Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

Кандидатский экзамен по английскому языку я решил сдавать в ЛЭТИ. В то время надо было сдавать и разговорный язык (раньше этого не требовалось). Чтобы развязать язык, у нас образовалась группа из четырех человек – трое с нашей работы и один симпатичный прибалтиец Альгис. Где я с ним познакомился, совершенно не помню. По очереди мы собирались друг у друга, покупали пиво и в течение некоторого времени разговаривали только по-английски на разные темы. Это принесло пользу. Все мы сдали экзамен на отлично. Правда, в дальнейшем я все навыки разговорного языка потерял.

Шестидесятые годы были самыми светлыми и интересными в моей жизни. И не только потому, что я был молодой. Всё вокруг (оттепель) вселяло надежду на будущее: расцвет поэзии, появление молодежных кафе, успехи в космосе, журналы «Юность» и «Иностранная литература», гастроли зарубежных театров и музыкантов…

Рядом с моей работой находилось молодежное кафе «Ровесник». Днем это была обычная столовая, куда мы ходили обедать, а вечером за чашкой чая или кофе с пирожными устраивались встречи с деятелями искусства, науки, бардами и пр. Помню забавный случай. В этом кафе художники часто выставляли свои произведения. И вот как-то один из художников выставил свои сюрреалистские картины. Для того времени это было необычно. На столике в фойе лежала книга отзывов. Мне запомнилась одна запись, где автор писал, что он регулярно ходит сюда обедать, а эти картины портят ему аппетит.

Глава 6. КУРСЫ АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА, ЖЕНИТЬБА И ПОБЕГ СО СВАДЬБЫ

Одиннадцать лет я изучал немецкий язык. В школе были неплохие учителя – с переводом текстов у меня было всё в порядке, однако говорить нас не учили. В институте преподавательницей немецкого языка у нас была приятная эстонка Элла Теодоровна. Сложностей с языком у меня не было. Когда надо было сдавать тысячи по газете Neues Deutchland, я выбирал не политические статьи, а статьи по театру, джазу, культуре, так как информации в немецких газетах о западной культуре было намного больше, чем в наших газетах. В этом был и недостаток, ибо такие статьи были интересны и Элле Теодоровне, и она просила меня переводить побольше, в то время как в политических статьях достаточно было перевести 1—2 абзаца.

Окончив институт, я понял, что мне важнее английский язык, так как научно-технические статьи печатаются в основном на английском. Поэтому я пошел на государственные курсы изучения иностранных языков, где проучился два года на разговорном отделении и один год на переводческом. Говорить я так и не научился, но читать и не потеряться за границей (о которой я тогда даже не помышлял) могу.

Группа у нас подобралась замечательная. Бóльшая часть – молодые люди, только что окончившие институты, интеллектуальные с большим чувством юмора. Преподаватель – Ида Львовна – тоже оказалась «своим» человеком, понимавшим нас. На занятия мы шли, как на праздник: придумывали шутливые диалоги, в перерывах обменивались мнениями о культурных событиях страны, новинках литературы, самиздата и пр. Именно там я впервые узнал о Бродском и прочитал машинописные копии его стихов.

Я сидел в правом крайнем ряду в конце вместе со своей сокурсницей из ЛЭТИ Майей Циркель. Поскольку мы с ней ходили и на курсы повышения квалификации по полупроводниковым приборам, у нас было время подготавливать наши диалоги после этих курсов. Самым старшим из учащихся был врач Иванов – большой громоздкий добродушный мужчина, которому язык совсем не давался и который пел в Народной опере. Запомнился молодой одессит с одесским говорком и юмором, который поработал некоторое время на станции «Северный полюс». Борисова – высокая девушка – очень интеллектуальная. С ней было очень интересно общаться, узнавать новости искусства, обмениваться книгами, в том числе и запрещенными. Именно от нее я узнал ходившие в списках запрещенные тогда стихи Мандельштама и Пастернака.

