Текст книги "Страницы прошлого листая… Очерки о русских писателях"

Признаньем страстным успокою

 
Вам дорог я, твердите вы,
Но лишний пленник вам дороже,
Вам очень мил я, но увы!
Вам и другие милы тоже.
 
 
С толпой соперников моих
Я состязаться не дерзаю
И превосходной силе их
Без битвы поле уступаю.
 

* * *

 
Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье —
И в шуме дня, и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,
Мне снишься ты, мне снится наслажденье —
Обман исчез, нет счастья! И со мной
Одна любовь, одно изнеможенье.
 

* * *

 
Зачем нескромностью двусмысленных речей,
Руки всечасным пожиманьем,
Притворным пламенем коварных сих очей,
Для всех увлажненных желаньем,
Их обольщать надеждой счастья
И разжигать шутя в смятенной их крови
Бесплодный пламень сладострастья?
Он не знаком тебе, мятежный пламень сей —
Тебе неведомое чувство
Вливает в душу их, невольницу страстей,
Твое коварное искусство.
 

Однако цикл еще не был завершен. Его оканчивал эпилог, написанный полгода спустя после кончины Незабвенной:

 
Взгляни на звезды – много звезд
В безмолвии ночном
Горит, блестит кругом луны
На небе голубом.
 
 
Взгляни на звезды: между них
Милее всех одна!
За что же? ранее встает
Ярчей горит она.
 
 
Нет, утешает свет ее
Расставшихся друзей —
Их взоры в синей вышине
Встречаются на ней.
 
 
Она на небе чуть видна,
Но с думою глядит,
Но взору шлет ответный свет
И нежностью горит.
 
 
С нее в лазоревую ночь
Не сводим мы очес,
И провожаем мы ее
На небо и с небес.
………………………
Ту назови своей звездой,
Что с думою глядит
И взору шлет ответный взор,
И нежностью горит.
 

Сословие Друзей Просвещения

Софию Дмитриевну не удовлетворял кружок, получивший название «Вольное общество любителей Премудрости и Словесности». Она сознавала цену посвященным ей мадригалам. (Вспомним имя его основательницы – София, означавшее премудрость.) Ее занимали более серьезные проблемы. Кружок был создан по образцу уже действовавших в Петербурге обществ. Как и «Арзамас», общество начиналось с шутки, салонной игры. Однако вскоре общество было переименовано в «Сословие Друзей Просвещения». Начальные буквы словосочетания С.Д.П. составляли инициалы ее основательницы. Был разработан церемониал приема в общество, во многом повторявший «Арзамас». Шуточные псевдонимы членов общества были значившими – баснописец Измайлов имел прозвище Баснин, идиллик Панаев – Аркадин, Сомов – Арфин, муж Пономаревой – Беседин. Самое же название общества должно было заключать в себе имя хозяйки салона, и посему в нем было слово «Премудрость» (София); окончательное название – «Сословие Друзей Просвещения», начальные буквы которого составляли ее инициалы – С.Д.П., а сама основательница (попечитель) общества именовалась Мотыльковым. Решено было также считать началом нового года с 22 июня как со дня открытия общества. Этому была посвящена речь председателя общества, прочитанная на первом заседании:

НОВЫЙ ГОД

Речь по случаю открытия общества

Извините меня, почтенные члены общества Любителей Премудрости и Словесности, если, вступая на поприще литературы, буду оспоривать общее мнение, что Новый год счисляться должен не с 1‑го Генваря.

Будучи совершенно с сим не согласен и следуя правилам тех Обществ, которые вопреки истин, проповедывают свои собственные – я беру смелость утверждать не только пред лицом ученых, полуученых и неученых, но даже пред лицом вашим, милостивые государи, что Новый год собственно для нас должен отныне счисляться с 22 июня, как со дня открытия нашего общества.

Такова воля моя – да увенчает ее ваше согласие!

Попечитель Мотыльков».

Можно ли верить Панаеву?

