Текст книги "Женщины – наше всё (лучшее) том 2"

– Я в этом не сомневаюсь, но смерть не планируют – она сама приходит, – ответил я.

Нь-ян-нуй забеспокоился.

– Зачем ты заставляешь меня говорить о таких неутешных вещах? Это меня утомляет, а времени осталось не так уж много. Я серьезно говорю о своем завещании, пребывая в добром и здравом уме, и в твердой памяти.

– Я очень рад за ваших прямых наследников, что вы их не забудете! – утешил я его. Правда, меня насторожила его фраза с современным звучанием о “добром и здравом уме, и твердой памяти”.

Здесь Нь-ян-нуй очень внимательно посмотрел в мои глаза.

– Ведь после меня кое-что останется. Не так уж много, но все-таки кое-что. Слушай, соплеменник, всё мое достояние я завещаю тебе.

– Как?! – воскликнул я в изумлении. – Мне?

– Да, белый человек, тебе. А почему бы и нет? Ты самый достойный и заслуживающий доверия. Прими же сей дар в знак моей признательности и благодарности!

Я огляделся вокруг. Ни дворцов, ни яхт не обнаружил.

Я начал бессвязно соглашаться.

– Я распоряжусь вашим имуществом как нельзя лучше и преумножу его.

– Речь идет не только о вещественном имуществе, хотя я богатый человек, и мои две хижины тебе не помешают…

–У меня есть хижина, – не удержался возразить я.

– Кроме того, достанутся они тебе со всем их содержимым и наличием всего, что нужно для жизни.

Я окинул взглядом обстановку в хижине и понял, что ее нельзя было назвать даже бедной. Нищета – нищетой. Ни барахла из одежды, ни утвари. Свет из многочисленных щелей был проникающим на голый топчан, единственный из мебели, на котором мы сидели в потемках. Нищета не так уж плохо, если это выбранный образ жизни.

– Вот здесь я повешу гамак… – начал я рисовать перспективы.

Но Нь-ян-нуй хвастливо оборвал меня:

– У меня есть лучшее имущество, чем хижины, поля и животные, это достояние, накопленное масоку не одним днем…

– И материальное и интеллектуальное? – Это уже была моя шутка цивилизованного человека начала двадцать первого века.

– Прежде всего, народ! Народ масоку! – как ни в чем не бывало, воскликнул вождь. – Это мужчины, женщины и дети! Мужчины – воины! Женщины – рожают этих воинов! Достаточное условие для мирной жизни и, что важно, при подготовке и ведении войн. Когда эта связь нарушается и отношения между мужчинами и женщинами прерываются, наступает хаос. Женщинам надо создавать благоприятные условия для рождения воинов. Во время войны требуется их много и роль женщин как никогда возрастает. Ты создашь им эти самые благоприятные условия. Женщин надо еще и защищать. Ты будешь вождь. Властью мне данной я передаю бразды своего правления тебе. Твоя задача осмотреться, вникнуть в ситуацию, а когда будут непредвиденные обстоятельства, решиться на мужественный поступок, даже начать с пустого места и продолжить наш род масоку.

– Никаким силам не удастся преждевременно погасить род масоку! – с пафосом провозгласил я.

– Похвальное решение! Тебе достанутся в общей сложности все женщины племени – для начала количество вполне достаточное, чтобы такой молодой человек, как ты, использовал этот… э… э…

– Генофонд! Людской потенциал! – подсказал я.

– Не сочти за неправду, это не просто приятный набор из женских мордочек милашек-обаяшек, привлекательных, любящих и терпеливых одновременно. Прежде всего, воспринимай их, как работоспособное и воспроизводящее окружение, создающее возможность выжить в условиях войны, – поправил меня вождь. – Для тебя это будет стартовый капитал, и заложи основы для преумножения населения племени.

Слова вождя не были мне в новинку (я ведь из цивилизованной жизни), но уж несвойственны людям уровня каменного века. Я не удивился. Возможно, я слова где-то проронил, а смышлёные туземцы их впитали и разнесли по острову, как восприимчивые перенимать от меня всё прогрессивное.

