Текст книги "Страницы прошлого листая… Очерки о русских писателях"

Невольник лести

Более полувека на литературном поприще

Весь дом погрузился в тишину. Лакеи ходили на цыпочках и говорили шепотом. Приезжавших швейцар встречал словами: «Его сиятельство никого не принимает». И, понизив голос, многозначительно добавлял: «Сочиняют!»

Между тем хозяин дома уединился в кабинете, отрешенный от всяких забот. Его перо быстро скользило по бумаге:

«Благосклонный читатель! Ты зришь пред очами своими жизнеописание знаменитого в своем Отечестве мужа. Дела его и заслуги своему Отечеству столь были обширны, что совместить их в себе может одна лишь соразмерная им память. Посему мы при издании его жизнеописания решили дела его и заслуги Отечеству разделить на две части: предметом первой будут душевные его таланты и степень образованности, предметом же второй положили краткое описание гражданского его достоинства и знаменитости, которые он своими доблестями обрел в славном Российском государстве».

Столь высокоторжественным вступлением начинается биография – вернее сказать, автобиография графа Дмитрия Ивановича Хвостова – поскольку она, откроем секрет, написана им самим.

Имя Хвостова принадлежит к печально известным литературным именам – никто из писателей ХIХ столетия не был адресатом стольких эпиграмм, пародий и насмешек, как он.

Дмитрий Иванович с юности полюбил поэзию – в доме его родителей бывали А.П. Сумароков, В.И. Майков, а в 18–20 лет сам начал сочинять стихи. Позднее в своей автобиографии он писал: «Хотя граф Хвостов нескоро принялся за поэзию, но зато был постоянен в ней, ибо всю жизнь свою… он не оставлял беседовать с музами».

Судьба одарила его завидным долголетием – обратившись к поэзии во времена А.П. Сумарокова и М.М. Хераскова, он оставил перо, когда всей России стали известны имена А.С. Пушкина, Е.А. Баратынского, Н.М. Языкова. Более полувека подвизался Хвостов на литературном поприще. Одно поколение сменялось другим, а он все так же здравствовал и создавал новые творения.

Честный, умный и хорошо образованный человек, член Государственного совета, сенатор, академик, Дмитрий Иванович имел несчастье быть бесталанным поэтом и приобрел печальную славу графомана. Справедливости ради следует сказать, что до начала ХIХ столетия его творения были не хуже других появлявшихся в то время произведений. Однако он не замечал, что на смену классицизму, верность которому он хранил, приходят новые литературные веяния – сентиментализм, романтизм, реализм, что его стихи становятся более устаревшими и архаичными. Быть может, он со временем осознал бы это, если бы не одно обстоятельство – Дмитрий Иванович занимал высокие чины и должности, был богат и знатен. Среди литераторов нашлись льстецы, которые уверили сочинителя, что он – гениальный поэт, и каждое новое его творение приносит славу.

Гений поневоле

Простодушный и доверчивый по натуре, Хвостов поверил отнюдь не бескорыстным похвалам и постепенно сам уверовал в свою гениальность. Стоит ли удивляться тому, что он с еще большей охотой продолжал писать! Восхваляя творения «неувядающего гения», его почитатели просили затем кто протекции в сенате, кто поддержку своему журналу, кто денежного пособия, кто награждения орденом или производство в чин. И сановный сочинитель делал для них все, что мог.

Рассказывают, что А.В. Суворов, с которым Хвостов состоял в родстве, на смертном одре упрашивал его не писать стихов или по крайней мере не печатать их.

– Это к добру не приведет. Ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей! – сказал Александр Васильевич.

Однако граф не внял этой просьбе. И неудивительно – иначе поступить человек, твердо верящий, что его творения приносят славу Отечеству, не мог.

С одинаковой легкостью Хвостов создавал творения всех стихотворных жанров, какие только существовали тогда в литературе: он писал стихи лирические, духовные, «о разных предметах», трагедии, драмы, оды, послания, басни, элегии, стансы, эпиграммы, эпитафии, надписи…

Хвостов с одинаковой легкостью сочинял стихи на все счастливые, несчастливые, прошедшие, настоящие и даже несостоявшиеся случаи. Так, узнав, что знакомый литератор посетил его имение и не застал там хозяина, он обратился к нему с такими стихами:

 
Мне жаль, что сам я не случился
В селе, источнике отрад,
На речку, островок и в сад.
Поил бы из ключа водою,
Стерляжьей лакомой ухою
Моих прудов бы угостил,
С зеленой ветви овощами.
Тебя моими бы стихами
Как друга, к ночи усыпил.
 