 
Осип Мандельштам
 
 
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там помянут кремлевского горца.
 
 
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
 
 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.
 
 
Как подковы куёт за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина!
И широкая грудь осетина.
 

 
Борис Пастернак
 
 
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
 
 
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
 
 
Тёмный лес и берег прýда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду —
Будь что будет, всё равно.
 
 
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
 
 
Но и так, почти у гроба,
Верю я: придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
 

Она же познакомила меня со стихами И. Бродского; мы давали друг другу читать редкие книги 20-х годов, современную литературу, обсуждали выставки, театры. В общем, на курсы я ходил с большим удовольствием.

На занятиях я обратил внимание на симпатичную девочку – Аллу Алексееву (я ее звал Алёна), – сидевшую наискосок от меня в среднем ряду. Подумал: «Какая симпатичная девочка!» – и всё.

НИИ, где я работал, располагался прямо у Гренадерского моста, а жил я на набережной Чёрной речки. Хотя до дому идти по Выборгской набережной было ближе, я предпочитал доходить до площади Льва Толстого и затем идти по Каменноостровскому проспекту – самой красивой улице Петербурга (по моему мнению).

И вот иду я как-то ранней осенью 1961 года с работы и встречаю у Института экспериментальной медицины (ВИЭМ) Алёну. Оказалось, что она тоже идет домой. И если я жил в Новой деревне, то она несколько дальше – – в Старой деревне, то есть. мы были почти соседи. А в это время у меня был лишний билет в ДК. им. Ленсовета на спектакль БДТ «Четвертый» по пьесе К. Симонова. Вот я и пригласил Алёну в театр. С этого дня и начались наши встречи.

Алёна работала лаборантом в ВИЭМе. Она, прочитав в 12 лет книгу «Рассказы о хирургах», решила, что станет именно хирургом. После школы она поступила в медучилище, по его окончании работала операционной медсестрой в больнице, затем перешла на работу в ВИЭМ. Параллельно она прошла первый тур в Театральный институт, не думая становиться актрисой, – просто для проверки. В ВИЭМе она участвовала в работе драмкружка. При знакомстве со мной они репетировали пьесу Голсуорси. Дальнейшей ее целью было поступить в 1-й Медицинский институт.

Алена, 1962 г.

Я провожал Алёну с курсов домой, мы ходили в музеи, театры, ездили за город. Как-то в воскресный день, возвращаясь вечером из-за города, Алёна вспомнила, что была ее очередь кормить подопытных крыс, а она из-за меня забыла об этом. Но ничего страшного не произошло – крысы ее простили.

Алёна жила вместе с родителями и младшим братом в 16-метровой комнате в двухкомнатной коммунальной квартире в одном из коттеджей, построенных немцами. Ее отец Иван Петрович (04.05.1910 – 25.07.1987), уроженец деревни Вяз на реке Луге, мать Матрёна Афанасьевна (20.04.1909 – 04.06.1974) из другой деревни этого же района. В 30-е годы они переехали в Ленинград. Иван Петрович воевал на Невском пятачке, был ранен и чудом остался жив. Когда я с ним познакомился, он работал продавцом, потом сторожем. Матрёна Афанасьевна во время знакомства со мной работала в кочегарке. Воспитанием детей они не занимались. Но Алёна была умным, целеустремленным ребенком, а вот ее младший брат Саша – оболтусом.

Приближались первомайские праздники 1962 года. Я предложил Алёне пойти в турпоход на «скалы». Там собиралось очень много молодежи. Сперва надо было ехать на электричке, а потом идти сравнительно далеко пешком. Погода была ужасная: мокрый снег, слякоть. Спать приходилось в палатках, буквально в воде. Ехали обратно в битком набитом поезде. Чтобы поместиться, втаскивали некоторых в окно. Но мы были молоды, веселы – всё было прекрасно! Как мы потом шутили, я пригласил Алёну в поход для проверки: выдержит ли она, годится ли она для семейной жизни. Испытание она прошла безупречно.

