Текст книги "Последний год"

Глава двенадцатая

В свободную минуту Андрей Александрович Краевский охотно заходил в Гуттенбергову типографию, поддерживая добрые отношения с содержателем ее, Борисом Алексеевичем Враским. Типографщик и одновременно полковник жандармской службы был лицом довольно приметным в околожурнальном мире. По странной случайности именно в этой типографии печатался «Современник», находившийся под особым наблюдением Третьего отделения.

В ненастный осенний день, когда в Петербурге после утренней мглы сразу наступают ранние сумерки, а день бывает короче воробьиного носа; когда даже ко всему привыкший столичный воробей беспомощно складывает промокшие насквозь крылышки и сидит под крышей не шелохнувшись; когда только чиновники, спешащие в департаменты, проворно прыгают из одной лужи в другую, – в такой ненастный октябрьский день Андрей Александрович Краевский пришел в Гуттенбергову типографию.

– Будь она проклята, эта типография! – встретил посетителя содержатель Враский.

– На кого изволите гневаться?

– А взять хотя бы того же Пушкина, милостивый государь! – мрачно ответил Борис Алексеевич. – Ни копейки не платит!

– Сочувствую, Борис Алексеевич, но денежные обстоятельства Пушкина действительно трудны. Кто этого не знает?

– А кто в этом виноват? Цензура вынуждена рассматривать материалы «Современника» с крайней осмотрительностью. Время идет! Станки в типографии неделями стоят праздно. А потом сызнова начинаются переборки и переверстки и всякая кутерьма… Кто же будет платить? Я приказал подбить долги Пушкина – представьте, за ним больше пяти тысяч!

Еще долго бушевал Борис Алексеевич, полагая, что не следует пренебрегать ни одной возможностью, чтобы припугнуть неплательщика как должно. Счет уже был приготовлен для отсылки Пушкину.

А Андрей Александрович Краевский, отправившись в министерство, отдался мыслям, не лишенным приятности. «Телескопа» уже нет. Стало быть, остался в Белокаменной один «Московский наблюдатель».

Покончив со служебными трудами, Андрей Александрович возвращался домой и, облекшись в удобный, просторный халат, обозревал будущее петербургских журналов. Долги и затруднения Пушкина растут. «Современнику» не жить. Приговорив «Современник» к смерти, как врач приговаривает безнадежного больного, Андрей Александрович уже не менял этого убеждения. Что же остается тогда в столице? Одна «Библиотека для чтения». Для борьбы с ней и готовился будущий журнальный издатель.

Но скромны, хотя, как всегда, основательны, были его мысли. При официальном журнале «Русский инвалид» существовали кое-как «Литературные прибавления». Намереваясь взять в аренду это малозаметное издание, Андрей Александрович предвидел славное будущее захудалых «прибавлений». В этом журнале он, Краевский, объединит лучшие силы русской словесности. Так родится первоклассный, еще невиданный на Руси, литературный журнал. И чем больше раздумывал будущий издатель, тем менее страшной становилась ему «Библиотека для чтения». Уже надоели публике Кукольники и прочие шумливые гении, торжественно венчаемые лаврами в этом журнале. Даже в провинции устали смеяться над пустопорожним шутовством редактора «Библиотеки», профессора Сенковского. Андрей Александрович еще не мог произнести над «Библиотекой для чтения» тот приговор, который произнес «Современнику», но знал, что расчеты его всегда дальновидны. Тогда являлись его взору «Литературные прибавления» в своем новом, преображенном виде, и имя его, Андрея Краевского, тисненное типографской краской, играло перед ним всеми цветами солнечного спектра.

У Андрея Александровича была тайная слабость – склонность к игре воображения. В то же время обладал он великим достоинством – умел хранить верность дружеским узам.

Размышляя о «Литературных прибавлениях», Андрей Александрович Краевский представлял себе будущую деятельность не иначе, как в теснейшем единении с князем Владимиром Федоровичем Одоевским. Широко известное имя Одоевского, его связи и опыт, его похвальная склонность к приличному либерализму и испытанная благонамеренность были учтены при этом с полным бескорыстием.

Так рассуждал скромный молодой чиновник министерства народного просвещения, вращавшийся около литературы. Досадной помехой в будущих делах был только отъезд из Петербурга князя Одоевского.

