Текст книги "Последний год"

Глава третья

Молодые приехали с визитом к Пушкиным. Пушкин приказал их не принимать. Дантес направил Александру Сергеевичу дружеское письмо. Поэт вернул письмо нераспечатанным. Надежды барона Жоржа Дантеса-Геккерена стать после свадьбы своим человеком в доме Натали, очевидно, рушились.

По-видимому, никак не ожидала такого упорства со стороны Пушкина и Наталья Николаевна. Ведь согласился же он на то, чтобы она присутствовала на свадьбе. Правда, согласие было очень сомнительное, но не поставил же он, в конце концов, никаких препятствий. Зачем же вновь раздувать погашенный пожар?..

Наталья Николаевна довольствовалась тем, что слушала рассказы о жизни молодых.

К сожалению, братья Гончаровы ничего важного поведать не могли. Дмитрий Николаевич говорил преимущественно о коллекциях барона Луи Геккерена.

– А Коко? – нетерпеливо перебивала Наталья Николаевна. – Как она чувствует себя на новоселье?

Братья глядели друг на друга: что же можно сказать о Коко?

– Коко, – объяснил Дмитрий Николаевич, – по-моему, прибирает к рукам весь дом и старого барона тоже.

По понятным соображениям брат-опекун не считал возможным сосредоточивать внимание Таши на молодом Геккерене. Все равно не будет слушать Таша, если начать толковать ей о том, что он до сих пор ведет разговоры с мужем Екатерины о рядной записи. Впрочем, конца этому торгу не видит и сам Дмитрий Николаевич.

Наталья Николаевна ездила к тетушке Екатерине Ивановне. Но тетушка, должно быть, вовсе запамятовала, что в ее доме когда-то началась так пришедшаяся ей по сердцу пастораль. Все забыла рассеянная тетушка Екатерина Ивановна! Она охотно рассказывает Таше о молодых и даже прикрывает глаза от полноты чувств.

– Милуются, как голубки! А ты, помнится, толковала, что умрет, мол, твой вздыхатель. Как же, умер! Года не пройдет – подарит тебе племянника или племянницу. Одно дело, милая, около чужой жены вздыхать, другое дело – с собственной, законной супругой медовый месяц проводить…

Еще скучнее было слушать, когда тетушка перебирала светские новости или начинала долгий рассказ о знаках внимания, которыми удостаивает государь избранных счастливиц.

– Тебе-то не было в последнее время счастья лицезреть нашего обожаемого царя-рыцаря? – с равнодушным видом спрашивает Екатерина Ивановна. – Намедни опять милостиво о тебе справлялся.

Красные пятна начинают медленно проступать на нежных щеках любимой племянницы. Решительно ничего не понимает тетушка Екатерина Ивановна.

…14 января был пышный и многолюдный бал у французского посла. Посол де Барант, ученый, историк и писатель, нашел минуту, чтобы подарить приветом далеко не сановного гостя, русского писателя Пушкина. Только на днях он предложил Пушкину свои услуги по переводу на французский язык его нового романа «Капитанская дочка». Посол еще pas сердечно благодарил этого гостя за исчерпывающие сведения, которые получил от него по авторским правам, действующим в России. Может быть, посол по склонности душевной охотнее всего продолжил бы приятную беседу именно с этим гостем, но его отвлекли обязанности хозяина бала. Александр Сергеевич замешался среди приглашенных.

Начались танцы. Все пришло в стремительное движение. Оживление нарастало. Был объявлен вальс. Музыканты приготовились, кавалеры спешили к дамам. Наталье Николаевне не приходило в голову, что Жорж осмелится. А он выжидательно склонился перед ней. Они были окружены любопытными со всех сторон. Музыка уже началась, пара за парой вступала в танец.

– Как вы решились?! – Наталья Николаевна сама не знала, успела она это сказать или только подумала про себя.

Жорж отвечал, что должен сообщить ей что-то очень важное для нее и для себя. Впрочем, они уже вальсировали, а он так и не сказал ей ничего важного.