Крики с улицы стали еще более раздирающими. Я выглянул из хижины. Это женщины искали меня по приказу вождя и с согласия мужей, которые решили передоверить их мне, чисто интуитивно, даже больше – инстинктивно по факту продолжения рода, чтобы использовать меня, как банк для сохранения генофонда, если сами погибнут.

– Вашим женщинам больше подходит выражение “гремучая смесь”! – высказал я вождю соображение, кивнув на взбудораженную улицу.

– Согласен! – подтвердил он и тут же напомнил мне, высказав: – То, что не непозволительно в мирное время, то терпимо, когда идет война.

Последние мужчины помогали женщинам гнать перед собой коз, кур, погоняли крупный рогатый скот, тащили домашнюю утварь и даже целые хижины переносили на своих плечах. И всё это примыкали к моей хижине!

– Да, да, Путешественник, пойми правильно, отныне ты новый муж всего народа масоку, для всех вместе и каждой в отдельности женщины, – подтвердил своё решение Нь-ян-нуй. – Располагай ими близко, как сочтешь нужным.

Неслыханное богатство, вдруг свалившееся на меня с неожиданной стороны!

Я переплюнул роскошью многих султанов, собиравших жен с миру по нитке! Итак, я понял, что у туземцев выбора не было перед жизнью и смертью, и что я абсолютный обладатель, содержатель, руководитель, то есть, главенствующее лицо… гарема, по существу, действующий, а не фиктивный муж, я выдвиженец, правопреемник вождя, своим возвышением обязанный сложным коллизиям жизни, готовый изменить реальность вокруг себя.

Хотя я старался, как можно меньше вмешиваться в дела и, тем более, в распри туземцев, чтобы не нарушать их обыкновение течения жизни, не изменять, не исправлять их поступков и обычаев, как и всей местной экосистемы, мне это не всегда удавалось. Но тут бери выше, на последнее, в принципе, необременительное условие я согласился (да и какой мужчина не согласится!), правда, не без некоторого торга с моей стороны. Немаловажное звание “муж для племени” в прямом и переносном смысле тешило меня, но всё же были опасения, и я не предполагал до конца их последствия. Ведь я представлял собой последний рубеж защиты, и я первый должен был броситься на копья манирока и пасть, защищая своей грудью женщин. Поэтому я спросил:

– Путешественник не оставит женщин масоку в беде, но захотят ли они того сами?

– Женщины горделивы, но разве не нуждаются в мужской силе вопреки своему нежеланию? – спросил вождь.

– Значит, и ослушаться меня не посмеют?

– Не только подчиняться будут, но и повиноваться. Они твои до кончиков пальцев на ноге! Ты неограниченный полноправный властелин! Отныне, ты можешь приказывать, повелевать ими настолько, как считаешь нужным по своему усмотрению! Ты будешь давать им пищу, кров, постель, а они послушанием будут благодарить тебя! Твоё право поступать с ними, как тебе заблагорассудится, отбивать у них любым доступным тебе способом всякую охоту к непокорности и неисполнению, не забывая, что ты есть повелитель, правитель, муж! Они должны трепетать перед тобой и вознаградить тебя за все старания! – заверил меня вождь.

– Хорошо, я последую необходимости сурового военного времени! – согласился я. – Даю слово, что употреблю все силы и желание, не жалея живота своего, чтобы женщины масоку остались живы и здоровы и не подверглись глумлению неприятелем.

– Более того, – добавил за меня Нь-ян-нуй, – не забывай главное, ты обязан также приумножить племя детьми. Я так сказал, я так решил, я так всем объявил! Все права на женщин переходят к тебе, правовые формальности соблюдены моим окончательным словом вождя, и никто не может оспаривать моё решение.

– Даже мой враг шаман, который встал на моем пути и требует отмщения?

– Даже шаман, который должен погибнуть на поле боя одним из первых, раньше вождя. Все должны погибнуть раньше меня. Предчувствуя свою смерть, я заранее высказал тебе свою волю.