Владимир Федорович завершал свое короткое пребывание в Крыму. Мысли все чаще обращались к Петербургу. Душевное смущение нарастало с такой быстротой, с которой не успевает опуститься в южные воды стремительное солнце. Это смущение приходило каждый раз, когда вспоминал Владимир Федорович Пушкина. А не вспоминать о нем добросердечный князь не мог…

«Подвел рассудительный Краевский с проектом обновления «Современника», будь он неладен!» – так обычно начинались неприятные мысли. Владимиру Федоровичу становилось совсем тошно, когда он вспоминал сочувственную улыбку, появившуюся на губах министра Уварова, едва услышал он о замысле сотрудников «Современника» издавать собственный, конкурирующий с Пушкиным журнал.

Нет, слуга покорный! Одоевский никогда не собирался играть на руку этому высокопоставленному развратнику, вору и мракобесу. «Не собирался, а чуть было не сыграл!» – с грустью заключал он свои мысли.

Ему ли было не знать, какого убежденного, опасного гонителя имеет Пушкин в лице Уварова.

«Наваждение! Истинное наваждение!» Не спится Владимиру Федоровичу. Откуда бы взяться тягостной бессоннице? Не иначе, как привез ее с собой оттуда же, из Петербурга…

Еще перед отъездом доходили до Одоевского разные слухи, вившиеся в петербургском свете вокруг имени Пушкина. О чем бы ни говорили эти слухи – о журнале, об исторических трудах поэта или о семейных его делах, – всегда слышалось в них какое-то злобное предвосхищение грозящих поэту бед.

А с Пушкиным связаны самые светлые воспоминания молодых лет Одоевского. С Пушкиным провел он все эти годы, живя его радостями и горестями. Имя Пушкина рождало в нем восторг и горделивые мысли о будущем русского искусства. Ведь это он, Одоевский, назвал Пушкина первым поэтом России… Стыдно даже вспоминать о заговоре с Краевским. Какие же красоты природы могли исцелить смятенную душу?

Лазурное море лениво гнало к берегу волну за волной, а рука Одоевского невольно тянулась к перу. Однажды на листе бумаги обозначился воинственный заголовок будущей статьи: «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина». Писалась статья с подлинной страстью. И перо добрейшего Владимира Федоровича вдруг уподобилось мечу, которым он наносил смертоносные удары литературным врагам поэта:

«Ни одна строка Пушкина не освещала страниц, на которых печаталось во всеуслышанье то, что было противно его литературной и ученой совести. Журнал Пушкина не может отбить у вас читателей. Пушкин не искусен в книжной торговле. Его дело показать хоть потомству изданием своего, даже дурного журнала, что он не участвовал в той гнусной монополии, в которой для многих заключается литература; этот долг на него налагается его званием поэта, его званием первого русского писателя…»

В рукописи князя Одоевского возникали одна за другой строки, разящие врагов Пушкина. Пусть почитают правду о себе литературные торгаши из «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения».

А куда же послать грозную статью? Без колебаний отправил Одоевский рукопись в Москву, Степану Петровичу Шевыреву: печатайте, мол, немедля на страницах вашего уважаемого «Московского наблюдателя».

Так снова замкнулся нерасторжимый круг, из которого не суждено вырваться мечтательному Владимиру Федоровичу. Никогда не напечатают «наблюдатели» статьи в защиту Пушкина. Никогда не увидит эту статью в печати первый писатель России.

Глава тринадцатая

«Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара…»

Все было так, как описано в «Пиковой даме». И если бы прохожий, заинтересовавшись съездом, спросил у углового будочника, чей это дом, то будочник назвал бы знатное имя хозяев.

Впрочем, ничего особо примечательного не было на этом бале. Не ждали никого из царской семьи. Все шло по обычному ритуалу. Танцы то оживлялись, то замирали, чтобы возобновиться с новым воодушевлением.

Начинался разъезд. Даже самые неутомимые кавалеры спасались в курительных или карточных комнатах. Александр Сергеевич Пушкин, покинув большую залу, вел ленивый разговор с кем-то из светских знакомых в одной из гостиных. Здесь же, замешавшись среди гостей, казалось, скучал князь Петр Владимирович Долгоруков.