Так как сочинения Хвостова никто не покупал, он издавал их на свой счет. Великое множество раз в течение пяти десятилетий выходили в свет его творения – от увесистых томов до тонких брошюрок. Книги печатались на дорогой бумаге, переплетались в роскошные переплеты, украшались великолепными иллюстрациями и золотым тиснением. Трижды выпускал он полное собрание своих сочинений, каждый раз скупая нераспроданный тираж предыдущего. Титульные листы томов украшали эпиграфы, выражавшие убеждения автора: «Люблю писать стихи и отдавать в печать», «За труд не требую и не чуждаюсь славы».

На томе, включавшем басни, был такой эпиграф: «Все звери говорят, но сам поэт молчит». С персонажами басен по воле автора происходили самые невероятные метаморфозы: голубь, запутавшийся в сеть, разгрызал ее зубами, осел взбирался на рябину, уж становился на колени, у козла оказывалась свиная туша, а ворона роняла сыр из пасти. Подобные превращения Хвостов объяснял с самым серьезным видом: «Многие критиковали слово пасть, свойственное только людям. Автор знает, что у птиц рот называется клювом, однако он употребил сие речение в переносном смысле, ибо говорится и о человеке: “Он разинул пасть”» (Словарь Российской Академии).

Хвостов был знаменит не только тем, что писал бесталанные произведения, но и другим – с завидной настойчивостью распространял их. Останавливая знакомых на улице, он часами читал им свои творения, приглашая к себе в гости, потчевал отменными блюдами французской кухни и бездарными стихами собственного сочинения. Узнав о каком-нибудь званом обеде, являлся на него заблаговременно и раскладывал на столах рядом с приборами свои книги, затесавшись в толпе гостей на балу или рауте, украдкой рассовывал брошюрки по их карманам.

Никто его творений не читал и не покупал, однако автора нисколько это не смущало. С исключительной щедростью он дарил их знакомым и незнакомым, рассылал в библиотеки академий, университетов, гимназий, всевозможных ученых и литературных обществ, русских и иностранных, преподносил в подарок королям, министрам, знаменитым ученым и писателям. Заказывая переводы своих творений на иностранные языки, щедро оплачивал труд переводчиков. Направляясь в свое имение, на каждой почтовой станции Хвостов оставлял свои сочинения и портреты, чтобы проезжающие скрашивали досуг чтением его творений и знали знаменитого поэта в лицо. Иногда, впрочем, он не ограничивался портретами. Так, морской библиотеке Кронштадта сиятельный стихотворец подарил не только все тома своих сочинений, но и мраморный бюст, запечатлевший его персону, который должен был украшать читальный зал библиотеки.

«Поэт, любимый небесами»

В 1825 году А.С. Пушкин написал «Оду его сиятельству графу Дмитрию Ивановичу Хвостову» – великолепную пародию, в которой «герой» сравнивался с… Байроном:

 
Вам с Бейроном шипела злоба,
Гремела и правдива лесть.
Он лорд – граф ты! Поэты оба!
Се, мнится, явно сходство есть.
 

Однако между поэтами обнаруживалось не только сходство, но и различие:

 
Никак! Ты с верною супругой
Под бременем судьбы упругой
Живешь в любви – и наконец
Глубок он, но единообразен.
А ты глубок, игрив и разен,
И в шалостях ты впрямь певец.
 

Разумеется, такое событие, как наводнение в Петербурге осенью 1824 года, позднее изображенное Пушкиным в «Медном всаднике», Хвостов не мог оставить без внимания – он сочинил предлинное тяжеловесное творение «О наводнении Петрополя», из которого в памяти неблагодарных потомков остались лишь две строки:

 
По стогнам там валялось много крав (коров),
Кои лежали, ноги кверху вздрав.
 

Иллюстрируя в 1824 году пушкинскую поэму, А.Н. Бенуа не обошел вниманием этот эпизод – он изобразил стихотворца с пером в руке парящим на облаке, под которым видны крохотные фигурки коров, которые действительно лежат на земле, «ноги кверху вздрав».

В «Медном всаднике», описывая Петербург, возвращавшийся к жизни после страшного наводнения, Пушкин как один из моментов возрождения столицы упомянул:

 
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.
 