– Вы безумец! – прерывистый шепот Натали был исполнен укора и тревоги. – Но я не хочу участвовать в вашем безумии. – И, как полагается даме, желающей прекратить танец, она сказала громко: – Благодарю, барон.

Зала была по-прежнему полна танцующих. Музыканты все еще играли вальс. Наталья Николаевна опустилась на стул, который ловко придвинул ей Дантес. Слава богу, он ее оставил.

Пушкин вскоре появился перед нею, совершенно утомленный.

– Не пора ли к дому, жёнка, если наплясалась в охоту?

Наталья Николаевна искренне обрадовалась. Домой, конечно, домой! Видел он или не видел?

Вероятно, ни одно событие великосветской жизни, о котором говорили на этом бале, ни одна новость, которую обсуждали дипломаты, не привлекли большего внимания, чем Наталья Пушкина, вальсировавшая со своим beau-frére'oм.

Каждая карета увозила ворох новых слухов. На следующий день не было аристократического дома, в котором бы не обсуждали со всех сторон чрезвычайное происшествие: барон Геккерен сызнова танцевал с Пушкиной! А у баронессы Геккерен, которая наблюдала эту сцену, дрожал лорнет в руке…

Разговор оборачивался далее на поэта. Что теперь будет делать Пушкин? Не иначе, как станет ездить на балы, держа пистолет наизготовку. Без шуток, господа, – ничего другого ему не остается. Бац! – в Геккерена. Бац! – в собственную супругу! Куда проще, чем пугать противника дуэлью, а потом зайцем в кусты!..

Среди гостей французского посла был и вездесущий Александр Иванович Тургенев. Может быть, красноречивее всех разговоров, которые поднялись после этого бала в великосветских гостиных, была короткая запись в дневнике, которую сделал Тургенев, вернувшись из французского посольства. Запись гласила: «Пушкина и сестры ее. Сватовство».

Темное сватовство, осуществленное Дантесом, открыло перед ним новые возможности, которые он откровенно использовал. Зловещая тень торжествующего Дантеса отчетливо легла на дневниковую запись, сделанную взволнованной рукой.

Глава четвертая

На следующий день Александр Иванович Тургенев поспешил к Пушкину. Поэт встретил его с обычным радушием.

– Отыскал я, – сказал Александо Сергеевич, – свои давние стихи. В те дни чинили расправу с Рылеевым и товарищами его. Прошел слух, что и брата вашего Англия выдала русскому правительству, и что узника русского царя везут морем в Петербург. А Вяземский как раз в это время прислал мне свои стихи «Море». Вот мой тогдашний ответ ему. – Александр Сергеевич взял листок и прочел:

 
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец.
 
 
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник.
 

– Что изменилось ныне? – продолжал поэт. – Все так же властвует тиран, усердствуют предатели и томятся в неволе узники. Никуда не уйти нам, очевидцам памятных событий, от скорбной мысли о братьях наших, пострадавших столь жестоко… Перешлите стихи Николаю Ивановичу, как мой привет и память о нем…

– На днях у меня был любопытный разговор о тех временах, – отозвался Тургенев. – Сведущие люди подтверждают, что генерал Ермолов ожидал восстания в твердом убеждении, что в случае победы восставших плоды победы попадут в его крепкие руки. И так могло повернуться колесо истории!

– Направляясь на Кавказ, – отвечал Пушкин, – я сделал двести верст лишних, чтобы заехать к Ермолову в Орел. Разумеется, об этом я не мог напечатать в «Путешествии в Арзрум». Самое имя его пришлось изъять из «Современника». В пору нашей встречи опальный Ермолов нетерпеливо сносил свое бездействие. Я пробыл у него часа два. Беседа переходила с предмета на предмет. О правительстве и политике не было ни слова, если не считать злой критики Ермоловым действий своего преемника на Кавказе, Паскевича, или недовольства его историей Карамзина. – Пушкин улыбнулся. – Впрочем, куда укроешься от политики, даже касаясь одной литературы?.. Ничуть не жалею, Александр Иванович, что за два часа этой беседы расплатился крюком в двести верст. Показалось мне, что Ермолов либо пишет свои записки, либо намеревается их писать… Вот был бы клад для новейшей истории! А отставному чиновнику десятого класса Александру Пушкину, как именовали меня в казенных бумагах, быть бы издателем тех записок!.. Но полно мечтать о невозможном! Короткий очерк о встрече моей с Ермоловым – и тот не увидел света. .. – Пушкин задумался.