– Но ведь я поклялся шамана убить! – возразил я. – Разве могу я нарушить подобную клятву? А если он умрет не от моей руки? Разве могу я в окружении женщин спокойно сидеть в хижине, когда покрываюсь позором, когда манирока, а не я, убивают шамана?

Нь-ян-нуй гневно набросился на меня за эти мысли.

– А теперь еще одно моё последнее слово. Смири в себе месть и не преследуй больше Ка-ра-и-ба-гу. Иначе тебе придется вынести немало трудностей и опасностей, а кончиться это может тем, что ты потеряешь и жизнь, и любовь племени, и всё моё достояние. Скажу, шаман самый скверный и коварный из всех негодяев, известных мне, с ним связано много преступлений. Он погряз в злодеяниях, пороки его гнусны, на совести у него не одна загубленная жизнь. Все его прегрешения принесли ему бесчестье и сводятся к тому, что до сих пор он остается мошенником и живет за счет племени вымогательством, интригами, дурит женщин, которых использует и заставляет работать на себя. Но, подумай, соплеменник, кто ты такой, чтобы брать на себя отмщение этому негодяю? Оставь его! Он сам навлечет на себя возмездие. Жди.

– Но из нас двоих только один должен остаться жить! – воскликнул я на это.

– И ты, и шаман нужны племени. Шаман потому, что знает о великих тайнах жизни и смерти.

– И во имя этого он губит людей? – я недоверчиво тряхнул головой. – Изводит их – ради чего? – По моей спине прошёлся мерзкий холодок.

– Отнять чью-то жизнь во имя приобретения силы, ловкости и душевного покоя – вовсе не душегубство. – Голос вождя был полон уверенности, прочной, как самый твердый камень. – Знай и пойми, почему это поощряется? Потому что таковы наши священные традиции племени, потому что почтение к силе и ловкости ценится превыше всего для продолжения рода.

Возражать было нечем, и я всё слушал. Только временами вставлял реплики как мантру:

– Шаман мой враг! Враг должен быть уничтожен мной! Хороший враг – мертвый враг!

И вождь повторял как мантру:

– Не знаю, и знать ничего не хочу! Здесь я тебе не судья. Делай что хочешь с шаманом, но после войны. Помни: если ты поступишь по-своему, может случиться беда, и будешь опозорен еще больше. Ты с ним бился, и он от тебя бежал. Это уже победа. Не будь же глупцом и оставь его в покое.

Я вспомнил немало историй своего позора от шамана, как много горя он принёс масоку, о его многочисленных преступлениях, и проникся тревогой о явлении шаманизма, о торжестве вероломной жестокости над слабостью.

Но вот Нь-ян-нуй, сделав многозначительную паузу, заговорил снова:

– А теперь нагнись и коснись меня. Простимся!

Я нагнулся и потер его лоб в лоб – как воин воина. У него показались слезинки.

– Я не хочу, чтобы ты видел, как я буду умирать, а смерть моя уже ходит рядом. Не знаю, встретимся ли мы, когда пробьет мой смертный час, или нас ждут разные звезды? Если так – прощай навсегда!

Слезы хлынули и у меня из глаз. Только сейчас я понял, как сильно любил вождя, мне казалось, что умирает мой родной отец.

– Не плачь, – проговорил Нь-ян-нуй. – Вся наша жизнь – расставание. У меня был сын, такой же, как ты. Он попал к манирока. Это не люди, а звери! И не было тогда ничего страшнее нашего прощания. А сейчас я иду к сыну на небо, потому что он не может спуститься ко мне. О чем же ещё плакать? Прощай, белый человек! Да хранит тебя бог Дуссонго! Подобно лисе, иди по жизненной тропе, шаг за шагом заметая хвостом следы неприятностей.

Он услышал последнее от меня, что хотел услышать.

– Я сделаю всё во имя счастья и процветания племени.