Любовь, достойная таланта

Хотя Хвостов был видным сановником и считал себя гениальным поэтом, он был чужд высокомерия и надменности. Скромный, доброжелательный, отзывчивый человек, Дмитрий Иванович хорошо знал свои слабости и сам первый смеялся над ними. В молодые годы, только вступив на поэтическую стезю, он сочинил «Эпиграмму на самого себя»:

 
Стихи писать
И их читать
Везде намерен.
В печать их никогда не буду выдавать,
Не будет и меня никто критиковать —
Я в том уверен.
Не может пострадать певца такого честь,
Которого нельзя расслушать и прочесть.
 

И не вина, а беда стихотворца, что он, уверовав в бесчисленные похвалы, сделался невольником лести и много лет спустя, публикуя «Эпиграмму на самого себя», дополнил ее примечанием: «Автор не сдержал своего обещания, сделанного в молодости, единственно потому, что впоследствии многочисленные друзья автора и тем вместе друзья российского слова заставили его изменить этому шутливому обету, и, напротив, всё, всё, всё печатать он стал, что доказывается семью томами полных его творений».

Своей страстной и бескорыстной влюбленностью в поэзию Хвостов снискал расположение знаменитых писателей. Н.М. Карамзин писал И.И. Дмитриеву: «Я с умилением смотрю на графа Хвостова за его постоянную любовь к стихотворству. Это редко и потому драгоценно в моих глазах… Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с теплым чувством: «Вот любовь, достойная таланта. Он заслуживает иметь его, если и не имеет».

 
На закате лет Хвостов писал о себе так:
Восьмидесяти лет старик простосердечный,
Я памятник себе воздвигнул прочный, вечный.
Мой памятник, друзья, мой памятник – альбом.
Пишите, милые, и сердцем, и умом.
Я не прошу похвал, я жду любви, совета.
Хвостова помните, забудьте вы поэта.
 

Благодаря талантливым пародиям и эпиграммам современников Дмитрий Иванович Хвостов не был забыт. Сбылось предсказание, высказанное некогда К.Н. Батюшковым: «Хвостов своим бесславием славен будет и в позднейшем потомстве».

Кондитер литературы

В последний вечер уходящего 1831 года в Московском благородном собрании состоялся бал-маскарад. Аристократы, сановники, военная и статская молодежь, красавицы замужние и помолвленные, и только начавшие выезжать в свет, оставив лакеям шубы, шинели, салопы, надев домино, маски и полумаски, они входили в простор Колонного зала, блещущий хрусталем люстр, улыбками, нарядами, звездами, лентами, золотом мундиров, полный сверкающей музыки. И рассаживались за столами, расставленными в кулуарах и за колоннами. Загремевшие на хорах трубы возвестили о наступлении нового года.

В разгар праздника распорядитель объявил о появлении астролога. Вошел гость в маске, в причудливом костюме, с огромной книгой под мышкой. Раскрыл ее переплет, в котором к каждой странице наподобие каббалистических знаков были приклеены огромные китайские буквы, вырезанные из черной бумаги. Перелистывая страницы, прорицатель начал читать предсказания – это были остроумные эпиграммы и мадригалы, адресованные гостям.

В числе других была прочитана и такая эпиграмма:

 
Вы не знавали князь Петра?
Танцует, пишет он порою.
От ног его и от пера
Московским дурам нет покою.
Ему устать бы уж пора —
Ногами, но не головою.
 

Только немногие из гостей смогли угадать, что под маской астролога скрывался студент Михаил Лермонтов, в то время семнадцатилетний студент Московского университета. Зато адресата эпиграммы узнали многие – это был известный всей Первопрестольной стихотворец и журналист князь Петр Иванович Шаликов, издатель «Дамского журнала» и редактор газеты «Московские ведомости», последний на Москве сентименталист, адресат многочисленных насмешек и эпиграмм.

Потомок небогатого грузинского княжеского рода, Шаликов в молодые годы служил в гусарах, в 1799 году вышел в отставку и поселился в Москве. В свет вышли изящно изданные книжки «Плоды свободных чувствований» и «Цветы граций». Разыгрывая роль вдохновенного поэта, князь стремился быть в центре внимания. Толпа любопытствующих москвичей на почтительном расстоянии наблюдала прогулку Шаликова по Тверскому бульвару. Быстро шагая по аллее, он иногда останавливался, что-то записывал в памятную книжку и продолжал прогулку. «Вот Шаликов, – говорили в толпе шепотом, – и вот минуты его вдохновения».