– А что, Александр Сергеевич, – спросил Тургенев, – если бы все виденное и слышанное вами нашло место именно в той истории новейшего времени, о которой вы сейчас упомянули?

– Избави бог! – отшутился Пушкин. – Если историк Петра не знает, как ему обойти цензуру, а историк Пугачева должен обладать мудростью змия, то что же будет с историком эпохи Александровой или – страшно произнести – с историком царствующего монарха? А впрочем, – вдруг признался поэт, – кто знает будущее? Каюсь, велик соблазн. Непременно должно описывать происшествия современные. Судьба не отказала мне во множестве памятных встреч. Я слышал об убийстве Павла от самих участников заговора, сам Сперанский рассказывал мне о своей ссылке. Кто из нас не знает истории четырнадцатого декабря? Я слышал рассказ о казни от своего товарища по лицею, который по обязанностям службы присутствовал при этом злодеянии…

Пушкин замолчал, охваченный воспоминаниями.

– А разве, – снова заговорил он, – Грибоедов – писатель и дипломат – не принадлежит истории? Когда обнаружатся тайные обстоятельства его убийства в Персии? Какова подоплека убийства, столь же жестокого, сколь и загадочного? Счастливый случай свел меня с человеком, который был в составе нашей миссии, посланной в Персию после смерти Грибоедова, и даже участвовал в разборе оставшихся после него бумаг. Имею в виду свояка моего Дмитрия Николаевича Гончарова, вам известного. Можете вообразить, сколько раз, не боясь быть докучливым, я приступал к нему с расспросами. Но ничего не мог открыть мне Дмитрий Николаевич. Русское правительство не проявило любопытства, а в миссии, посланной в Персию, не оказалось человека, ищущего истины.

Разговор ушел во времена прошедшие. Александр Сергеевич особенно интересовался бурными эпохами бытия России. Потому-то не расставался он с Петром, отдал многие годы кропотливой работы Емельяну Пугачеву и в «Онегина» внес главу, овеянную воспоминаниями о людях 14 декабря. Впрочем, относительно декабрьского восстания признавал, что весь труд впереди. Эпоха, прогремевшая бурями 1812 и 1825 годов, привлекала его неизменное внимание.

Проводив Тургенева, Пушкин прибрал бумаги и побежал к жене.

– Таша! Едем кататься! Смотри, даже солнце пробралось сквозь туман… Едем скорее, мой ангел!

Наталья Николаевна начала собираться. Пушкин все время ее торопил.

В карете начал рассказывать ей о Тургеневе. Что за прелесть этот человек! И вдруг рассмеялся:

– Прелесть-то он прелесть, но как-то выходит так, что я разбалтываю ему все мои замыслы, к которым еще даже не приступал. А ведь он, как сам о себе признался, письменно-охотлив. Разошлет свои письма во все концы да каждому на ушко шепнет: Пушкин, мол, грозится написать и то, и это, и третье, и десятое. Вот и представит меня в роли Хлестакова. Горазд на выдумки Гоголь, а когда заставил рассказывать обо мне в комедии своего Хлестакова, и то запнулся Хлестаков – одной фразой меня удостоил. Помню, я смеялся до упаду. А ныне, должно быть к старости, право, становлюсь болтлив… Мы вечером дома?

– А чай у Мещерских?

– А, точно, точно… Вот видишь, и память теряю. Как же не старость? Ан нет! Прежде чем состариться, мне на роду написано много бумаги извести. Ох, много!..

Пушкин долго смотрел в окно кареты, дышал полной грудью. Вдруг повернулся к жене:

– Негоже было тебе, царица красоты, вчера плясать с шалопаем Дантесом…

– Милый! Я была застигнута врасплох. Просто не знала, как мне поступить…

– Ныне он будет пользоваться каждым случаем, чтобы поставить тебя в затруднительное положение. Верь слову, жёнка, не от ревности говорю.