В гостиную вошел Дантес. Петр Владимирович словно ожидал этой минуты. Он подмигнул кому-то из подвернувшихся приятелей, встал за спиной Пушкина, поднял руку и осторожно растопырил пальцы над головой поэта, символически изображая рога. При этом он многозначительно кивал в сторону Дантеса.

Выходка была неожиданной и вызывающей, но на нее, казалось, никто не обратил внимания. Пушкин ничего не заметил. Вскоре и Долгоруков покинул гостиную.

Собственно, ничего больше и не произошло. Однако скандалезную пантомиму, разыгранную Хромым, хорошо видел почтенный гость генерал Владимир Федорович Адлерберг. На его холеном лице отразились недоумение, беспокойство и озабоченность. Некоторое время он был в нерешительности, потом последовал за Долгоруковым. Князь исчез. Генерал обошел все гостиные, карточные комнаты, заглянул в курительную – Долгорукова не было нигде. Генерал Адлерберг вернулся в зал. В первой паре танцующих барон Жорж Геккерен вел Наталью Николаевну Пушкину.

Адлерберг стал следить за танцующими с особым вниманием. Вскоре и он покинул бал.

Со свойственной ему снисходительностью Владимир Федорович всегда отдавал должное головокружительному успеху, который имел у дам его «крестник» – поручик Геккерен. Но, черт возьми… госпожа Пушкина!.. Генералу Адлербергу хорошо известна давняя заинтересованность в ней государя императора. Какие же цели преследует своими неслыханными выходками проныра Долгоруков?.. И надо же было провалиться ему в преисподнюю, исчезнуть почти на глазах у Владимира Федоровича, прежде чем удалось потребовать у него объяснения.

Положение интимного друга императора становилось щекотливым. Если Хромой считает возможным делать свои намеки совершенно открыто, если имеется в виду даже не факт, а только объявляется публично о возможности подобного события, если репутации госпожи Пушкиной, столь отличаемой его величеством, грозит опасность, уже переставшая быть тайной, – тогда для ближайшего друга императора возникает священная обязанность: государь должен узнать все!

На следующее утро Владимир Федорович Адлерберг был в Зимнем дворце. Как всегда, император удостоил его дружеской беседой. Жаловался на государственные заботы. Нет времени отдаться отдыху. Пришлось сократить вечерние выезды. Расспрашивал Владимира Федоровича о последних балах.

– А каков поведением твой крестник, – разумею, поручик Геккерен?

– Взласкан всеобщим вниманием, – отвечал Адлерберг. – Дамы наперебой дарят его благосклонностью. Кажется, он становится усерднее в волокитстве, чем по службе. В полку, к огорчению моему, получает выговор за выговором.

– Тебе не следует оставлять его без попечения. Французы отличаются неистребимым легкомыслием.

– Так, государь! К сожалению, поручик Геккерен все больше увлекается своими победами в гостиных. Могут родиться слухи, может быть, очень лестные для репутации покорителя женских сердец, но чреватые для репутации тех дам, которым он дарит свое внимание.

– О ком речь? – император все больше заинтересовывался беседой.

– Мне доподлинно известно, что барон Геккерен уделяет особое внимание госпоже Пушкиной.

– Представь – в последнее время мне тоже, пожалуй, бросилось в глаза.

– Зная ваши отечески-рыцарские чувства к госпоже Пушкиной, считаю долгом осведомить, государь: завистники поручика Геккерена объявляют в открытую, что муж госпожи Пушкиной возведен в чин рогоносца именно стараниями поручика Геккерена!

– Клевета! – Николай Павлович опешил от неожиданности. – Клевета! – Услышанная новость все больше и больше приводила его в гнев. – Кто смеет об этом говорить? Какие тому доказательства?

– Князь Долгоруков не останавливается перед тем, чтобы свидетельствовать об этом публично…

– Который Долгоруков? А, этот! Да кто же поверит хромой свинье?

– Слухами, распускаемыми князем Долгоруковым, можно бы было, конечно, и пренебречь… – генерал Адлерберг выжидал, что решит император.

Император молчал. Так вот он каков, прыткий поручик Геккерен!..

– Поезжай от меня к его высочеству… – император задыхался от ярости. – Пусть немедля сошлет в дальний гарнизон… На Кавказ! К черту на кулички!