И вот как-то весной мы пошли в Филармонию. Какой был концерт, не помню, но помню, что наши места были в самом последнем ряду. Я подготовился заранее. На открытке «красивым» почерком, мелкими буквами, тушью написал в прозе (стихов я не пишу) признание в любви.

Прошло еще немного времени, и я решил сделать Алёне предложение выйти за меня замуж. Я позвонил ей на работу, и мы договорились встретиться на площади Льва Толстого. Тут я и выпалил свое предложение. На это Алёна ответила, что в настоящий момент идет в баню (у Кронверкской), а помывшись, даст ответ. Пока Алёна мылась, я сидел в садике и ждал ответа. Наконец Алёна вышла из бани и ответила согласием. Чтобы отметить это событие, мы пошли в кинотеатр «Великан» смотреть вторую серию фильма «Воскресение» – по самому нелюбимому мною произведение Л. Толстого (раньше сначала во всех кинотеатрах шли первые серии, а через некоторое время вторые).

В этот же день мы пошли к ее родителям – сообщить о нашем решении. Алёна была полностью самостоятельным человеком, всегда сама принимала решения, и родители никак не вмешивались в ее жизнь.

К моему удивлению, родители Алёны никак не восприняли наши слова о женитьбе, а вот моя мама была категорически против. Несмотря на это, мы сделали так, как считали нужным.

Незадолго до этого в Ленинграде открылся Дворец бракосочетаний. Я там был на свадьбах своих однокурсников, и мне очень не нравилась там обстановка. Я хотел заключить брак в обычном ЗАГСе, без официальности и помпы, но родители Алёны хотели сделать всё, как принято, с приглашением множества родственников даже из разных городов. У меня же родственников практически не было.

Тогда я пошел на компромисс: пусть торжественное бракосочетание будет во Дворце, а затем мы едем на 1—2 часа домой к Алёне и потом уезжаем совсем.

Свадьба, 02.07.1962

Что происходило во Дворце (7 июня 1962 года), я не помню – всё, как в тумане. Мне потом об этом рассказали. Я люблю держать руки за спиной, и когда ко мне подошел какой-то депутат пожать руку, ему пришлось ждать, пока я вытащу руку из-за спины. Этот момент был запечатлен на фотографии.

Поскольку я не люблю носить никаких фенечек, то мы купили только одно обручальное кольцо, которое по «приказу» ведущей я надел Алёне на палец. После этого ведущая провозгласила: «А теперь, молодые, поздравьте друг друга», – и я автоматически пожал Алёне руку, вместо того, чтобы поцеловать ее. Все расхохотались.

На окраине Зеленогорска мы сняли на три дня номер в мотеле и со своей свадьбы уехали туда.

В результате свадьба (7 июня 1962 года) прошла прекрасно – родственники Алёны гуляли три дня, пели под гармошку, веселились, но… без нас.

Жить нам было негде. На первый месяц мы устроились: мой коллега уехал в отпуск и разрешил нам месяц пожить в своей комнате в двухкомнатной коммунальной квартире на Таллинской улице. Затем нам пришлось жить с моей мамой в комнате 16 м², потом мы два раза снимали комнаты, но это уже другие истории.

В то время «рынок комнат» находился на Садовой у улицы Майорова (ныне Вознесенский пр.) – забыл, как называлось это место. Там после работы собирались желающие сдать и желающие снять комнаты.