– Я буду умолять Екатерину, чтобы она воздействовала на мужа.

– Ништо ему Екатерина. Не с тобой, со мной сводит счеты. Не хочется, впрочем, об этом толковать…

– Что же мне делать, мой друг? – Наталья Николаевна все еще не могла выйти из растерянности. Больше всего ее удивило добродушие Пушкина. – Я все же надеюсь на Екатерину.

– Надейся больше на себя. Хочу верить твоему благоразумию, жёнка. Главное – не давай ему повода для выходок. Прошу тебя об этом так, Таша, как, может быть, никогда не просил. Пусть это будет моя последняя просьба.

Солнечный луч, скользнув через оконное стекло кареты, осветил его задумчивое лицо. Складки около глаз стали непривычно резкими и глубокими. Пушкин ласково взял ее руку в свои.

– По рукам, жёнка? И никому ни слова… Ну вот и объяснились без помехи.

– Я откажу ему, непременно откажу – ты сам увидишь, – если он пригласит меня еще раз.

– А еще лучше, если не будешь вступать с ним ни в какие разговоры.

– Да, да, – с охотой подтвердила Наталья Николаевна. – Так будет всего лучше. Но как мне быть, если барон будет обращаться ко мне сам?

– Коли так, тогда пусть пеняет на себя. Придется мне его вразумить!

– Господи, о чем ты говоришь?! – страх объял Наталью Николаевну. – После всего, что было, что еще ты намерен предпринять?

Пушкин не ответил. И Наталье Николаевне стало еще страшнее.

– Дай мне слово, сейчас же дай слово! Ты веришь мне. Ты должен мне поверить. Клянусь тебе, я сама себя защищу.

– Но помни, Таша: не с тобой, а со мною сводит счеты Дантес.

Они подъезжали к дому. Пушкин помог жене выйти из кареты. Еще раз вдохнул морозный воздух полной грудью. Солнца давно не было. Чуть вырвавшись из тумана, оно скрылось за темными стенами высоких домов.

Весь этот день Наталья Николаевна была неспокойна. Хотела бы отвести душу с Азинькой, Азинька, как назло, уехала к Екатерине. И у нее самой нет никакой возможности переговорить с Жоржем. Какие же меры ей принять?

Пошла в кабинет к Александру Сергеевичу, но с полпути вернулась. Надо самой все обдумать.

Вечером поехали к Мещерским. Наталья Николаевна незаметно, но зорко наблюдала за мужем: как будто и не было разговора в карете… Правда, к Мещерским не приехали супруги Геккерены.

Не успел заглянуть к Мещерским и всюду желанный гость Александр Иванович Тургенев. Вернулся он в гостиницу, как всегда, поздно. Стал вспоминать события дня. Казалось бы, прежде всего следовало ему занести в дневник слышанное от Пушкина о его будущих исторических трудах. Вон еще куда, оказывается, метит историк Петра и Пугачева: в нынешние времена! А в дневнике вместо этого опять записал: «Пушкина и сестры ее…»

Азинька была тихим домашним ангелом в семействе Пушкина. В доме все разваливалось. Не платили даже по заборным книжкам в соседние лавки. Только Азинька умела вести хозяйство, заботиться о сервировке стола, о детях, о покое Александра Сергеевича, о Ташиных туалетах и при этом приветливо, спокойно улыбалась. Не ее имел в виду Александр Иванович, когда делал свежую запись в дневнике.

Одно ему ясно: Пушкин, сомневавшийся в женитьбе Дантеса, теперь, видимо, считает эту свадьбу, состоявшуюся при многоголосых кривотолках, концом семейных треволнений. А Наталья Николаевна опять танцует с Дантесом! Тургенев перебрал встречи за день: кто только в свете об этом не говорит! Да как? Ставят на Дантеса, как на гончую, пущенную по следу: «Ату его, Пушкина, ату!»

И решает Александр Иванович: он будет иметь душевную беседу с Натальей Николаевной. Он имеет на это право: он ее почитатель, он друг семьи, он многоопытен в жизни. Надобно говорить напрямки с Натальей Николаевной.