 
Опять в твоих прохладных тенях,
О роща милая моя!
На мягких дёрновых постелях
Пришел вкусить спокойство я.
И тихо жалобы сердечны
Твоей глубокой тишине
Вверять опять! Ах! слезы вечны
Судьбой назначено лить мне.
 

В ранней юности младший современник нашего героя П.А. Вяземский сам испытал «шаликовские» настроения. В своих воспоминаниях он не без юмора рассказал о том, как однажды во время прогулки на Воробьевых горах повстречался с крестьянином: «Под сентиментальным наитием Шаликова начал я говорить крестьянину о прелестях природы, о счастии жить на материнском лоне ее и так далее. Собеседник мой, не вкусивший плодов, которыми я обкушался, пучил глаза свои на меня и ничего не отвечал. Наконец, спросил я его: доволен ли он участью своею. Отвечал: “Доволен”. Спросил я его: не хотел ли он быть барином? Отвечал он: “Нет, барство мне не нужно”. Тут я не выдержал, вынул из кармана пятирублевую синюю ассигнацию, единственный капитал, которым я владел в то время, и отдал ее крестьянину. Долго радовался я впечатлению, которое оставила во мне эта прогулка а lа Сhalikoff».

Крайне самолюбивый и тщеславный, князь Шаликов добивался популярности и своими странностями вскоре сделался известен всей Москве. Он старался быть оригинальным во всем, даже в одежде, и первое время вполне достигал цели, вызывая в простодушных москвичах чуть ли не благоговение к себе как поэту. Однако подобное восторженное отношение продолжалось недолго. Вскоре читателям стало ясно, что князь отнюдь не обладает таким талантом, как предполагали по первым его стихотворениям.

Между тем, упоенный первыми успехами, Шаликов жаждал славы. Видя, что «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина приобрели автору многочисленных поклонников, он тоже стал мечтать о путешествии. Судьба была к нему благосклонна, и вскоре страстное желание его исполнилось – он совершил две поездки на Украину или, как говорили тогда, в Малороссию. Они дали ему повод написать два сочинения, в которых Шаликов стремился подражать Карамзину. В этих «Путешествиях» нет ни описания местностей, по которым проезжал сочинитель, ни описания нравов и обычаев жителей, ни вообще чего-либо касающегося Украины. Зато они дают много материала, чтобы заключить, какое нежное, «чувствительное» сердце у автора! Шаликов упорно продолжал не замечать, что люди, идеи, даже самая жизнь, изменились вокруг него, что, если еще так недавно, в конце ХVIII столетия, общество приходило в восторг от чувствительных и сентиментальных произведений, то уже в начале ХIХ века появились новые идеи, новые веяния. Видя, что общество начинает к нему охладевать, что издатели уже неохотно принимают его стихотворения, Шаликов решил издавать свой собственный журнал под названием «Московский Зритель». В напечатанном по этому поводу объявлении он обещал своим будущим читателям, что «хороший вкус и чистота слога, тонкая разборчивость литераторов и нежное чувство женщин будут одним из главных предметов его внимания».

Но «Московский Зритель» просуществовал всего один год – журнал не имел успеха у читателей. Однако Шаликов не желал отказаться от издательской деятельности и вскоре печатно объявил, что в следующем году будет издавать новый журнал под названием «Аглая». Хотя и этот журнал князь по-прежнему большей частью наполнял своими произведениями, потерявшими уже для читателей всякий интерес, все же благодаря сотрудничеству в нем известных писателей В.В. Измайлова, И.А. Крылова, А.Ф. Мерзлякова, И.И. Лажечникова «Аглая» просуществовала четыре года.

Несмотря на княжеский титул, Шаликов был небогат и в небольшом домике на Пресне жил скромно. Об этом говорят посвященные ему строки И.И. Дмитриева:

К портрету князя Шаликова

 
Янтарная заря; румяный неба цвет;
Тень рощи; в ночь поток, сверкающий в долине;
Над печкой соловей; три грации в картине —
Вот все его добро – и счастлив! он поэт!
 

В 1813 году по протекции Дмитриева Шаликов получит должность редактора газеты «Московские ведомости». Хотя руководство князем большой политической газетой и продолжалось почти четверть века, но было неудачным. «Редактор “Московских ведомостей” есть известный князь Шаликов, который с давнего времени служит предметом насмешек для всех занимающихся литературой, – писал управляющий Третьим отделением М.Я. фон Фок генерал-адъютанту И.И. Дибичу. – В 50 лет он молодится, пишет любовные стихи и принимает эпиграммы за похвалы».