Первую комнату мы нашли в Автово. Ее нам сдали молодожены, которые жили в коммуналке на Васильевском острове. Комната в Автово размером в 6 м² была в малюсенькой двухкомнатной квартирке. В соседней комнате жила семья из трех человек: муж-алкоголик, безропотная жена и дочь лет восьми. Переезд был прост, так как вещей у нас было мало – стул, тюк с бельем и книги. В комнате от хозяев остались стол и кровать. Всё было бы ничего, если б не сосед. Его до белого каления выводило то, что я не пил. Напиваясь, он бился головой об стену и кричал прямо по Чернышевскому (или по Ленину): «Что делать? Что делать?». Очень часто к нему приходил брат. Сперва они мирно пили, потом начинали драться. Кончалось это тем, что наш сосед выкидывал на лестницу стулья с воплями: «Забирай стулья, которые ты мне подарил на свадьбу!». После этого брат уходил домой, а жена заносила стулья обратно.

Апофеозом было, когда ко мне приехал из Москвы двоюродный брат Женя, старше меня на 12 лет. Сосед был маленький хлюпик, а Женя – высокий, красивый. Постель мы устроили ему на полу – больше было негде. После отъезда Жени сосед взорвался от возмущения, стал врываться в комнату, пытался драться. Его возмутило то, что я не отметил приезд брата водкой. Этого он понять не мог.

Жить так больше было невозможно. Мы вызвали милицию – соседа на ночь забрали. Утром он пришел тихий-тихий. А мы с этой квартиры уехали, прожив там всего один месяц. Я запомнил, что это был ноябрь 1963 года, так как именно тогда в метро, едучи на работу, я узнал об убийстве Кеннеди.

Следующую комнату мы сняли совсем рядом с моей работой – на Выборгской стороне рядом с Гренадерским мостом. Это была даже не комната, а угол, отделенный шкафом. Всё было бы хорошо, но в комнате проживала глухая старушка, которая никогда не выключала оравшее на полную мощность радио. Так что мы, как настоящие патриоты, просыпались и ложились спать под гимн Советского Союза. Старушку часто навещала взрослая внучка, и они «разговаривали» под орущее радио, то есть кричали, стараясь перекричать его. Здесь мы тоже выдержали только месяц.

Наконец появился свет в конце туннеля. Один научно-исследовательский институт в Старой Деревне стал сносить двухэтажные коттеджи, построенные немцами, и строить большие дома для своих сотрудников, а жильцов коттеджей стали переселять в освободившиеся комнаты в коммуналках. И мы с Алёной заняли комнату в освободившейся квартире на втором этаже одного коттеджа. Там мы прожили года полтора. Никакой собственной мебели у нас не было. Где-то достали кровать, стол и два стула.

Летом было прекрасно. Коттедж стоял среди деревьев – свежий воздух, открытые окна, мы молодые… С Алёной мы не разговаривали, а пели во всё горло речитативами. Осенью у нас собирались компании студентов из 1-го ЛМИ или мои коллеги по работе.

Через некоторое время в соседнюю комнату въехала молодая пара. Они так же, как и мы, были голы как соколы. Хорошо, что еще в доме не отключили электричество, газ и воду! Жили мы очень мирно. И вот однажды вызывают Алёну в милицию. Оказалось, что наша соседка (совсем молоденькая девочка) – профессиональная воровка. Ее поймали в процессе ее «работы» в каком-то магазине. Мы потом продолжали мирно жить дальше – у нас красть было нечего, да и у себя воры не крадут. Правда, когда к нам приходили гости, мы просили их на всякий случай верхнюю одежду и сумочки вносить в комнату.

В этот же год, после женитьбы мы с Алёной поехали в отпуск на родину ее отца – в деревню Вяз на реке Луге. Добираться туда довольно сложно. Сперва нужно ехать на электричке до Толмачёво (одна остановка перед Лугой). Поезда ходили редко и были набиты до отказа. Потом нужно спускаться на теплоходике вниз по Луге. Теплоход шел в один день вниз по Луге, а на следующий день – вверх по Луге. Деревня Вяз полностью оторвана от цивилизации: по дороге на машине не проехать. Магазина и электричества нет. Вечерами сидели при керосиновой лампе. Деревня небольшая, но там постоянно жили две-три семьи. В остальные дома приезжали городские жители, выходцы из этой деревни.

