Текст книги "Любимая еда русских писателей"

Владимир Гиляровский: пельмени и подогретое вино

Не гурман, а знаток

Владимир Гиляровский был не то, чтобы гурман – скорее все-таки знаток гастрономии. Интерес к еде у него был исследовательский, если не сказать экскурсионный. Другое дело, что Владимир Алексеевич не был экскурсантом. Он выступал в амплуа классического путешественника-первооткрывателя. В том числе разнообразных блюд, свойственных тому или иному региону или социуму.

Жизнь то и дело сталкивала Гиляровского с пельменями. К примеру, на пензенщине: «Особенно мне понравились пельмени.

– Из молодого жеребеночка! – сказал старший брат и пояснил: – Жеребятинка замораживается, строгается ножом, лучку, перчику, соли, а сырые пельмени опять замораживаются, и мороженые – в кипяток».

А вот московский вариант, трактир Алексея Лопашова. Точнее, сибирский – хозяин специально пригласил специалиста по пельменям из Сибири. Его произведения были разнообразными – «мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом шампанском… И хлебали их сибиряки деревянными ложками».

Делали пельмени и у самого Владимира Алексеевича. Как-то раз, когда Федор Шаляпин опоздал к нему на ужин, Гиляровский посвятил ему экспромт:

 
Тебя с пельменями мы ждали
И ждем напрасно до сих пор!
Поели, малость выпивали
И говорили милый вздор.
 

Без сомнения, пельмени мы можем отнести к одному из любимейших блюд Гиляровского.

Трактиры и не только

Владимир Алексеевич был знатоком трактиров. И не теоретиком, а самым что ни на есть практиком. Описывал обед у Тестова: «Начали попервоначалу „под селедочку“… Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом ее же, подкрашенной пикончиком».

«Пикончик», то есть, пикон – классический алжирский биттер, он же «Африканская горечь», горький алкогольный напиток из апельсиновых корок. В таких тонкостях Владимир Гиляровский тоже разбирался.

Впрочем, до революции пикон был популярен и, соответственно, знаком не только Гиляровскому.

Владимир Алексеевич постоянно проходил гастрономическую школу жизни. Не брезговал ничем. Не только дорогими ресторанами, но и трущобами, городским дном. Даже оттуда он умел вынести что-нибудь полезное. Или, по крайней мере, необычное.

Вспоминал в сборнике «Мои скитания», как один доходяга учил его есть бутерброды с печенкой. Хлебом не вниз, а вверх. А на язык – печенкой.

Гиляровский писал: «Я исполнил его желание, и мне показалось очень вкусно. И при каждом бутерброде до сего времени я вспоминаю этот урок, данный мне пропойцей зимогором в кабаке на Романовском тракте».

Впоследствии эту технологию воспроизвел Эдуард Успенский в повести «Дядя Федор, пес и кот»: «Идет себе дядя Федор по лестнице и бутерброд ест. Видит, на окне кот сидит. Большой-пребольшой, полосатый. Кот говорит дяде Федору:

– Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь. Ты его колбасой кверху держишь, а его надо колбасой на язык класть. Тогда вкуснее получится.

Дядя Федор попробовал – так и вправду вкуснее».

В другой раз Гиляровский рассказывал о трапезе с одним волжским романтиком: «Иногда Орлов вынимал из ящика штоф водки и связку баранок. Молча пили, молча передавали посуду дальше и жевали баранки».

Зато на знаменитой Хитровке Гиляровский заказывал только вареные яйца и водку в запечатанных бутылках. То есть то, что герметично – он боялся заразиться. Про сальмонеллез же, разумеется, тогда никто не знал.

Но для самих хитрованцев, конечно, заказывал местные «деликатесы» – студень, селедку, печенку, вареное горло. И за пьяным разговором (благо сам Владимир Алексеевич, что называется, «держал удар» – мог пить спиртное литрами и совершенно не пьянеть) поднимались всевозможные животрепещущие темы – криминального, естественно, характера. Чтобы потом «прописать» их в газете.

Вобла против икры

На Волге, вместе с промысловиками Гиляровский ел воблу. Водолив на волжской барже объяснял ему:

– Вобла – янтарь. А если чуток ее для мягкости побить, на солнышко хребтинку поставить, светится подлая, светится, ну чистый янтарь, не токмо евши, смотреть – и то слюнки потекут.