Баратынский предчувствовал, что Софья Дмитриевна, ведущая опасную игру, может и сама оказаться жертвой:

 
Придется некогда изведать и тебе
Очарованье роковое!
Не опасаяся насмешливых сетей,
Быть может, избранный тобою
Уже не вверится огню любви твоей,
Не тронется ее тоскою.
 

Предсказание сбудется. Ее избранником станет поэт Владимир Панаев, приобретший известность как автор небольшого томика идиллий, награжденного Российской Академией золотой медалью, а от императрицы Елизаветы Алексеевны получившего в подарок золотые часы.

Однако далеко не всех восхищали идиллии Панаева. Так, А.С. Пушкин высмеял его в эпиграмме:

Русскому Геснеру

 
Куда ты холоден и сух!
Как слог твой чопорен и бледен
Как в изобретеньях ты беден!
Как утомляешь ты мой слух!
Твоя пастушка, твой пастух
Должны ходить в овчинной шубе:
Ты их морозишь налегке!
 

В альбоме Панаева обращает внимание такая запись:

 
Нет, нет! Панаев не поэт!
Скажу назло, наперекор всех мнений,
Нет, нет, он не поэт – он гений!
 

Под стихами подпись – Софья Пономарева.

Заметим, что даже друзья Панаева хотя бы в шутку не награждали его подобным званием. Но страсти не знают пределов.

Владимир Панаев был молодым красавцем, бездушным и бессердечным.

В 1867 году, когда ни самого Панаева, ни многих из тех, кто составлял общество «Сословие Друзей Просвещения» уже не было в живых, свет увидели его мемуары. Если верить им, то именно он оказался победителем поединка с роковой красавицей. Поначалу входивший в число ее воздыхателей, он, получив отказ, прекратил бывать в доме Пономаревых. Сделать это ему было не столь уж трудно, поскольку писавший о нежных чувствах в своих идиллиях поэт отличался бессердечием. «Спустя год, встретившись со мною на улице, она со слезами просила у меня прощения, умоляла возобновить знакомство. Я оставался тверд в моей решимости; наконец, уступил желанию ее видаться со мною в Летнем саду, в пять часов, когда почти никого там не бывало. Она приезжала туда четыре раза. Мы ходили, говорили о прежнем времени нашего знакомства – и я постепенно смягчался, даже – это было пред моим отъездом в Казань – согласился заехать с ней проститься, но только в одиннадцать часов утра, когда она могла быть одна. Прощание это было трогательно: она горько плакала, целовала мои руки, вышла провожать меня в переднюю, на двор, на улицу… Я уехал, совершенно с нею примиренным, но уже с погасшим чувством прежней любви».

Переживания Софьи Дмитриевны, описанные Панаевым, скорее принадлежат перу сочинителя, чем мемуариста. В то время, когда печатались его воспоминания, в живых не осталось почти никого, кто мог бы подтвердить или опровергнуть им написанное.

В Казани Панаев познакомился с вице-губернатором А.Я. Жмакиным и, как вспоминал позднее, «очень полюбил его за его необыкновенный ум, отличные по службе способности и очаровательную любезность».

«Отличные по службе способности» Жмакина настолько пришлись по душе Панаеву, что он сделал предложение руки и сердца его дочери, которая была «девицей замечательной красоты» и считалась первой невестой в городе. Разумеется, предложение столичного чиновника, который к тому же был и известным поэтом, было с радостью принято. Таким образом, из Казани Панаев уезжал уже женихом.

Можно ли верить Панаеву? Ведь он писал воспоминания уже тогда, когда почти никто не мог опровергнуть его утверждения о победе над С.Д.П. Опубликованы они были еще позднее, когда и автора воспоминаний не стало в живых.

Под псевдонимом Мотыльков

В первом номере журнала «Благонамеренный» 1824 года были напечатаны стихи Измайлова (разумеется, под псевдонимом):

Незабвенной

 
Как ты была вчера мила,
Когда нечаянно украдкой
Мне жаркий поцелуй дала…
Один… как быть! зато пресладкий!
А перед тем, нахмуря взор,
Как бы нарочно мне в укор,
Так сухо молвила: не нужно!
Коль хочешь жить со мною дружно,
Не говори мне никогда
И в шутках этого: не нужно;
Не нужно – для меня беда
Сказать ли тайне Незабвенной?
Люблю в тебе не красоту
(Поверь мне в этом, друг бесценный.)
Но ум, таланты, доброту.
 