Когда мы отправляли в деревню Катю (нашу дочь, родившуюся в 1966 году), то надо было на выходных ее посещать. Поэтому, чтобы с ней побыть подольше, мы добирались до Вяза другим путем. В пятницу вечером ехали в Лугу, там ночью сидели на вокзале и ждали первого автобуса на Волосово (он уходил рано утром). Потом на нём ехали до какой-то развилки. А затем до Вяза было «подать рукой» – километров пятнадцать. Сперва надо было идти по лесной дороге до реки Луги, переправиться на пароме (если был на месте паромщик), лодке или вплавь на другую сторону реки, где находилась деревня Муравейно, и затем по берегу идти в Вяз. Обычно к полудню субботы можно было быть на месте. А в воскресенье утром уже нужно было уезжать на теплоходе в Толмачёво и затем на электричке в Ленинград. Понятно, что я очень не любил ездить туда на выходные.

Дом, где жили родственники Алёны, большой, да и семья большая. Иван Петрович сделал на втором этаже небольшую комнату, где жили И.П., М.А., Саша (младший брат Алёны) и мы с ней. Внизу была большая общая комната, где жило так много народа, что я и не могу перечислить. Я попал в царство русской классической дореволюционной литературы – это и М. Горький, и Л. Толстой («Власть тьмы»), и Успенский, и Помяловский. Родственники жили очень недружно, ссорились из-за ерунды. А поскольку мы с Алёной ни на что не претендовали, то были в стороне от всех дрязг.

Как я уже писал, отношения в семье были враждебные: все ругались друг с другом, что-то делили. Одни родственники приезжали, другие уезжали, питались то вместе, то раздельно. При этом следует иметь в виду, что еду привозили из Ленинграда, поэтому вещей всегда было так много, что за один раз их было не пронести – приходилось их переносить по частям.

Много лет спустя, когда многие из старшего поколения уже умерли, оставшиеся родственники оформляли наследство на этот дом. Алёне причиталась, кажется, 1/17 часть дома. Естественно, она отказалась от этой собственности в пользу какого-то родственника.

Я был в этом семействе белой вороной, но поскольку ни на что не претендовал и ни во что не вмешивался, то меня все эти взаимоотношения никак не касались, и я спокойно выдержал месяц отпуска. Зато во второй и последующий разы я ездил только после рождения Кати.

Однако всё это искупалось прекрасной природой. Деревня стояла на высоком берегу реки Луги. Вокруг были шикарные леса, множество грибов и ягод. Говорят, что в лесах даже водились медведи (правда, я их не встречал). В Луге было много рыбы. Помню, как-то Иван Петрович поймал громадного сома, которого разделили на всю деревню.

Во время войны в деревне Вяз стояли немцы, а одна из сестер И.П., тогда подросток, оставалась в деревне. После войны ее, естественно, сослали в ГУЛАГ. Там ее сломали. Я видел ее уже совершенно спившейся женщиной. Вскоре она умерла. Не помню, естественной смертью или же покончила с собой. Самоубийства на почве алкоголизма там были обычным делом.

Алёна в городе со своими родственниками, за исключением родителей, практически не общалась.

В этот же год Алёна поступила в 1-й Медицинский институт, сдав все экзамены на пятерки. А следующим летом она поехала вместе с институтом на целину. Я же решил пойти в поход по любимым местам К. Г. Паустовского – в Мещеру.

В 1965 году Алёна забеременела. Ребенок должен был родиться в январе-феврале 1966 года, а вопрос с жильем всё был не решен. Родителям Алёны предлагали разные комнаты, но они им не подходили. Было решено, что я выписываюсь от мамы, и мы с Алёной и ребенком будем претендовать на одну комнату, а родители Алёны с ее братом – на две. Наступила морозная зима. Алёна успешно сдала зимнюю сессию. Как отапливалась наша комната, я не помню: то ли была печка, то ли обогреватель.