– А теперь – иди. Возьми моё, что я перечислил, используй достояние во благо, отправляйся в хижины, приблизи к себе сразу несколько любимых женщин, выбирай из них каждый день самых любвеобильных и сладострастных! Но не забывай об остальных – они ничем не хуже, и живи со всеми в мире и согласии, и безоблачно, как тебе заблагорассудится, как укажет бог Дуссонго. Постарайся же использовать женщин справедливо, с умом, для пользы, для свободы народа масоку. Пусть женщины войдут в твою жизнь, пусть найдут в тебе счастье и опору, пусть они напоминают тебе обо мне, о своем вожде, старом воине, пока ты сам не завещаешь их своим детям, а дети – своим.

Последние слова были сомнительны своей неисполнительностью во времени, но я не подал вида. Вождь ушел на войну весь в слезах, и я продолжал той же ночью лить свои до самого рассвета.

При свете факелов я произвел на поляне с тыльной стороны деревни смотр женского состава. Самые смелые выкрикивали:

– Первых пленных манирока отдайте нам на съедение!

– Остальных нам в мужья!

“Ох уж эти непредсказуемые женщины, неисправимые в своей природе, в глубоко спрятанных генах, в веках и поколениях!” Тут к месту напрашивалось сравнение: ядовитый жук черная вдова съедает после оплодотворения своего ухажера. Сразу вспомнил про евгенику¹, которую придумал Мальтус. Оказывается, у него были предшественники – вот такие дикие племена, которые нашли из множества способов: естественного отбора, внутривидовой борьбы, плодовитости еще и этот способ выживания, чтобы добро, то есть мужское зерно, зря не пропадало.

К “прочим способам” я причислял и себя.

С утра наиболее воинствующие женщины порывались вслед за мужчинами уйти на войну и выкрикивали националистические лозунги:

– Поможем нашим мужьям убить манирока!

Но были и прагматичные предложения:

– Манирока – хорошие мужья!

В диких сердцах этих обезумевших горемык от потери кормильцев горел огонь безрассудства, а то и благородства.

Пришлось им напомнить.

– Я – теперь ваш муж! – крикнул я. – Извольте любить и жаловать!

– О, муж наш! Наш муж! – покорно заголосили женщины.

Ожидание нападения или противостояние армий с демонстрацией сил длилось несколько недель. Женщины восприняли мою должность мужа не формально, а буквально, оспаривая меня друг у друга, и своим поведением претворяя в жизнь заветы вождя о моей великой миссии продления рода. Создающие ажиотаж, они совершенно перестали чуждаться моего присутствия. Я делал неожиданные, но весьма важные открытия, я заметил, что законы военного времени сделали меня непринужденным и я становлюсь всё более раскованным и снисходительным для них: не я к ним напрашиваюсь нанести визиты, а они по моему требованию ходят ко мне, как к себе домой, не я их прошу, а они меня умоляют.

Наш социум представлял собой, не иначе… гарем!

Я настоящий султан! Я присвоил женское царство, женское начало, женский креатив. Теперь женщины – есть мой водораздел, который подвигает меня к искусству общения, формирует во мне новую личность и определяет моё естество.

Каждый узурпировал свойственные своему полу функции: я – султана, женщины – жен и наложниц; я – их возможности, а они – мои время, силы и опору.

Кто ещё, кроме царя Соломона, мог бы похвастаться гаремом из такого количества жен?!

Я извелся с огромной оравой голосящих женщин, надоедливо с откровенными намерениями отирающихся возле моей штаб-хижины. Так как мужчин ещё долго не было видно, то завещанное вождем мое назначение мужем для них привело к тому, что женщины количеством и вольной трактовкой ситуации были гораздо менее церемонны со мной, чем обыкновенно бы в присутствии вождя, мужей и родственников. Каким-то шестым чувством они поняли, что ласки белого человека были другие, иные, лучше, чем папуасские, вероятно, более жгучими и наполненными.

Эта ситуация полного напряжения сил и недосыпания давалась мне не просто. Пришлось урезонивать женщин и установить жесткие правила совместного проживания, и каждый день объяснять им их новые права и обязанности. Но так как животный инстинкт для них, если откровенно, нечто главенствующее, непреложное и непредсказуемое, то я почувствовал, что кое-где упускаю существенную нить контроля над ними.