Во втором, февральском номере журнала Измайлова была напечатана пронизанная иронией статья «Страждущий поэт к издателю “Благонамеренного”», подписанная Мотыльков. Написана она была от лица некоего молодого стихотворца, на долю которого выпали невероятные и в то же время нелепые превратности судьбы. С первых же дней юности он почувствовал склонность к поэзии; приехав же в столицу, «новые трогательные элегии и баллады» очаровали его. Полностью отдавшись поэзии, он позабыл обо всем на свете, сочиняя стихи в подражание своим кумирам, и в результате лишился имения. «Сей переворот игривой Фортуны оставил меня не только без имения, но и без возможности наслаждаться прелестями столицы. Я уложил бумаги и книги, бросил последний взгляд на гостеприимный кров и перенесся душою в любимый сердца край, к неоплаканной радости вечно памятных юных дней – златокрылых, мечтательных».

Ныне он обращался к издателю, прилагая свои элегии. Приведем отрывок одной из них:

 
Вдруг роща ветви растворила,
Открылся ряд родных домов…
И вот бывалый, верный кров,
Младенчества свидетель милый.
Вот скромных хижин красота,
Вот шум дубрав под тень зовущий,
И ручеек в тиши бегущий,
И лес, и леса пустота.
И вот поэт с душою мирной,
Спешит на голос наш призывный.
 

Это не столько пародия, сколько ироническая стилизация, полная шаблонных фраз, доказывающая, что любой подражатель может легко сочинить подобное – для этого не требовалось ни вдохновения, ни дарования. Хотя о литературном творчестве Софии Дмитриевны известно мало (ее архив не сохранился), но, бесспорно, она обладала талантом.

Памяти Незабвенной

Веселье и шутки, царившие в Обществе С.Д.П., прервались на полуслове. «В апреле 1824 года Софья Дмитриевна заболела горячкою и скончалась в величайших мучениях», – писал П.А. Плетнев Гаевскому. Следует уточнить – она ушла из жизни 4 апреля. Ее кончина опечалила многих. Но более всех скорбел Александр Ефимович Измайлов. Он не только не покидал дом уходящей из жизни, но почти не отходил от ее постели.

Последние его стихи, посвященные Пономаревой, написанные при ее жизни, озаглавлены «Молитва об исцелении души»:

 
Услыши, милосердный боже,
Моленье сердца моего;
Прошу я только одного
Спаси мне друга моего,
Который для меня всего
Всего, что в свете есть, дороже!
Да будет исцелен мой друг,
Пошли ему ты облегченье,
Скорее отведи недуг —
Услышь, услышь мое моленье.
 

Он надеялся на чудо. Однако искусство врачей и ее жизненные силы были истощены. Софья Дмитриевна Пономарева скончалась 4 мая 1824 года.

На Волковом кладбище стоял памятник темно-красного гранита с белыми мраморными фризами.

 
Нередко в тишине ночной
Сей скромный памятник камены окружают
И с грациями здесь рыдают
О милой их сестре родной.
 

Много слез было пролито Измайловым… Его строки, как поэтические, так и прозаические, посвящены памяти Незабвенной.

«Ты ли это, София? Где живой румянец, игравший на прелестных щеках твоих? Где пронзительные взоры, блиставшие веселием и остроумием? Где восхитительная улыбка? Лицо твое покрыто смертельною бледностью – глаза сомкнулись, сомкнулись навеки! Видна еще улыбка – но это не улыбка радости, а горести, страдания, смерти!»

 
Окончились твои несносные мученья!
Умолк болезненный твой стон!
Грудь не колеблется. Ни вздоха, ни движенья!
Как крепок твой, София, сон!
Нет, не дождаться нам Софии пробужденья!
Дни и недели,
Месяцы, годы,
Веки пройдут;
Но не прервется
Сон твой, София!
И не погибнет
Память твоя!
 