Вокруг было без меры отборнейшей черной икры. Но волгари предпочитали воблу. Говорили про икру:

– Обрыдла. Вобла ужовистее.

Впрочем, сам Владимир Алексеевич не отказывался и от икры. Любил есть ее с подогретыми белыми калачами.

А бурлаки на той же Волге, по воспоминаниям Гиляровского, «хлебали с хлебом „юшку“, то есть жидкий навар из пшена с „поденьем“, льняным черным маслом».

И наш герой, конечно, вместе с ними.

В другой раз Гиляровский вспоминал: «Над костром в котелке кипит баранье сало… Ковш кипящего сала – единственное средство, чтобы не замерзнуть в снежном буране, или, по-донскому, шургане».

Жизненные впечатления непрерывно сменяли друг друга. Переливались многочисленными гранями. И одна из них – гастрономическая.

А с каким мастерством и любовью Гиляровский описывал витрины новенького Елисеевского гастронома! Вот один лишь фрагмент, посвященный все той же икре: «Чернелась в серебряных ведрах, в кольце прозрачного льда, стерляжья мелкая икра, высилась над краями горкой темная осетровая и крупная, зернышко к зернышку, белужья. Ароматная паюсная, мартовская, с сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная – тонким ножом пополам каждая икринка режется – высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская – кучугур, стояла огромными глыбами на блюдах».

И все это – со знанием дела.

В Столешниках

Но для нас в первую очередь важно, что подавали в Столешниках, в знаменитой квартире «короля репортеров». Именно это меню больше всего соответствует вкусам Владимира Алексеевича.

Вот, к примеру, он пишет о Глебе Успенском: «Он не раз обедывал у меня, и жена угощала его борщом и ватрушками или щами с головизной и рыбной кулебякой».

Практически всегда в доме имелись пироги. Любимая няня и кухарка Гиляровского по прозвищу Кормила говорила: «Нет пирога – и домом не пахнет».

Кстати, Гиляровский еще с детских лет больше всего любил пироги с морковью и черникой.

Кормилу же в действительности звали Екатериной Яковлевной Сурковой. Екатерина Киселева, внучатая племянница Гиляровского, писала о ней: «Она вела в доме хозяйство, знала, где что лежит, где в Москве можно купить мясо дешевле, на каком рынке оно лучше… Из каких бочек моченую антоновку брать, а из каких не следует. Тихим, неторопливым шагом двигалась она по комнатам, везде находя дело своим заботливым рукам. Екатерина Яковлевна всегда знала, кого чем надо накормить, чтоб „по вкусу и с пользой“».

А Гиляровский, если в дом приходили нежданные гости, говорил: «Самовар на столе, свежие филипповские калачи и сливочное масло тоже, а стакан красного вина уж как-нибудь найдется! Рассаживайтесь, друзья!»

Владимир Алексеевич очень любил филипповские калачи. И обнадеживал Шаляпина, заждавшегося ужина:

– Подогретое красное вино на столе, а горячий окорок сейчас подадут.

Подогретым же красным вином Гиляровский поил и своего друга Чехова. Для него даже здесь завели особый хрустальный стаканчик.

Видимо, этот напиток был у Гиляровского одним из любимых.

Водились и домашние напитки. Тот же Антон Павлович Чехов, потчуя своего друга, приговаривал:

– Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки… Хороший портвейн… Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше.

А еще Владимир Алексеевич любил грибы – опята в уксусе.

Очень разные гости

Здесь же Владимир Алексеевич опохмелял художника Саврасова, совсем к тому моменту опустившемуся: «С трудом, дрожащей рукой он поднял стаканчик и как-то медленно втянул в себя его содержимое. А я ему приготовил на ломтике хлеба кусок тертой с сыром селедки в уксусе и с зеленым луком. И прямо в рот сунул:

– Закусывай – трезвиловка!

Он съел и повеселел…

После второго стаканчика старик помолодел, оживился и даже два биточка съел – аппетит явился после «трезвиловки»…

От чая он отказался и просил было пива, но угостили его все-таки чаем с домашней наливкой, от которой он в восторг пришел».

Все это – и домашняя наливка, и биточки, и волшебная «трезвиловка», видимо, пользовались уважением и у самого хозяина.