– Слушаю, государь, – отвечал генерал Адлерберг, несколько озадаченный. Ему казалось опрометчивым ехать к великому князю Михаилу Павловичу, командовавшему гвардией, с поручением, родившимся в первом припадке ревнивого гнева. – Слушаю, но смею спросить: не вызовет ли эта неожиданная кара новые толки в обществе?

– Пусть почешут языки…

– Не явится ли после того поручик Геккерен перед госпожой Пушкиной в образе страдальца?

– Нашел страдальца!..

Гнев императора нарастал. Ведь кое-что он и сам замечал, безусловно замечал в последнее время.

По обыкновению, император расхаживал по кабинету, отбивая шаг.

– Очень рад, что ты заговорил со мной, – сказал он, остановившись перед интимным другом. – Лучше принять во время нужные меры… Но какие?

Император сделал еще несколько шагов и вдруг резко повернулся:

– А не пришло ли время поручику Геккерену озаботиться женитьбой? Чего проще? – подобие улыбки промелькнуло на царственных устах. – Коли хочет служить России, должен пустить здесь корни поглубже, – продолжал он. – Нечего потворствовать разврату. Вот и посоветуй ему от моего имени с достодолжной твердостью, но, разумеется, строго приватно. Говорю как первый дворянин России, охраняющий честь достойной россиянки! – Николай Павлович уже начал было рисоваться, даже голос его дрогнул от волнения. – Итак, решено, Адлерберг: женим беспутного бродягу. А ты, коли был его крестным отцом, станешь ныне удачливым сватом. Право, лучше пресечь соблазн, чем искушать даже неприступную добродетель. Пусть твой крестник выберет невесту по вкусу… А мы посмотрим, как он объяснит свое бегство под венец госпоже Пушкиной, если успел ей приглянуться. Прелюбопытный может выйти фарс!

Император вспомнил, какой занимательный фарс измыслил он в недавнее время, послав лекарей к московскому философу Чаадаеву, вспомнил, и его одолел смех.

– Бьюсь об заклад, – сказал Николай Павлович, – женив проворного француза, станем зрителями фарса в истинно французском духе. Что скажешь, Адлерберг?

Николай Павлович был совершенно доволен своим решением. В судьбе поручика Геккерена в одночасье произошел крутой поворот – вместо ссылки в отдаленный гарнизон, он удостоился интимного совета.

– Пусть только не медлит с женитьбой, – еще раз пояснил император, – и сохрани его бог и все святые, если вздумает что-нибудь болтать. Вручаю его судьбу в твои надежные руки, Адлерберг!

– Его сиятельство граф Бенкендорф, – доложил, раскрывая двери, камер-лакей.

Генерал Адлерберг покинул кабинет, удостоенный сердечного доверия императора. Всемогущий и всеведущий граф Бенкендорф приступил к очередному докладу, понятия не имея о тех обстоятельствах, которыми только что и, как всегда, счастливо воспользовался генерал Адлерберг…

Глава четырнадцатая

Дантеса держала в постели легкая простуда. В недомогании была своя приятность – поручик был освобожден от службы. Ох, эта чертова служба у русских! Командир полка, наверное, полагает, что офицеры должны день и ночь думать об учениях, солдатских киверах или исправности строевых лошадей. А ему, барону Геккерену, плевать и на лошадей и на самого полкового командира!

Дантес нежился и раздумывал об удовольствиях ближайших дней. Приглашений приходит столько, что он сможет видеть Натали каждый день. Но рядом с ней вечно торчит муж, похожий на мрачного демона, стерегущего красавицу… На какое-то мгновение он задумался об этом несносном муже, который никак не хочет посторониться.

Чем больше вращается в петербургском обществе Дантес, тем яснее видит: ряды могущественных врагов Пушкина растут, но у него никогда не будет ни друзей, ни защитников ни в одной порядочной гостиной. Барон Дантес Геккерен очень хорошо знает, что эту ненависть к Пушкину порождают его сочинения. Жорж не собирается их штудировать. Они, либералы, везде одинаково скучны и дерзки. Недаром Пушкин отдан под надзор графа Бенкендорфа, играющего столь важную роль в России. Очень хорошо!

…А Натали? Вероятно, Натали думает, что совершает чудеса храбрости, когда танцует с ним на балах. Давно надоели ее вечные страхи! Пора освободить ее от предрассудков!