Память о С.Д.П

В 1854 году историк литературы В.П. Гаевский, изучавший биографию и творчество Дельвига, вспомнил о Софье Дмитриевне Пономаревой и ее литературном салоне. Он бережно собрал рассыпанные на страницах журналов и альманахов стихи, посвященные ей, прежде вписанные авторами в ее альбом.

«Не знаем, сохранился ли этот альбом и у кого, но мы не сомневаемся, что он принадлежит к числу замечательнейших русских альбомов. – писал Гаевский. – В нем встречались имена и произведения большей части литературных деятелей того времени и многих художников и любителей. Автору этой статьи не случалось видеть этого альбома, но, судя по стихотворениям, переходившем из него в альманахи и периодические издания, нетрудно составить себе некоторое понятие о его содержании».

Пройдут четыре десятилетия, и старинный альбом, страницы которого покрыты рисунками и стихами, будет найден. Под стихами стоят имена известных поэтов пушкинского времени. Есть и автограф самого Пушкина – сам он находился в южной ссылке, когда в салоне С.Д.П. собирались гости, и стихотворение «Черная шаль», присланное в журнал и подаренное Измайловым, было вклеено в альбом. Вставленный в переплет альбома миниатюрный портрет запечатлел черты Незабвенной в расцвете молодости и красоты.

Появятся статьи о дружеском литературном обществе – «Сословии Друзей Просвещения» – и об этом альбоме. Старательно собранные замечательным историком литературы Вадимом Эразмовичем Вацуро и изученные им материалы составят интереснейшую книгу «С.Д.П.», имеющую подзаголовок «Из истории литературного быта пушкинской поры». А имя Софьи Дмитриевны Пономаревой по праву войдет в фундаментальный биографический словарь «Русские писатели. 1800–1917».

Поэзия была для него ароматом жизни

«Как хороши, как свежи были розы…» Кому не памятна эта строка, столь изящная и печальная! Но из какого она произведения? Кто ее автор?

Этого не помнил и сам И.С. Тургенев, которого она вдохновила на создание прекрасного стихотворения в прозе: «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад я прочел одно стихотворение. Оно скоро забылось мною, но первая строка осталась у меня в памяти: “Как хороши, как свежи были розы…”»

Ни разу в обширной тургеневской переписке не встречается имя автора. Между тем оно известно.

Иван Петрович Мятлев родился в 1796 году в Петербурге в знатной и богатой семье и был крестником Екатерины II. Отец – сенатор, тайный советник и камергер, мать – урожденная графиня Салтыкова, дочь и внучка двух генерал-фельдмаршалов. Как было принято в то время, в пять лет он был зачислен в Коллегию иностранных дел. Получив превосходное домашнее образование, семнадцати лет, в разгар «грозы двенадцатого года», будущий поэт вступил корнетом в лейб-гвардии Конный полк и участвовал в заграничных походах русской армии.

Мятлев мог сделать блистательную карьеру – военную, статскую или придворную, однако ни одна из них не прельщала его. И хотя в 1821 году он поступил на службу в Министерство финансов, которая продолжалась полтора десятилетия, дослужившись до чина действительного статского советника и звания камергера, он вышел в отставку и несколько лет путешествовал по Европе, побывав в Германии, Швейцарии, Италии и Франции. Несмотря на множество впечатлений от увиденного, Иван Петрович тосковал по России. Поэтому он так рад был снегу, неожиданно выпавшему в Париже и напомнившему о родном отечестве:

 
Здорово, русский снег, здорово!
Спасибо, что ты здесь напал,
Как будто бы родное слово
Ты сердцу русскому сказал…
Но ты растаешь, и с зарею
Тебе не устоять никак.
Нет, не житье нам здесь с тобою,
Житье на родине, земляк!
 