Владимир Алексеевич нередко приглашал к себе на ужин начинающих художников. А перед этим вел в трактир. Приглашенный недоумевал – зачем? Ведь ужин будет. А Гиляровский пояснял:

– А затем, чтобы сыт был. А то приедешь, накинешься на еду, как волк зимой на овчарню, а вокруг люди интересные, разговор любопытный, и все пропустишь мимо ушей.

Все-таки он был большой оригинал.

А еще Владимиру Алексеевичу очень повезло с женой. Мария Ивановна, урожденная Мурзина, прекрасно вела дом, превосходно готовила. А главное – была гостеприимна, хлебосольна и радушна по отношению к гостям своего мужа. Среди которых, как мы понимаем, попадались люди непростые и не всегда приятные.

Правда, на некоторое время с ней тоже возникли сложности. Мария Ивановна вдруг увлеклась модным в то время вегетарианством. На столе Гиляровских исчезли биточки и окорока.

Но тут уже Владимир Алексеевич проявил терпение и понимание. Охотно ужинал морковными котлетками. Правда, по дороге он заглядывал в трактир, заказывал бараний бок и расстегаи. Морковные котлетки получались вроде как десертом.

Но главное – мир в доме сохранялся.

За судаком

Когда была возможность, Гиляровский сам отправлялся за припасами. Его секретарь Николай Морозов вспоминал, как они посещали рыбный магазин Калганова в Охотном ряду.

Владимир Алексеевич, будучи гастрономическим знатоком, потребовал там именно донского судака. И никакого другого. А секретарю пояснил:

– У донского судака головка меньше, чем у прочих, и мясо удивительно нежное. Если блюдо умеючи приготовить, то получится не судак, а симфония Бетховена.

Вернувшись домой, Владимир Алексеевич преподнес свое приобретение жене. Та поблагодарила, и тихонько шепнула все тому же секретарю:

– Мы живем с ним двадцать лет. Я всегда говорю одно и то же: терпеть не могу рыбы, а он всякий раз угощает меня судаком.

Е. Киселева писала: «Оставаясь равнодушным к тому, как выглядел интерьер квартиры, дядя Гиляй не был равнодушен к тому, как выглядел накрытый стол. Он не был гурманом – почти вся жизнь прошла на ходу. Но никогда не оставил бы дядя Гиляй без внимания, незамеченной картину хорошо сервированного стола к ужину, к обеду или к утреннему чаю. Не признавал сервизов, особенно не любил чайные, чтоб на столе было как можно больше разнообразных по форме и по краскам чашек. Разными были и сахарница, масленка, молочник и кольца для салфеток. Дяде Гиляю нравились кольца, сделанные из бересты и раскрашенные, – такие можно было найти только на родине дяди Гиляя, в вологодских местах. Посуду старался покупать сам, чтоб дома не было никаких повторений. Любил цветное стекло, не хрусталь, а именно стекло, но цветное».

Сидя за столом, Владимир Алексеевич нередко закручивал черенки чайных ложек. Домашние делали ему замечания. А Гиляровский, в зависимости от настроения, либо оправдывался и извинялся, либо, наоборот, уверял, что ложка штопором – тоже неплохо.

Если за столом присутствовали гости, то дарил им эти скрученные ложки на память о приятном вечере.

Гиляровский очень любил чашку, подаренную Маминым-Сибиряком. Тот выиграл чудо-чашку в детскую лотерею, и в нее вмещалось семь стаканов. Гиляровский дал ей кличку: «Пей вторую». Блюдцо же от этой чашки использовали в качестве салатника.

Кстати, к алкоголю Гиляровский был довольно равнодушен. Алкоголь его просто не брал – и пить не было смысла. Разве что произвести впечатление. А это дело наш герой как раз очень любил: «Я взял чайный стакан, налил его до краев, чокнулся с полковниками и с удовольствием выпил за один дух… Полковники пришли в восторг, а жандарм умилился…»

Зато Владимир Алексеевич любил нюхать табак.

Невыпитое шампанское

Всем казалось, что Владимир Гиляровский всю жизнь будет таким – могучим, сильным, бодрым и выносливым здоровяком. В первую очередь это казалось самому Гиляровскому. Он совершенно себя не жалел. И в результате встретил старость с множеством самых разнообразных болезней.