Однако благодаря этому он мог не только получать жалованье, позволявшее содержать семью, и занимать казенную квартиру в доме на Страстном бульваре, но и бывать в светском обществе, посещать спектакли и концерты.

Вот как изобразил в своих воспоминаниях литератор В.П. Бурнашев Шаликова:

«…В гостиную впорхнул небольшой человечек на высоких каблуках лакированных сапожков, очень смугло-желтоватый, с черным с проседью огромным хохлом над высоким лбом, от которого шел длинный, горбатый, попугайный нос. Худощавые, впалые щеки этого господина украшены были густыми, темными, тщательно приглаженными блинообразными бакенбардами, касавшимися самых оконечностей длинного рта, обнаруживавшего довольно хорошо сохранившиеся, а как злые люди говорили, будто бы искусственные ряды зубов. Костюм этого господина был довольно пестр и претенциозен: он состоял из модного того времени фрака светло-бронзового цвета с золотой искрой и металлическими миниатюрными пуговицами, оранжевого открытого жилета с шалевым бордюром и гриделеневых узких панталон с длинными штрипками, на шее был шелковый бирюзовый галстук с огромным бантом, и из галстука выдвигались воротнички, до неимоверности туго накрахмаленные, словно картонные. В левой петлице отложных отворотов фрака колыхалась пышная алая живая роза, под левой мышкой была шляпа-кляк, а правая рука, одетая в плотно натянутую соломенного цвета лайковую перчатку, держала двойной лорнет в золотой оправе. Новопоявившийся персонаж имел вид веселый, оживленный и был вертляв не по годам, так как ему тогда уже было около шестидесяти. Он с некоторою изысканностью прикладывал лорнет к своим черным глазам, осененным широкими черными бровями, казавшимися как бы нафабренными и насурмленными».

Не было литератора, который подвергался бы стольким насмешкам и нападкам своих собратьев по перу, как Шаликов. «Кондитер литературы», «вздыхалов», «князь вралей», «присяжный обер-волокита» – вот эпитеты, которыми сопровождалось его имя.

 
С собачкой, с посохом, с лорнеткой
И с миртовой от мошек веткой,
На шее с розовым платком,
В кармане с парой мадригалов
И с чуть звенящим кошельком
По свету белому Вздыхалов
Пустился странствовать пешком… —
 

так описал путешествие Шаликова П.А. Вяземский.

 
Дитя пастушеской натуры,
Писатель Нуликов так сладостно поет,
Что давно пора ему назваться без хлопот
Кондитером литературы, —
 

такую эпиграмму посвятил Шаликову поэт В.И. Туманский.

В стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом» при первой публикации А.С. Пушкин включил, по собственному его признанию, «мадригал князю Шаликову». Отказываясь воспевать «милых дам», поэт говорит:

 
Пускай их Шаликов поет,
Любезный баловень природы.
 

«Он милый поэт, человек, достойный уважения, и надеюсь, что искренняя и полная похвала с моей стороны не будет ему неприятна, – писал Пушкин Вяземскому. – Он именно поэт прекрасного пола».

С 1823 по 1833 год Шаликов издавал собственный журнал, уже по названию коего, «Дамский журнал», можно было понять, для кого он в первую очередь предназначен, который по сентиментализму и нежной чувствительности (вернее сказать, чувственности) был достойным продолжением прежних его изданий. Однако в последнем журнале нежная чувствительность странным образом сочеталась с полемикой, которую с большим основанием, пожалуй, можно было бы назвать грубой бранью.

Петр Иванович Шаликов прожил долгую жизнь и умер глубоким стариком, оставшись в истории литературы последним сентименталистом. Вполне возможно, что он стал прототипом старого князя в повести Ф.М. Достоевского «Дядюшкин сон» – не по летам молодящегося и влюбляющегося старца с искусственными зубами, в парике.

Две дочери Шаликова также оставили о себе память. Старшая из них – Наталия сделалась писательницей и первой в России журналисткой. Младшая София стала спутницей жизни известного консервативного публициста Михаила Каткова, снискавшего известность основоположника русской политической журналистики и, как ни удивительно, возглавившего газету «Московские ведомости», которая мало походила на ту, которую редактировал его тесть.