В 1834 и 1835 годах свет увидели два маленьких сборника Мятлева – по 14 стихотворений в каждом, без имени автора и с надписью «Уговорили выпустить». В них были элегии, послания, размышления, подражавшие В.А. Жуковскому и И.И. Козлову, стихи, посвященные различным семейным событиям.

По возвращении из заграничного путешествия Мятлев поселился в роскошном доме в самом центре Петербурга на Исаакиевской площади, в котором проходили музыкальные и литературные вечера, на которых выступали все заграничные и отечественные знаменитости.

Лирические стихи Мятлева печатались в «Современнике» и других журналах. Вот строки из его элегии «Лунная ночь»:

 
Как роскошь я люблю осенней лунной ночи,
Как мне при ней всегда отрадно и легко,
Как уношусь всегда мечтами далеко,
Когда луну мои встречают очи.
Как для меня красноречив,
Ее таинственный отлив,
Когда он светлой, длинной полосою
Лежит над спящею водою
И листия дерев как будто серебрит…
 

Однако было бы ошибкой считать Мятлева только лирическим поэтом. Иван Петрович был неистощимым весельчаком: даже в элегии – жанр, характерной чертой которого считалась грусть. он вносил элемент юмора. освобождая стихи от меланхолии.

Так, стихотворение «Маске в черном домино», начинающееся вполне серьезно:

 
Не искушай меня обманчивым приветом,
Не говори так ласково со мной,
Не примиряй с постылым светом
И не дразни несбыточной мечтой —
 

имеет неожиданный конец:

 
Не приставай – проговорюсь!
 

Невольно заставляет улыбнуться элегия «Разочарование»:

 
Я ошибся, я поверил
Небу на земле у нас,
Не расчислил, не измерил
Расстояния мой глаз.
И восторгу я предался,
Чашу радости вкусил,
Опьянел и разболтался,
Тайну всю проговорил!
 

Словосочетание «чаша радости» типично для лирики того времени. Однако выражения «вкусить чашу» и благодаря этому «опьянеть, разболтаться и проговорить тайну» – все это превращает лирическое стихотворение в юмористическое. Подобно этим и выражение «Не расчислил, не измерил расстояния мой глаз», из которого следует, что поэт ошибся, определяя «на глаз» расстояние от земли до неба.

Обращаясь к красавице, Мятлев восхищается не только ею, но и… пахитосом, который она курит; и даже сравнивает их:

 
Как пахитос хорош в устах
Твоих, красавица младая,
Ты в дыме, как виденье рая,
Ты точно ангел в облаках!..
Как я бы в этот дым желал
Хоть на минуту обратиться:
Я мог бы вкруг тебя увиться,
Я б тайну сердца рассказал.
Но нет! К чему? Меня пленив,
Ты о тоске моей не спросишь:
Меня, как пахитос, ты бросишь,
До половины докурив.
 

Даже деловые записки Мятлев писал стихами. П.А. Вяземский приводит в своих воспоминаниях такую записку, адресованную ему, бывшему тогда сослуживцем Ивана Петровича по Министерству финансов:

«По общем совещании, при общем желании вас в Знаменском видеть и никого лишением этого удовольствия не обидеть, мы сделали выбор, почтеннейший князь, для сего воскресного дня-с, ибо Тимирязева служение повело ехать в пятницу в Красное Село, и такова его служебная забота, что там его удержит и суббота, но я ручаюсь вам за этого бравома, что в воскресенье он точно будет дома, и могу на том ручаться и тем паче, что дом его теперь у нас, на даче…»

Пусть не смущает читателя непонятное слово: искаженное французское «brave home» означает «порядочный человек» – подобные вставки иноязычных слов, зачастую искаженных, в русскую речь обычны для лексики дворянского общества того времени. Вспомним роман А.С. Пушкина «Дубровский», персонаж которого помещик Спицын с грехом пополам объясняется с французом-гувернером и спрягает русский глагол «тушить» на французский лад: «Пуркуа ву туше?» Такие слова и выражения нередки в Мятлевских стихах.