Окорока и пироги остались в прошлом. Мария Ивановна – по совету врачей – кормила его жидкой гречневой кашей. Говорила, что в ней очень много железа.

Гиляровский возмущался:

– Я уже вторую кочергу доедаю.

Тем не менее, от каши не отказывался.

Хранил в своем шкафчике бутылку «Аи». Говорил секретарю Николаю Морозову:

– Я берегу ее на самый торжественный случай. Когда мне станет еще хуже, я соберу вас всех, близких мне, сам открою спрятанную бутылку, налью каждому из вас по бокалу шампанского, скажу каждому по экспромту и с поднятым искристым бокалом весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито.

Но когда смерть подошла совсем близко, он не был способен уже и на это.

Николай Гоголь: макароны и грушевый квас

Бедный чревоугодник

Несмотря на субтильное, и даже тщедушное телосложение, Гоголь был очень неравнодушен к еде. За чревоугодие писатель постоянно расплачивался несварением желудка и другими болезнями. Особенно трудно ему было сдерживаться на своей родине. Николай Васильевич писал в 1832 году Михаилу Погодину из полтавского села Васильевка, в котором прошло его детство: «Здоровье мое, кажется, немного лучше, хотя я чувствую слегка боль в груди и тяжесть в желудке, может быть оттого, что никак не могу здесь соблюсть диэты. Проклятая, как нарочно, в этот год, плодовитость Украйны соблазняет меня беспрестанно, и бедный мой желудок беспрерывно занимается варением то груш, то яблок».

Николай Васильевич никак не мог смириться с тем, что детство кончилось, и его пищеварительные способности уже не те. Писал все из той же Васильевки: «Понос только прекратился, бывает даже запор; иногда мне кажется, будто чувствую небольшую боль в печенке и в спине, иногда болит голова, немного грудь».

А в 1840 году откровенничал: «Я, чтобы освободить еще, между прочим, свой желудок от разных неудобств и кое-где засевших остатков московских обедов, начал пить в Вене мариенбадскую воду».

Любитель украинской кухни

Впрочем, не будем о грустном. Тем более, что многие расстройства Николая Васильевича были мнимыми. Доходило до того, что он вдруг начинал всех уверять, что у него желудок расположен вверх ногами. Якобы, это установил консилиум лучших парижских врачей.

Лучше порадуемся вместе с Гоголем его любимым лакомствам.

На завтрак Гоголь часто ограничивался одной чашкой чаю. Но уже за обедом он устраивал пиршество. Любил родную украинскую кухню – вареники, галушки, всевозможные соленья. Пристрастил к ней своих приятелей – москвичей и петербуржцев. Часто сам готовил для своих гостей.

А галушки – специально для писателя – делали у Нащокиных.

Очень любил котлеты из смешанного фарша – свинина и говядина. Котлеты для него фаршировали еще одним фаршем, состоящим из гусиной печени, рубленых яиц, лука и мускатного ореха.

Будучи в Москве, предпочитал обедать и ужинать в Купеческом клубе. К предпринимательству он никакого отношения не имел, друзей среди купцов у Гоголя тоже особо не водилось. Просто ему нравилась еда тамошнего повара Порфирия – наваристая, жирная и сытная. Как он привык на своей родине.

К алкоголю Николай Васильевич был равнодушен. Похоже, он даже его опасался. Впрочем, мог выпить полынной настойки – она, видимо, больше всех прочих напитков напоминала лекарство.

Впрочем, по молодости Гоголь с удовольствием баловался спиртным. И даже придумывал клички напиткам. Вина у него были «квартальными» и «городничими». Ведь они наводили порядок в желудке, заполненном разными яствами. А жженка называлась Бенкендорфом.

Почему? Очень просто. Дело в том, что при приготовлении жженки возникает голубое пламя. Голубые мундиры в России в то время носили жандармы (вспомним лермонтовское «И вы, мундиры голубые, / И ты, им преданный народ»). А Александр Бенкендорф, соответственно, был шефом жандармов.

А еще писатель любил тюрю из картошки, хлеба, лука и кваса.