Дантес хмурится. Ни тактика, ни стратегия галоп-романов не давали ясных указаний на то, как и где можно победно завершить в чопорном Петербурге атаку на женщину из общества, связанную светским этикетом и семейными запретами.

Подле Натали был не только муж, но еще и Катенька, милое чудовище, влюбленная фурия! Но может ли она быть ширмой? И согласится ли она этой ширмой стать? Впрочем, Катеньку можно купить. И цена ей небольшая. Один-два поцелуя… Тогда Катенька исполнит все. Уж очень она горяча. Крутой кипяток. Или, как это говорят по-русски, горячий сбитень!

Поручик заливался смехом, когда в его спальню пришел озабоченный барон Луи Геккерен.

– Я рад, что ты так весел, Жорж!

– От вас зависит, чтобы я не впал в отчаяние. Если вы опять будете говорить мне, чтобы я отказался от Натали…

– Таков мой долг, Жорж! Я теряю надежду, но еще не потерял терпения… В слепом увлечении ты стремишься навстречу неведомым опасностям.

– Эти опасности будут только расти, если посланник его величества короля Голландии будет преследовать госпожу Пушкину своими благочестивыми наставлениями, привлекая к ней глаза и уши любопытных… Натали боязлива, и я должен заявить решительную просьбу: предоставьте действовать мне! Вот видите, от моей веселости не осталось и следа… – Поручик вдруг что-то вспомнил: – Как говорят по-русски, батюшка, сбитень, да? – К полному недоумению барона Луи Геккерена, Жорж снова залился смехом.

– Какой сбитень? – спросил в растерянности старый барон. – Или ты сходишь с ума?

– Ничуть, батюшка, ничуть! И, находясь в здравом уме, я клянусь вам именем пресвятой девы: не в моих правилах отступать!

– Жорж! Я задам тебе последний вопрос: что скажет император? Милостивое внимание его к госпоже Пушкиной…

– Император? – перебил Дантес. – У его величества – клянусь святым Сульпицием – нет шанса там, где охотится ваш сын. Зову небо в свидетели: императора, как и мужа Натали, я не собираюсь посвящать в мою игру!

Барон Луи хотел в гневе покинуть сына. Слуга подал Дантесу какое-то письмо.

Дантес вскрыл его. Высоко поднял брови не то от недоумения, не то от досады.

– Мой бог! Я и вправду не был целую вечность у генерала Адлерберга. В первый же выезд после болезни придется поскучать у него полчаса.

Он снова перечитывает письмо. В письме есть что-то недосказанное, от чего Жорж вновь недоуменно поднимает брови.

– «Я льщу себя надеждой, – читает он вслух, – что вы, несмотря на рассеянную жизнь, которая заполняет ваше время, не замедлите с посещением, которого я жду. Ваш Адлерберг».

– Что там могло случиться, Жорж? – спрашивает барон Луи. Он хорошо понимает, что близкий к императору генерал Адлерберг не рассылает без особой причины приглашений поручикам, даже очень хорошо ему знакомым… – Ты будешь мне отвечать? – настаивает посланник.

Жорж молчит. Вместо ответа он вертит письмо в руках.

Глава пятнадцатая

Первого ноября Пушкин читал у Вяземских «Капитанскую дочку». Развернул рукопись и, словно вглядываясь в глубь времен, отошедших в вечность, стал читать неторопливо:

– «Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором…»

И вот уже благословил Андрей Петрович сына, недоросля Петрушу. Петруша отправляется на дальнюю службу в Оренбург. После первых приключений молодого человека в Симбирске дорожная кибитка снова движется по печальным пустыням, покрытым снегом…

Немногие из гостей, приглашенные хозяевами на обещанный им пир русской словесности, слушали с неослабным вниманием.

Когда из мутного кружения метели выступил дорожный мужик, с первой же минуты поразивший попавшего в буран барчука сметливостью и тонкостью чутья, никто не заметил, что повесть, начатая в дворянской семье, взяла крутой поворот. И то сказать – мало ли дорожных мужиков встречается господам на перепутье?