Несколько дней Мятлев, Пушкин и Вяземский трудились над сочинением шуточного «поминания» – стихотворения, начинающегося словами:

 
Надо помянуть, непременно помянуть надо:
Трех Матрен,
Да Луку с Петром…
 

и составленного из перечисления рифмующихся фамилий:

 
Надо помянуть и тех, которые, например, между прочими:
Раба божьего Петрищева,
Известного автора Радищева,
Русского лексикографа Татищева,
Сенатора с жилою на лбу Ртищева,
Какого-то барина Станищева,
Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,
Ярославского актера Канищева,
Нашего славного поэта шурина Павлищева,
Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева
И, ради Христа, всякого доброго нищего.
 

Вероятно, этим совместным сочинением навеяно и стихотворение Пушкина, обращенное, как полагают, к Мятлеву:

 
Сват Иван, как пить мы станем,
Непременно уж помянем
Трех Матрен, Луку с Петром,
А Пахомовну потом.
Мы живали с ними дружно,
Уж как хочешь, будь что будь,
Этих надо помянуть,
Помянуть нам этих нужно…
 

Отдельным изданием вышла юмористическая поэма Мятлева «Коммеражи», высмеивающая нелепые сплетни и их распространительниц:

 
Трещоточки, чечеточки,
Что разболтались вы?
Что лезет за нелепица
Из вашей головы!
 
 
Вот этот, дескать, женится,
А этому отказ;
Вот тот за той волочится,
Тому подбили глаз;
А этот, с бакенбардами,
Весь разорился в пух;
А этот, что в отставке-то,
С ума сошел, и вдруг!
 

На закономерный упрек:

 
И сами вы, трещоточки,
Узнали всё? Навряд! —
 

сплетницы неизменно отвечают:

 
«Узнать-то не узнали мы,
А только говорят!»
 

Широкую известность при жизни автора получило стихотворение «Фонарики». Хотя оно не было тогда напечатано, но распространялось во множестве списков:

 
Фонарики, сударики,
Скажите-ка вы мне:
Что слышали, что слышали
В ночной вы тишине?
Так чинно вы расставлены
По улицам у нас.
Ночные караульщики,
Ваш верен зоркий глаз!
 

Освещающие городские улицы фонарики становятся свидетелями многих сцен – больше печальных, чем радостных. Однако на все происходящее они взирают одинаково равнодушно.

 
Фонарики, сударики,
Горят себе, горят,
А видели ль, не видели ль —
Про то не говорят.
 

Стихотворение «Фонарики» было напечатано только после смерти Николая – в годы его царствования не могли быть пропущены цензурой такие строки:

 
Быть может, не приметили.
Да им и дела нет,
Гореть им только велено,
Покуда будет свет…
Фонарики, сударики —
Народ всё деловой:
Чиновники, сановники,
Всё люди с головой.
Они на то поставлены,
Чтоб видел их народ,
Чтоб величались, славились,
Но только без хлопот.
 
 
Им, дескать, не приказано
Вокруг себя смотреть.
Одна у них обязанность:
Стоять тут и гореть…
Так что же им тревожиться
О горестях людских!
 

Недаром «Фонарики» были включены в нелегальный сборник «Русская потаенная литература ХIХ столетия» – одно из лондонских изданий А.И. Герцена и Н.П. Огарева.

Сатира «Разговор барина с Афонькой» построена в форме диалога помещика и крепостного. На вопрос барина «Как мои мужики живут?» Афонька отвечает: «Зажиточно». Не удовлетворенный этим ответом помещик допытывается: «Да как же зажиточно?» Мужик выражается образно и метко:

 
А так зажиточно,
Что в семи дворах один топор.
Поутру дрова рубят,
А вечером в кулак трубят.
 

«Следовательно, мои мужики плотники и музыканты», – замечает барин глубокомысленно. Затем он интересуется, как уродился в его поместье хлеб, и слышит в ответ:

 
А так хорошо,
Что колос от колоса —
Не слыхать девичья голоса.
Сноп от снопа —
Столбовая верста;
А копна от копны —
Целый день езды.
 