И вот поздно вечером в конце января Алёна сказала, что пора вызывать скорую помощь. Телефона в доме, естественно, не было. Я заранее накопил двухкопеечные монеты и побежал к телефону-автомату (он был не рядом). Мне повезло – телефон-автомат работал. Уже ночью на скорой помощи мы приехали в 1-й ЛМИ. Я запаковал одежду Алёны в тюк и отправился в Старую Деревню.

Через день я узнал о рождении дочери, которую мы назвали Катей. Думали, что она станет министром культуры (тогдашним министром культуры была Фурцева Екатерина Алексеевна).

Катя Покровская в юном возрасте

Алёне очень повезло, что она была медиком. После того как родилась Катя, Алёну положили в коридоре, поскольку мест в палатах не было. И тут у Алёны началось кровотечение – она почувствовала расслабление, стало клонить в сон. Алёна поняла, что если она заснет, то умрет от потери крови. С трудом превозмогая сон, она стала слабым голосом звать сестру. В конце концов ею занялись, и всё кончилось благополучно.

Глава 7. АСПИРАНТУРА

Хоть на работе у меня всё складывалось хорошо, мне хотелось заниматься наукой. Очень часто молодые специалисты после обязательных трех лет работы по распределению переходили на другую, более высокооплачиваемую работу. В это время в СССР начала развиваться бионика – изучение биологических объектов с целью использования полученных сведений в технике. В некоторых НИИ создавались специальные отделы и лаборатории. Я стал узнавать о них. И тут мне помог А. И. Клиорин. Его тесть работал главным бухгалтером во ВНИИ радиоаппаратуры (тогда у этого института было другое название). В этом НИИ на последнем издыхании еще существовала бионическая лаборатория под руководством бывшего военного Болтунова. Меня предупредили, что эту лабораторию скоро закроют, поэтому туда идти не имеет смысла. Однако в этом же институте создавалась новая лаборатория под руководством соученика А. И. Клиорина – профессора К. Я пошел в отдел кадров ВНИИРА, и начальник сказал мне, что К. набирает людей сам, и предложил мне встретиться с ним.

Оказалось, что К. – совершенно неуловимый человек. Он работал в двух местах: в НИИ туберкулеза на Лиговском проспекте и во ВНИИРА. Отдельного места для лаборатории еще не было, и сотрудники лаборатории бионики ютились в помещении на Лиговском. Дозвониться до К. было невозможно – то он еще не пришел, то он занят, то он только что ушел. А поскольку я работал и не мог висеть на телефоне, я попросил дозваниваться и договориться о встрече маму.

Наконец встреча состоялась. К. уже знал обо мне от А. И. Клиорина. Поскольку К. был медиком и не мог оценить меня как инженера, он предложил мне написать какой-нибудь реферат на бионическую тему, затем встретиться со своим приятелем инженером А., и если тот меня одобрит, то он предложит мне поступить в аспирантуру во ВНИИРА. И вот каждый день после работы я стал ездить в Публичную библиотеку, читать гору литературы и писать реферат.

Через некоторое время реферат был написан, я встретился с А., и… мы друг другу не понравились. Кроме того, А. заметил, что раз я живу в коммунальной квартире в маленькой комнате с женой и мамой, то вряд ли смогу заниматься научной работой.

К. обещал мне сообщить о результате, и я ждал – неделю, месяцы… Ездил в отдел кадров ВНИИРА – никаких сведений! Я жил тогда на набережной Чёрной речки, а К. – рядом, на Ланском шоссе. И вот как-то едучи с работы я встретил К. в трамвае. Тут он неожиданно для меня сказал, что я могу подавать документы в аспирантуру.