Не обошлось без инцидентов, спасающих меня от непредусмотренных последствий. Желая избавить себя от чрезмерных знаков внимания женщин и последующих затруднений, я сообразил говорить им “табу”, показывая на себя. “Табу, табу!” – и они шарахались от меня как от прокаженного.

“Табу” имеет преимущество перед словом “нельзя” своим мистическим налетом. “Табу” – сильнее “нельзя”, слово, срабатывающее эффективно и панически! Надо ввести его в русский язык и почаще говорить детям с целью педагогики.

Пока мужчины дежурили на блокпостах, я занимался реконструкцией, превращением жилья в крепость. Наш жизненный уклад стал похож на маленький замкнутый социум в отдельно взятой деревне, во главе которого стоял я – единственный мужчина. Много хижин по этому поводу пальмовыми ветвями были соединены в одну круговую нитку и со стороны походили на мрачную средневековую крепость, возвышавшуюся окружностью приличного диаметра над окрестностями. Только не хватало вокруг рва с водой. Но по периметру большого участка шел частокол из высоких заостренных бревен – совсем как в фортах Дикого Запада. В то же время свободная архитектура позволяла пристраивать новые хижины под общую крышу и увеличивать площадь стойбища. Неуемные журналисты назвали бы крепость конгломератом. И были бы правы, потому что конгломераты представляют собой образования, ориентированные на развитие чего-то, вплоть до чего угодно, что позволяла фантазия.

Порою доносились отдаленные шумы со стороны моря, можно было ещё расслышать воинственные крики, но нельзя было различить отдельных составляющих сражения. Что это было, шум сражения, стоны раненых, крики обратившихся в бегство масоку или победные реляции манирока?

Минута проходила за минутой, час за часом, а кругом царила всё та же мертвящая неопределенность, видимо, связанная со стратегической несогласованностью и тактической неразберихой противостояния двух армий масоку и манирока. Вероятно, больше шла позиционная маневренная борьба на устрашение противника.

Наконец, явился гонец, возвестивший радостную весть:

– Мир, мир! Я принес вам мир! Мы наказали манирока! Победоносный вождь с воинами возвратится, как только солнце начнет скатываться на гору!

Вот в лесу раздался бой барабанов, и на дороге появились расцвеченные убранством фигуры. Это был авангард доблестных войск масоку, вышагивающий как на параде; за ним развертывалось всё шествие во всей красе и полноте. Все ждали арьергарда с его богатой добычей, состоящей из вереницы связанных пленников, женщин и детей, но вот из густого облака пыли налегке без трофеев выступил последний воин.

О том, что случилось раньше и после, что произошло на полях сражений, рассказал мой друг Хуан.

– Я видел поле битвы, но не видел обезображенные трупы. – Пафос переполнял его. – До смертоубийства дело не дошло. Воины манирока, захватив частично наши пищевые запасы, сожгли несколько построек и совершили потраву на полях. Они прекратили мародерство только тогда, когда подошли мы. После демонстрации боевых кличей – кто громче, и согласованных угрожающих вскидываний копий – кто из соперников сделает это яростнее и страшнее, началось что-то подобие спортивных соревнований, где воины на виду двух ратей показывали прыжки, бег, тягание тяжестей. После чего манирока убедились, что такой свободолюбивый, сильный и ловкий народ, как масоку, не победить, и взять хитростью тоже невозможно. А тут еще неприятель прослышал, что чужеземец, который ты, Путешественник, встанет на сторону масоку. Это известие отняло последнее мужество даже у самых храбрых воинов манирока, многие из них тайком сели в пироги и скрылись в море, другие же громко заявляли: “Мы достаточно потрудились на сегодняшний день. С Путешественником нелегко бороться! Лучше прийти в другой раз и воспользоваться случаем, когда он будет глубоко спать, чтобы победой докончить начатое прежде!” Таким образом, напуганному преувеличенной молвой о твоей таинственной силе и могуществе неприятелю ничего не оставалось другого, как заключить продолжительное перемирие и отправиться в обратный путь. Это отступление приняло характер массового бегства.