Глава пятая

«Не можете ли Вы, любезный Федор Афанасьевич, дать мне взаймы на три месяца или достать мне три тысячи рублей. Вы бы меня чрезвычайно одолжили и избавили бы меня от рук книгопродавцев, которые рады меня притеснить…»

Прошло несколько дней, как отправил Пушкин письмо, – ответа нет.

Федор Афанасьевич Скобельцын, помещик и игрок, наезжает в Петербург из Москвы и по давнему знакомству останавливается у Вяземских. Через Вяземского и свел с ним случайное знакомство Пушкин. Только по большой крайности, исчерпав все пути для займа, мог обратиться Александр Сергеевич к такому дальнему знакомцу. Должно быть, искал денег с безнадежным отчаянием.

Заехал Вяземский.

– Должен огорчить тебя, Александр Сергеевич. Скобельцын просит извинить его – сам не при деньгах. И возвращает через меня твое письмо. Изволь получить вместо ассигнаций.

Пушкин вспыхнул. Отказ был оскорбителен по форме. К тому же злополучное письмо многое открыло Вяземскому в денежных затруднениях поэта.

– Как я понимаю, – – продолжал Петр Андреевич, – случилась у тебя совсем неотложная нужда? Рад бы помочь тебе, да сам знаешь мои обстоятельства…

– Еще бы не знать, – поспешно откликнулся Пушкин. – На нет и суда нет. Обойдусь…

Издавна повелось так, что Пушкин избегал брать взаймы у друзей. Правда, ни Вяземский, ни Одоевский свободными средствами не обладали. А привычка жить на широкую ногу оставалась. Доходов никак не хватало на то, чтобы сводить концы с концами.

Иначе жил граф Михаил Юрьевич Виельгорский. Прикопил кое-что на черный день от милостей государя и одинокий холостяк Василий Андреевич Жуковский. Но Пушкин никогда к ним не обращался. Не было нужды и Виельгорскому или Жуковскому вникать в нужды Пушкина. Известно, все ищут денег – однако же живут и бога славят. Пошли, всевышний, того же Пушкину!

К одному Нащокину мог свободно обратить любую просьбу поэт. Беда только в том, что у Павла Воиновича куда больше карточных долгов, чем свободных денег.

Был, должно быть, очень черный день в доме Пушкина, если решился он обратиться к какому-то Скобельцыну. Получив обратно свое письмо, Александр Сергеевич плохо мог скрыть смущение. А Петр Андреевич стал расспрашивать о «Современнике». Расспрашивал как совсем посторонний журналу человек.

– Много меня одолжишь, Петр Андреевич, если напишешь к Козловскому в Варшаву. Терпения нет ждать его статьи о паровых машинах. А мне до зарезу она надобна. С тех пор как осенью открыли железную дорогу в Царское, у нас кричат: «Чудо!» А чудо-то может перевернуть всю жизнь в России. Прошу тебя, поторопи Козловского, он тебя уважит.

– Изволь! Непременно напишу. Ныне, мол, поэт Пушкин, сошед с Парнаса, ищет вдохновения в дыме паровой машины.

– А чем же согрешит перед поэзией тот, кто пойдет в ногу с просвещением века?

– Долгий о том разговор, Александр Сергеевич. Одно скажу: перво-наперво – надобно тебя спасать от «Современника». Последнюю копейку, как азартный игрок, на него ставишь, а толку что? Бьешься как рыба об лед, а подписчики бегут к Булгарину или к Сенковскому. Ты журналу если не душу, так «Капитанскую дочку» заложил – и тебе же приходится искать денег бог весть у кого. Нашел, прости господи, мецената – Скобельцына! Да кто же тебя из книгопродавцев теснит? Сам на днях сказывал: новое издание повестей через цензуру прошло? Прошло. У Плюшара стихотворения издаешь? Издаешь. Глазунов миниатюрное издание «Онегина» готовит? Чего же тебе надобно?

– Денег, Вяземский, денег!