Разумеется, хозяин дома, князь Вяземский, хорошо знал, какая роль предназначена в повести этому вожатому, который вскоре станет вожаком народного восстания. Не раз беседовал он с поэтом. Теперь Петр Андреевич, отвлекшись от мыслей об исторических событиях, слушал, весь предавшись удовольствию. Только великий художник мог создать это полотно! Нет равных Пушкину!

А Александр Сергеевич, читая, то пригладит рассыпающиеся волосы, то поведет глазом, то прищурится, и тогда таинственный разговор, который ведут при бариче дорожный мужик с хозяином постоялого двора, наполняется непосредственной живостью народной речи.

Петр Андреевич переводит взор на жену. Вера Федоровна даже подалась вперед в своем кресле. Не может скрыть восхищения.

Кому бы, как не Вяземским, знать Пушкина? А вот читает он «Капитанскую дочку» – и, кажется, будь сам автор на подозрительном постоялом дворе, сошел бы за своего человека в иносказательном разговоре, который наперебой пересыпают крылатыми присказками чернобородый вожатый и яицкий казак, вкладывая в эти присказки особый, мужицкий смысл.

…В повести обозначилась любовная линия. Вчерашний недоросль, Петруша Гринев, занимавшийся дома тем, что, замыслив превратить географическую карту в бумажного змея прилаживал мочальный хвост к мысу Доброй Надежды, ныне офицер Белогорской крепости, готовился к поединку в защиту полюбившейся ему девушки.

Наталья Николаевна Пушкина на минуту прислушалась. Но какое ей дело до вымышленных романов, да еще уснащенных дуэлями? Вот уже несколько дней она нигде не встречает барона Дантеса-Геккерена. Говорят, он болен. Может быть, опасно?

На последних балах ее танцы были, как всегда, разобраны заранее и на весь вечер. Неужто же она ждала еще одного приглашения? Какой вздор!

А Жоржа нет как нет. И тотчас спокойнее стал Александр Сергеевич. В эти дни он чаще покидал свой кабинет, чаще звал ее к друзьям.

– Дай срок, славно заживем с тобой, жёнка!

Вот и сегодня он так просил, чтобы она ехала к Вяземским. Наталья Николаевна взглянула на мужа. Он был увлечен чтением повести. А сколько новых у него морщин! Совсем перестали виться волосы… И опять та же неотвязная мысль: может быть, Жорж болен смертельно?..

События в «Капитанской дочке» нарастали.

…Софья Николаевна Карамзина слушала Пушкина, не замечая тех подчеркнуто восхищенных взглядов, которые посылал в ее сторону Василий Андреевич Жуковский. Жуковский питает к ней давнюю симпатию и пользуется каждым случаем, чтобы осуществить свое невинное волокитство. Впрочем, безгрешны все помыслы поэта, пребывающего в горнем мире.

Василий Андреевич слушает чтение, сохраняя благостное спокойствие. Только иногда по добродушному лицу пробежит еле уловимая тень: не то скорбит, глядя на автора «Капитанской дочки», благочестивая душа Жуковского, не то осуждает неискоренимую страсть Пушкина к описанию мятежей. Так оно и есть! Опять добрался до богомерзкого бунта!

Буран, поднявшийся в оренбургских степях, разражается грозной бурей на необъятных просторах России. Слушает Жуковский и недовольно морщится: вон как расписал Александр Сергеевич! От первого натиска взбунтовавшейся черни падают, как карточные домики, царские крепости. Зловещим дымом пожарищ заволакивает города и помещичьи усадьбы. Растут не по дням, а по часам толпы мятежников, среди которых находятся кроме казаков и помещичьих крестьян даже башкирцы и калмыки… Бунт показан будущему читателю в каком-то всеобщем единстве и будто бы в непреодолимой силе. Нет, не описанием бунтов, а призывом к миру и благоволению на земле может прославиться в потомстве имя сочинителя…

Василий Андреевич сложил руки на животе. Если и пробежала тень осуждения на пухлом лице, снова смиренномудро внимает чтецу поэт-царедворец.

А чтец то и дело повторяет имя Пугачева… Правда, в тексте повести именуют его и разбойником и злодеем, а прислушаться – выходит совсем другое: то приписал автор злодею сметливость и находчивость, то живой ум, то представит разбойника чуть ли не в царственном великодушии… Мастерский портрет, а поди разберись: вор и разбойник или?.. Пусть удалось Александру Сергеевичу обмануть цензуру – Жуковского он никогда не обманет. Никогда!