Несколько позже я узнал, что А. посоветовал К. не брать меня на работу, – этим и объяснялось столь долгое молчание. И если бы мы случайно не встретились в трамвае, то моя жизнь сложилась бы иначе.

В конце концов я защитил диссертацию намного раньше, чем А. Тот признал свое ошибочное мнение обо мне, и хотя он часто появлялся в лаборатории, наши пути с ним больше не пересекались.

И вот в декабре 1965 года я пришел работать в лабораторию К. Там было набрано всего лишь несколько человек.

После дружного коллектива на моей прежней работе здесь мне всё показалось диким. Все были разобщены, неприветливы. Может быть, это было оттого, что отсутствовала единая работа (хоть на словах она и была). Примерно через месяц работы у меня родилась дочь Катя. На прежней работе это был бы праздник, здесь же меня даже никто не поздравил. Многое зависело, конечно, и от начальника лаборатории. Он был истерик, с резко меняющимся настроением, интриган, любил сталкивать людей. Он попытался сделать это и со мной, но быстро понял, что я не поддаюсь ни на какие уловки, не участвую ни в каких группировках, не интригую. В результате он оценил это, и в течение всех пяти лет, что я работал в лаборатории, он не позволял себе делать мне разносы, и у нас сложились нормальные рабочие отношения.

Задачи лаборатории были несколько странными: изучение управления движениями биологического объекта с целью использования этих результатов в технике. В качестве объектов были выбраны речные раки – короткопалый (Astacus astakus) и длиннопалый (Astacus leptodactilus). Выбраны они были потому, что у них сравнительно простая нервная система, представляющая собой набор ганглий, рассредоточенных вдоль всего тела и управляющих клещами и ножками. Сотрудниками лаборатории были морфологи, физиологи и инженеры. Никакого отношения к бионике это всё не имело, так как каждая группа биологов занималась теми же вопросами, чем они и занимались в своих предыдущих учреждениях, только теперь со значительно большей зарплатой.

К. был прекрасным организатором на высшем уровне. Я не представляю, как ему удалось организовать такую лабораторию, когда у ВНИИРА уже был печальный опыт с лабораторией Болтунова. Болтунов (надо же, какая фамилия!) занимался разработкой нейронной сети, которая должна была управлять посадкой самолетов. Коллектив у него, по-видимому, был неплохой – они работали с энтузиазмом, буквально ночевали в лаборатории, построили громадную нейронную сеть, занимавшую несколько больших комнат. После закрытия лаборатории она была выкинута на свалку. Я присутствовал на последнем техническом совете, когда лабораторию закрывали. Болтунов развесил множество плакатов, где в символике Бурбаки было написано множество непонятных формул. (Бурбаки – это содружество математиков, решивших с одной точки зрения описать всю математику. В инженерной практике их символика не применялась.) Доклад Болтунова был не понятен никому. Ему стали задавать элементарные вопросы, но он не смог на них ответить. После заседания я подошел к нему, и он стал мне рассказывать о своей работе, но я так ничего и не понял. Я не знаю, были ли у него здравые идеи, но одна большая ошибка у него была. Надо было его нейронную сеть программировать в компьютере, а не строить из «железа». Это было бы намного дешевле. В результате я не понял, был ли Болтунов проходимцем или искренне заблуждающимся.

Вот что я нашел о нём в воспоминаниях Л. Я. Розенблюма (Л. Я. Розенблюм. Между наукой и программированием)

Вторая конференция, по бионике, проходила в НИИ 33 (потом ВНИИРА) в Гавани. Попутно замечу, что кто-то спросил американского ученого Фейгенбаума, бывшего одно время советником президента Кеннеди по науке, что такое бионика. Подумав, ученый ответил, что это есть способ выбивания денег из военных. Так вот. На конференции пару дней подряд всем голову морочил некий Болтунов, придумавший так называемый генератор порядка. Никому не удавалось расколоть Болтунова и его сотрудников, пытавшихся зашифровать принцип работы устройства и область его применения шепелявой малограмотностью. На второй день на трибуну вышел Вова (Чавчанидзе) и закатил речь по-грузински. В зале сначала воцарилась мертвая тишина, которая позже перешла в гул. Насладившись всеобщим возмущением, Вова царственным жестом призвал к молчанию. Заключительная часть его речи была лаконична и произнесена по-русски. Он сказал: «Ничего не поняли – да? Тогда какого черта вы позволили этим прохвостам дурачить нас целых два дня? Послушай, дорогой, стыдно!».