Пушкин говорил совершенно серьезно. Таша забирает в модных лавках в долг и в долг же шьет у модисток. При этом ей вовсе нет нужды считать. Считает Александр Сергеевич. Но что проку в этих счетах, когда нет никакой надежды расплатиться. Что толку в этих счетах, если мучительно краснеет бедная Азинька, советуясь с Александром Сергеевичем, как бы хоть частично уплатить за забранную провизию? А на беду, в доме еще ежедневно бывают братья Гончаровы…

Став женихом, Пушкин писал в свое время будущей теще:

«Моего состояния мне до сих пор хватало. Будет ли хватать его и для женатого? Ни за что на свете не потерплю, чтобы жена моя испытала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана быть и блистать. Она в праве этого требовать…»

Что же скажут, вернувшись в Москву, братья Гончаровы? «Банкрот зять, совершенный банкрот», – объявит, заикаясь, Дмитрий Николаевич.

А ему, Пушкину, словно в издевку, пишут:

«Вы богаты, если не деньгами, то кредитом…» Пишет Павлищев. Писал из Михайловского, продолжает писать, уехав на службу в Варшаву. Накопилась целая пачка этих писем. Стоит только к ним прикоснуться, чтобы разлилась желчь.

«Отъезжая из Михайловского, – сообщает неутомимый Николай Иванович Павлищев, – спешу кончить наш расчет по наследству, которое осталось за вами в 40 тыс. рублей. Вышлите нам теперь 1578 рублей. Остальные 5 тыс. рублей отдадите частями. Процентов, разумеется, не нужно…» Этакое благородство!.. И вдруг пригрозит на тот случай, если не откупится Пушкин: «Потребую приданого, самого имения, а не доходов. Предвижу ссору, но тут лучше хорошая ссора, чем дурной мир. Старик будет помнить меня…»

Угроза направлена в адрес беспечнейшего из беспечных среди людей – Сергея Львовича Пушкина. Но письмо идет не к нему, а опять же к Александру Сергеевичу. Пусть спасает родителя от семейного скандала как знает.

И опять направляются к Пушкину описи Михайловского и рассуждения Павлищева, достойные усердного подьячего:

«При дележе должно различать движимое имение от недвижимого, потому что из первого по закону следует отцу четвертая часть, – Ольге – восьмая. Из последнего же отцу – седьмая, Ольге – четырнадцатая. Движимостью считаются: скот, овцы, птица, разные припасы, хлеб сжатый и молоченый…»

Время идет, пачка писем растет.

«Батюшка подарил Ольге карету с заветной четверней. Карета вам, верно, не нужна: я продаю ее, а лошадей, которые нужны в хозяйстве, не угодно ли вам оставить за собою в 300 рублей? В случае согласия вы уже сделайте одолжение вместо 1578 руб. ссудите нам 1878 рублей…»

А между цифр, писанных аккуратной рукой, наставление Александру Сергеевичу: . «Я сам не меньше вашего забочусь о благе крепостных. В Михайловском я одел их, накормил. Благо их не в вольности, а в хорошем хлебе. Староста Михайла и последнего не заслуживает. Возьмите с него выкуп. Он даст вам за семью 10 тысяч. Вот вам и капитал!»

Не часто отвечает на эти письма Пушкин. Чаще в бешенстве их отбрасывает. Но неутомим Николай Иванович Павлищев. Шлет новое письмо:

«Я послал вам окончательный расчет наш по Михайловскому… Я просил вас прислать нам что-нибудь в счет раздела, в округленье остальной суммы, и теперь повторяю эту просьбу с добавкой, что мы в большой нужде».

Письмо только что пришло из Варшавы. На него послан Павлищеву короткий ответ:

«Пускай Михайловское будет продаваться. Если за него дадут хорошую цену, вам же будет лучше…» И, может быть неожиданно для самого себя, Пушкин добавил: «Я посмотрю, в состоянии ли буду оставить его за собою…»

Пора бы давно расстаться с этой мечтой. Непременно уйдет Михайловское в чужие руки. Хоть бы съездить туда! Собирался ехать осенью – не удалось. Сам себя обманывал надеждой, что поедет зимой. Но об этом не может быть и речи. Вот как далеко и недоступно оказалось милое сердцу Михайловское.