Василий Андреевич отвлекся от повести и не таясь послал Софье Николаевне Карамзиной комический вздох заправского, но безутешного вздыхателя. Известно, что он был изобретателен на шутки, исполненные детского простосердечия…

За ужином Василия Андреевича уже не было. О повести говорил князь Вяземский. Князь был краток. Нет нужды в речах, когда перед тобой истинный алмаз. Что иное может выйти из-под пера Пушкина? После этого Петр Андреевич сосредоточился на мелких замечаниях. Главного, исторического содержания повести, не касался.

Тут заговорил Владимир Федорович Одоевский, только что вернувшийся из Крыма. Лицо его, словно помолодевшее от южного солнца, теперь полнилось внутренним светом. Он не находил слов, чтобы передать, какое впечатление создают незабываемые картины, из которых соткана эта удивительная даже для гения Пушкина летопись недавнего прошлого…

– Савельич – чудо! – восхищается Владимир Федорович. – И Пугачев нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан. – И тут же со всей откровенностью объяснил: – Для зубов читателя трудно пережевать его переход из офицеров гвардии в сообщники Пугачева. Тут много нравственно непонятного…

Он, Одоевский, не может поверить в столь легкий переход на сторону мятежников дворянина и офицера Швабрина.

Пушкин ответил кратко: не только черный народ был за Пугачева, были случаи добровольного перехода к Пугачеву и среди офицеров. Автор может сослаться на бесспорные документы.

Теперь разговор мог бы коснуться главного. Но Владимир Федорович уклонился от продолжения.

– Перечту повесть еще раз и два, – сказал он с обычной своей кротостью, – и тогда, надеюсь, само собой разрешится мое недоумение…

Владимир Федорович ждал случая поведать Пушкину о статье, написанной им в Крыму. Но еще не имел ответа от Шевырева из Москвы. Он уже напоминал почтенному Степану Петровичу, коря его за медлительность. А Пушкину объявить не решался. Только поглядывал на него с видом заговорщика.

Поэт переговаривался с хозяйкой дома. Внимание Веры Федоровны привлекла любовная интрига «Капитанской дочки». К княгине присоединилась Софья Николаевна Карамзина. Впрочем, гости давно вели оживленную беседу, повернув от воспоминаний о временах прошедших к быстротекущим событиям петербургского дня.

Едва встали из-за стола, Вяземский снова завладел Пушкиным:

– Когда выдашь повесть читателям, Александр Сергеевич?

– Не замедлю, если только пропустит цензура. На днях отослал последние листы. Коли вывезет кривая, буду печатать в журнале.

– В журнале? – удивился Петр Андреевич. – Неужто не прибыльнее издать отдельной книгой? Смотри, останешься, брат, в накладе…

– Знаю. Но другого выхода нет, надо поддержать журнал.

– И, стало быть, не получишь за повесть ни гроша? Ох, и не везуч же ты на барыши, Александр Сергеевич!

– Дай срок, управлюсь как нельзя лучше.

– Пошли тебе бог, – заключил Вяземский, но в добром его пожелании не было никакой уверенности.

И Пушкин разговора не продолжал.

После унизительных переговоров с содержателем Гуттенберговой типографии возникла, может быть, спасительная, но единственная возможность – тираж журнала, уже сокращенный вдвое, снова урезать.

Именно об этом думал поэт, возвращаясь от Вяземских.

– Ты устал, мой друг? – участливо спросила Наталья Николаевна.

– Представь, нимало, – отвечал Пушкин. – Когда дело сделано и мой Пугач пойдет к людям, с новым чувством смотрю на свое создание… Как несовершенно и неполно оно против истории!

Наталья Николаевна отдалась своим мыслям: у кого бы узнать наверное о здоровье барона Дантеса-Геккерена?

А дома, перед сном, встала на молитву. Всевышнему можно во всем открыться. Но в чем она согрешила?

Наталья Николаевна перечла молитвы, как молилась в детстве. Мир снизошел в ее душу. Нет на ней греха. Никогда не забывает раба твоя, господи, ни о долге жены, ни о женской чести… Будь же милостив, боже, ко всем страждущим и болящим!

И еще раз набожно перекрестилась.