Мастер делать макароны

Но, оказавшись в Италии, Гоголь влюбился в итальянскую кухню. Она затмила все, включая ту же украинскую еду. Николай Васильевич писал из Рима Данилевскому: «В брюхе, кажется, сидит какой-то дьявол, который решительно мешает всему… рисуя какую-нибудь соблазнительную картину неудобосварительного обеда… Обедаю же я… у Фалькона, знаешь, что у Пантеона? где жареные бараны поспорят, без сомнения, с кавказскими, телятина более сыта, а какая-то crostata с вишнями способна произвести на три дня слюнотечение у самого отъявленного объедала».

Доходило до абсурда. Гоголь мог в какой-нибудь траттории довольно плотно пообедать, расплатиться и уже собраться уходить. Но тут появляется другой посетитель и заказывает себе какое-нибудь блюдо. Николай Васильевич с завистью на него смотрит – и требует себе то же самое.

Михаил Погодин так описывал итальянский полдник – по сути, всего лишь легкий перекус – Николая Васильевича: «Он садится за стол и приказывает: макарон, сыру, масла, уксусу, сахару, горчицы, равиоли, брокколи… Мальчуганы начинают бегать и носить к нему то то, то другое. Гоголь, с сияющим лицом, принимает все из их рук за столом, в полном удовольствии, и распоряжается: раскладывает перед собой все припасы, – груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча склянок со светлыми жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке, открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло, которое тотчас расплывается, посыпает сыром, становится в позу, как жрец, готовящийся совершать жертвоприношение, берет ножик и начинает разрезывать».

Привычку самостоятельно стряпать макароны Гоголь вывез из Италии в Россию. Часто он, придя в гости, доставал из карманов макароны и втолковывал хозяйскому повару, как именно их нужно сварить. После чего все из тех же бездонных карманов писатель доставал масло, пармезан, всяческие приправы и самостоятельно доводил блюдо до готовности.

Кстати, Гоголь любил недоваренные макароны.

Великий сладкоежка

Даже итальянское мороженое показалось ему лучше, чем французское. Гоголь писал в 1837 году коллеге Данилевскому из Рима: «Блюда за обедом очень хороши и свежи и обходится иное по 4 су, иное по 6. Мороженого больше не съедаю, как на 4, а иногда на 8. Зато уж мороженое такое, какое и не снилось тебе. Не ту дрянь, которую мы едали у Тортони, которое тебе так нравилось».

Хотя до этого мороженое из парижского кафе «Тортони» он дрянью не считал.

Вообще, Гоголь ужасно любил сладкое. Павел Анненков писал, как Николай Васильевич, будучи в немецком Бамберге, поинтересовался у него, нет ли поблизости «кондитерской или пирожной». «Пирожная» нашлась, и Николай Васильевич «выбрал аккуратно десяток сладких пирожков, с яблоками, черносливом и вареньем, велел их завернуть в бумагу и потащил с собой этот обед».

В карманах у Николая Васильевича практически всегда имелись пряники, конфеты, леденцы и просто куски сахару. Он постоянно что-нибудь жевал или грыз. И угощал этими лакомствами всех подряд, не только детей, но и взрослых.

У себя дома писатель всегда держал чай (в его время это еще не было устоявшейся русской традицией) к чаю же обычно находились булочки, калачи и прочие услады.

Михаил Погодин удивлялся: «И где он отыскивал всякие крендельки, булочки, сухарики, это уже только знал он, и никто более. Всякий день являлось что-нибудь новое, которое он давал сперва всем отведывать, и очень был рад, если кто находил по вкусу и одобрял выбор какою-нибудь особенною фразою. Ничем более нельзя было сделать ему удовольствия».

Повар на все руки

Гоголь очень любил квас из моченых груш и мастерски его готовил. А еще он варил козье молоко, добавлял в него ром, размешивал и приговаривал: «Гоголь любит гоголь-моголь». Хотя к настоящему гоголь-моголю этот напиток никакого отношения не имел.

А еще он любил за столом кидать хлебные шарики. И в течение дня выпивал очень много холодной воды.

Вообще же Николай Васильевич любил не только хорошо поесть, но и готовить. Макаронами, квасом и «гоголь-моголем» писатель, естественно, не ограничивался. А одно время всерьез задумывался о том, чтобы стать настоящим поваром. У него наверняка получилось бы.

Во всяком случае, Сергей Аксаков утверждал: «Если б судьба не сделала Гоголя великим поэтом, то он был бы непременно артистом-поваром».