквально молила, чтобы Рита не держала на нее зла, что во всем виноват лишь я один, и я отвечу за то, что натворил. Алла долго упрашивала, и Рита сдалась, открыла дверь с уверенностью, что продолжения безумства не случится. Однако она жестоко ошибалась. Оказалось, что Алла устроила самую настоящую засаду, проявив коварство и притворившись овечкой. Стоило ей одолеть препятствие, как она накинулась на дочь с новой силой. Схватив с письменного стола тяжелую книгу, она несколько раз ударила Риту по голове, потом отбросила свой снаряд и принялась таскать дочь за волосы. Вот тогда-то и появились эти три царапины.

– А потом я не выдержала. Не могла больше терпеть. Я просто очень сильно ее оттолкнула, даже не ожидала, что получится так сильно. И она упала. Помнишь, рядом с моей кроватью стоит эта уродская стеклянная тумбочка? Она ударилась виском прямо об угол. Крови было столько… Целая лужа… Я ее трясла, пыталась до нее докричаться, чтобы она мне ответила, но она только хрипела, а потом совсем замолчала.

Я вел небрежно, плохо следил за дорогой. Был вечер конца февраля, и с неба поливало снеговым дождем, под колесами каша, да и видимость была отвратительной. Поверьте, что я не оправдываюсь. Я действительно не видел, что на том перекрестке, на чертовом пустом перекрестке мой светофор переключился сразу с зеленого на красный. Сейчас такое почти невозможно встретить, но тогда, в 94-м, такое вполне могло произойти. И я вылетел на середину перекрестка и, Боже мой! – справа мелькнули оранжевые огни черного «Субурбана». Как потом оказалось, это Ка (помните?), тот самый Ка, Константин Андреевич, с которого все началось, спешил куда-то по своим бизнесменско-гангстерским делам, и его шофер, видя, что светофор переключился на зеленый, даже не сбросил скорость перед тем перекрестком. Москва – образчик «тесного мира». Рука Бога рисует на карте судьбы линии человеческих жизней. Иногда они пересекаются. Ведь для этого и нужны перекрестки…

«Субурбан» ударил мою машину в правый бок. Точно в переднюю, пассажирскую дверь. Ударил с такой силой, что его отбросило в сторону и перевернуло. В «Субурбане» выжили все, кроме Ка. Он умер потому, что сместились его шейные позвонки и в мозг выстрелило разом столько крови, что тот взорвался, как бомба.

Рита жила несколько минут. Она сразу потеряла сознание, и я верю, что ей не было больно эти последние минуты жизни.

Я не мог самостоятельно выбраться из бесформенной кучи железа и смерть Риты видел воочию. Ее губы дрогнули, и с последним маленьким выдохом улетела прочь ее маленькая душа. Клянусь, что я ощутил тогда, как мою щеку словно оцарапала чья-то невидимая рука…

…Следователь, протоколы, дознания. Мое алиби, подтвержденное тремя свидетелями. Нотариальная контора. Вступление в права наследства. Сейф, набитый до отказа. В двадцать три года я стал Вячеславом Михайловичем Юрьевым, молодым богачом и хозяином бизнеса. За плечами моими шумел кровавый водопад. Со временем я научился его не слышать.