– Бог Дуссонго сжалился над землей масоку! – слышалось отовсюду.

Весело звучали тамы, и радостью сияли красные от охры лица. Прежде всего, я выступил с последней речью перед столь любимыми мной женщинами, которых судьба подарила мне, с которыми я предпочел бы не расставаться никогда, но тут пришла развязка, когда война не длится бесконечно долго и начинается мирная жизнь:

– Любимые женщины! Волею вашего мужа, то есть меня, объявляю последнее свое желание! Я распускаю вас! Все по домам, по прежним мужьям. Мы жили вместе под одной крышей в деревне-хижине огромной дружной семьей и внесли свой не менее важный вклад в общую победу. Я благодарю вас за проявленные в сложных условиях терпение, мужество, надежность, нежность и кротость, опору в жизни, и главное, верность мне, с которыми вы стояли плечом к плечу со мной до конца!

Но вошедшие во вкус женщины, никак не хотели расходиться.

– Марш, марш по домам! – кричал я, выталкивая их силой. – Вы мне не нужны! Я вас больше не люблю, не хочу знать, не желаю видеть!

Пришлось применить угрозы, от которых туземцы становятся кроткими, как ягнята.

– Я дарю вас прежним мужьям, и вы должны их слушаться, иначе змеи встанут на вашем пути и мыши заберутся в ваши постели!

Но и эти угрозы прошли мимо их сознания.

Наконец, только ценою вручения каждой по буф-буф (воздушный шарик), они разбрелись по своим мужьям. Вот что такое стимул!

Хорошо, что настоящей войны не случилось, это была ложная тревога, иначе мой авторитет как необыкновенного человека мог быть утрачен.

Перегородки между хижинами разобрали, часть их перенесли на другое место. Так гарем закончил своё существование, сыграв не последнюю роль в моем бытие. С какими надеждами воздвигался он – и вот теперь деревня снова представляла собой возвращенный, опять захолустный вид. Было грустно и печально смотреть на конец иллюзий счастливой жизни настоящего мужчины.

При наступлении ночи был устроен триумфальный пир по поводу победы. То тут, то там раздавалось пение одного или несколько голосов, но потом их подхватывала вся деревня, и по всей округе разливался несокрушимый многоцветный напев:

– Малеле! Пикале!

Бом, бом, Мараре,

Бараре, Тамоле…

_______________

САГВОРА – ВОЖДЬ КАННИБАЛОВ

(Продолжение цикла “Записки путешественника”)

Рассказ о том, как меня похитило племя манирока и я у них самый почетный гость

Я неплохо не без приключений прижился на острове Кали-Кали в племени масоку, но дух путешественника заставлял меня заглянуть в другие просторы за морем.

Я имел весьма обстоятельный разговор с Хуаном.

– Ты – манирока? – спросил я.

– Да, я родился на острове Тали-Тали в племени манирока, – ответил он.

– Долго ли туда плыть?

– Как быстро добраться до той горы. – Он показал на самую высокую вершину, которая сегодня была хорошо видна. – Это усиленной ходьбой не дойти немного до луны.

Я прикинул в уме, что расстояние до горы всегда скрадывается в глазах в сторону уменьшения, что она на самом деле в двадцати пяти километрах, а это около шести часов пути. Поскольку самого острова Тали-Тали не было в зоне видимости, плаванье туда было обременительно.

В принципе, я даже загорелся желанием побывать на острове Тали-Тали в гостях.

– Поплывем к манирока! – я высказал Хуану смелую мысль.

Но он изменился в лице.

– Они люди скверные к народу масоку!

– Почему они плохие?

Его ответ выразился в нескольких сумбурных словах:

– Капитана, нет, нельзя, о боже, они убьют тебя!

Я пообещал ему, что со мной ничего не случится. Но он стоял на своём:

– Нет, тебе нельзя, убьют, освежуют, съедят. Ты, Капитана, один, а их много!