Такой ответ также удовлетворяет барина: «Следовательно, хлеб мой хорошо уродился».

Буквально на разных языках ведется разговор приехавшей в свое имение помещицы Бурдюковой – героини сатирического стихотворения «Сельская быль на святой Руси» – с крестьянами: барыня изъясняется на французском, мужики, естественно, отвечают на простонародном русском. Где уж тут понять друг друга! На слова крестьян: «Мы яровое убрали и убрали траву… И нам теперь всем отдых дан, но аржаному срок… В продажу хлеб уже глядит, убрать бы поскорей… Как опоздаем, будет жаль, не довезем…» барыня отвечает: «Ступайте прочь! Черт подери! Мне наплевать!.. Мне это все равно. Вы дураки!»

В конце концов помещица велит прогнать надоевших мужиков, так и не поняв, что пришли-то они с выгодным для нее предложением – вовремя убрать созревшую господскую рожь.

 
Вот управляют как у нас!
Всё – минус, а не плюс, —
 

заключает автор.

Сродни Бурдюковой и Акулина Курдюкова – главная и заглавная героиня поэмы «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею…», написанной от имени тамбовской помещицы, рассказывающей про свой вояж и изъясняющейся на смеси французского с нижегородским, вернее с тамбовским, причем французские слова были набраны русскими буквами курсивом, а русские слова приобретали французские артикли:

 
Берег весь кипит народом
Перед нашим пароходом:
Де мамзель, де кавалье,
Де попы, дез офисье,
Де коляски, де кареты,
Де старушки, де кадеты…
 

Путешествовала Курдюкова по Германии, Швейцарии и Италии – тем же странам, в которых несколькими годами ранее побывал и сам автор. Поэма выходила в свет отдельными томами – каждой стране посвящен том – и была отпечатана в лучшей типографии Петербурга, однако местом издания значился Тамбов – ведь мадам Курдюкова была родом оттуда. Издание сопровождалось превосходными иллюстрациями знаменитого рисовальщика того времени В.Ф. Тимма, изобразившего дебелую помещицу то едущую в карете, то с помощью нескольких человек усаживавшуюся на мула, то начинающую на балу танец со столь же дородным иностранцем. А вот Курдюкова смотрится в зеркало, в котором отражается… Мятлев.

Приехавшие в Петербург стремились попасть в один из домов, где бывал Мятлев, и услышать, как он читает свою поэму. Обладавший великолепной памятью и замечательным артистическим талантом, Иван Петрович читал несколько тысяч строк наизусть.

«На одном из вечеров января месяца 1841 года, – читаем мы в воспоминаниях музыкального критика Ю.К. Арнольда, – Иван Петрович Мятлев читал только что оконченную, прелестную свою юмористическую поэму “Путевые впечатления мадам де-Курдюковой”. Сколько психологической правды в этой вещице, сколько тонких схваченных черт из нрава, из привычек и воззрений русской степной провинциалки с претензиями на аристократизм! И какая художественность в легкости тривиально-банального стиха!»

 
Вот дама Курдюкова,
Ее рассказ так мил,
Я от слова до слова
Его бы затвердил.
Мой ум скакал за нею,
И часто был готов
Я броситься на шею
К madame de Курдюков, —
 

писал М.Ю. Лермонтов.

«В 1841 году мы в первый раз приветствовали появление этой описательной поэмы, исполненной остроумия, неподдельной веселости, благородной шутливости и лучшего тона насмешливости. Вся мелочь избалованной барыни, все невежество… вся спесь помещицы, грубый ее язык – все это… мастерски схвачено, – писал в журнале “Современник” П.А. Плетнев в критической статье, соединенной с некрологом, посвященном памяти внезапно скончавшегося в феврале 1844 года Ивана Петровича Мятлева. – Он быстро ушел из нашего круга. Но память о нем никогда не померкнет между нами. Мы его любили как поэта и как человека. Его появление вносило радость в общество, его ум оживлял беседу, его разговор прогонял скуку. Поэзия была для него ароматом жизни».