Два дня бился я с Хуаном таким образом и всё-таки не уломал его. Последнюю фразу он сказал испуганно:

– Там боги другие! Не твои, не масоку, не наши боги!

Но моё знакомство с островом Тали-Тали произошло помимо моей воли.

Я делал разминку на берегу, когда брызнули светящиеся точки из глаз и в них поплыли кроваво-красные пятна в иголках, затем всё померкло.

Я открыл глаза с головной болью, когда пирога, усердно подгоняемая незнакомыми гребцами с султанами на головах, подплывала к неизвестному острову. Я долго не мог понять, как я попал в пирогу и вообще где я нахожусь. Я не чувствовал другой боли, кроме странного тупого ощущения в голове. Мне трудно было собрать мысли в единое целое и привести их в порядок, но несколько глотков из кокоса, поданного услужливым туземцем, придали мне силы. Дул ровный ветер, временами порывами. Я осмотрелся и мне стало понятно. “Вот и я, наконец, стал жертвой набега! – унылые мысли копошились в моей голове. – Манирока похитили меня. Неужели, – терялся я, – с примитивной целью рабства или каннибализма?”

Несколько пирог выплыло нам навстречу. Через час мы были у берега. Красивый остров с густой растительностью и выделяющейся на её фоне группой кокосовых пальм, а далее виднелись высокие горные вершины. Туземцы, разукрашенные цветами и листьями, толпой шли вдоль берега, распевая песни, в которые часто вплеталось имя Сепе. Когда пирога врезалась в песок, я был мигом подхвачен десятками рук и вытащен на пологий берег, а затем на плечах сопровожден в деревню. По пути я наблюдал, как обсасывались человеческие руки и ноги туземцами. “И здесь каннибалы!” Это привело меня в шок. Пришел я в себя в деревне. После нескольких перерешений, как поступить со мной, свита остановилась возле ручья, на котором стояло водозаборное устройство. Облезлый ослик ходил по кругу и вращал ворот. Обычно, чтобы животное ничем не отвлекалось и смотрело только под ноги, на глаза его одевали шоры – плотные кусочки кожи. Похоже, этот был ослеплен, так как был без шор. Ослика отвязали от палки, другой конец которой был прикреплен к вороту, и привязали меня. На моей голове оказался колпак, закрывший мне белый свет. После пары пинков мне придали направление вращения ворота, и я понял, что я в результате похищения в рабстве, что стал вечным двигателем для перекачки воды. Вдобавок стоял человек, который видя мою нерасторопность, подгонял в спину ударами палки. Успокаивало то, что меня не ждут галеры и каменоломни, и не сразу съедят. Мне представилось, как я на протяжении долгих часов, изо дня в день, буду бродить безропотным животным по одному и тому же кругу, толкая одну и ту же палку под неумолчное журчание бегущей воды. Ко всем бедам я стал ждать момента, когда меня ослепят.

Как раб, я был находкой для владельцев, являя собой безупречный инструмент своим развитым телосложением. Но надолго ли меня хватит – на год-два? Первые мучительные пять часов тянулись долго как целая жизнь.

Через три дня из каких-то соображений мою судьбу переиграли, и я оказался больно притянут к столбу смерти. Этот столб немногим отличался от подобного у масоку. Такая же гирлянда из человеческих черепов, те же грудные клетки скелетов вокруг! Но высокий столб у манирока был не менее мерзопакостным, он тоже блестел от свежей крови, медвежья голова на острие скалилась отвратительно, довольно и сыто, а подвязанное к столбу ловкими руками улыбчивых женщин сердце было еще теплым, исходило паром. Я всё думал о моём месте на жертвенном столбе, и мне казалось, что сердце за спиной бьется.

На большом дереве, к которому притулился мой столб, раздавался душераздирающий, пронзительный, надсмехающийся крик зеленобрюхого какаду. Он соперничал с самим громом.

А пристальное внимание ко мне одной девушки лет двадцати пяти! Вот что больше всего поразило меня.

О, старая знакомая с надменным взглядом в глазах! Та самая, которую я спас когда-то от смерти! Я вспомнил съеденного вождя Муари и её, как следующую кандидатку.

С первой жертвой разобрались быстро – голод не тетка, зато со второй было связано длительное смакование.

В эту минуту шаман поднял над очередной жертвой нож, иногда поигрывал им…

Это была та самая женщина с надменностью во взоре. Ещё секунда – и очередной манирока избавится от бренных земных тревог и мучений! Но секунды у дикарей длятся как в замедленном кино минуты, а минуты – часы. И нож не опускался, не вонзался в грудь жертвы. Может быть, этот человек наслаждался её страхом, ещё сжалится над женщиной? Зачем шаман так долго смотрит в её, полные ужаса, глаза? Садистки блаженствует? Решает чужую судьбу: не использовать ли её по другому назначению, например, как женщину?

Надо было что-то предпринимать против столь своеобразного пикника.

Я показал Хуану, как обогнуть масоку с другой стороны, и когда был уверен, что он ловкий и смышленый уже на месте, взял коробку с воздушными шариками, коробку с пуговицами и иголками и стал пробираться вперед на самый край выступа. Может не стоило рисковать и лезть напропалую, но меня раззадорило происшествие. Стараясь максимально охватить как можно больше территории, я сверху раскидал содержимое коробок – словно посеял вручную зерно. На меня обратила внимание первой высокомерная пленница, она расширила глаза в ужасе от моего вида и задёргалась в путах, но они держали её крепко. Как только я успел отойти назад и снова пригнуть голову у наметившего заранее валуна, я во всю мощь своих легких свистнул. Так у туземцев никто не свистит. На необычный звук туземцы насторожились, и стали врассыпную разбегаться в разные стороны. Отвлекающий маневр сработал, что и нужно было. Хуан подобрался к пленникам и развязал их. Те кинулись в пирогу и, энергично перебирая веслами, уплыли.

– Сагвора! Сагвора! – кричали ей, как бы подталкивая её к какому-то своеобразному мероприятию.

Не насытившись зрелищем моей беспомощности, взмахом руки она привела в действие все тамы, с оглушающим треском ударившие по моим ушам. Это музыкальное вступление было ее половинчатое решение, на этом она не остановилась, и взмахом второй руки привела в движение воинов. С копьями тремя ровными шеренгами по восемь человек они исполняли замысловатый танец с выпадами и всё ближе подступали ко мне. Теперь можно было ясно различить их отталкивающие, грубые физиономии, а наконечники копий уже касались моего тела. Трудно было ожидать от упивавшейся моими мучениями Сагворы чего-то смягчающего и сострадательного.

Значит, конец моим злоключениям? Из-за чего суета? За какие прегрешения? От собственной беспечности или безумия дикарей? Я не заметил их озабоченности, а только радость и кровожадность. Я тешил себя надеждой, рассчитывая на снисхождение Сагворы в силу нашего знакомства, что пора ей отдавать старый должок за то свое спасение. Но она не торопилась дать мне свободу.

И вот что сделал страх в минуту приближающейся смерти – я взмолился не к своему, а чужому богу:

– Услышь мои молитвы, о, Дуссонго!

И весьма громко эти слова произнес.

Но грохот тамов был сильнее вырвавшегося крика и моих стенаний.

Дирижером всей какофонии была эта самая Сагвора, местная вождица и воительница.

Не может быть, чтобы она не узнала меня! Но она равнодушно обозревала мои корчи. В душе я метал громы и молнии на несправедливость, моя рвущаяся наружу ненависть к манирока перекинулась уже на Сагвору, я желал подрезать ей крылышки, укоротить ей коготки и надломить клювик. Я перебирал варианты мщения, на исполнение которых теперь нельзя было рассчитывать, но вероятность не была исключена. Я не мог простирать руки к небу, но мои губы говорили: – О, Дуссонго, наполни мою душу возмущением и злобностью, освободи мне руки, избавь от жалости! Дай возможность лицезреть мщение! О, что бы я с Сагворой сотворил?! Если она садистка, позволь поступить с ней, как садист с садисткой, только так!