А вот что писал о Болтунове профессор Ю. П. Петров, который работал в его лаборатории:

…Нариман Измайлович Болтунов был человеком интересным, не лишенным таланта. Просто талант его был односторонним и направлен он был не в науку, а на убеждение тех, кто имел власть и мог дать большие деньги на реализацию его идей. Здесь он был гениален. Кончал Н. И. Болтунов то же Военно-морское инженерное училище им. Дзержинского, что и я, но был года на четыре меня старше и в училище мы не виделись.

Еще работая в лаборатории училища, он загорелся идеей самонастраивающейся обратной связи. Ему казалось, что если составить ее из нескольких тысяч нейронов, то можно будет управлять любым сложным объектом. Идея была ложной, но, стараясь реализовать ее, Болтунов развил изумительную энергию, убедил руководство Министерства обороны выделить деньги, организовал большую лабораторию, изготовил две тысячи нейронов, но когда подошел срок окончания работ и нужно было сдавать изготовленное устройство правительственной комиссии, то выяснилось то, что и должно было быть, – устройство не работало, самолет не стабилизировало. Разразился скандал – истраченные два миллиона рублей (в те годы это соответствовало 2,5 миллионам тогдашних полноценных долларов) списали в убыток. Болтунов защищался, как лев, несколько месяцев лабораторию и весь большой «ящик» лихорадило, затем его всё же уволили…

Итак, возвращаюсь к себе. Для начала К. прикрепил меня к ведущему инженеру-физиологу Когану. К. сказал мне, что Когану не повезло. Он написал хорошую диссертацию, но на защите схлестнулись две школы – и диссертацию задробили. Обычно в НИИ ведущий инженер – довольно высокая должность, поэтому я отнесся к Когану с большим уважением. Мы решили, что начнем свою работу с определения зависимости между электрическим раздражением ганглия, управляющего движением клешни, и углом раскрытия клешни. Для определения угла раскрытия клешни я предложил использовать полупроводниковые датчики, основанные на эффекте Холла. Нужно было узнать, где их можно было приобрести, а для этого – поездить по разным институтам. Мы с Коганом собрались в местную командировку в один из институтов. Только мы вышли из Института туберкулеза, как он мне сообщил, что у него билеты на экскурсию в Золотую кладовую Эрмитажа и чтобы я шел без него. Это меня страшно возмутило, так как с таким поведением я столкнулся впервые. Потом было еще несколько казусов, К. сделал нам довольно грубый разнос из-за того, что Коган что-то не сделал. В результате я понял, что Коган не только не «ведущий» инженер, а вообще никчемный работник, и сказал К., что буду работать один.

Первой работой, которой я стал заниматься, было изучение литературы о раках. Я записался почти во все научные библиотеки Ленинграда, прочитал массу литературы и наконец нашел в одном немецком журнале конца XIX века математическое описание кинематической схемы клешни, т. е. формулы, описывающие движение клешни. Я внимательно проверил расчеты, нашел некоторые ошибки и исправил их. Правда, не опубликовал результат. Это была математическая модель.

Затем я принялся за эксперименты. Стал вживлять в ганглий электрод и в зависимости от силы тока и области ганглия анализировать поведение клешни. Чтобы измерять угол раскрытия клешни, я стал искать миниатюрные датчики, которые можно было бы приклеивать к клешне. Так я попал в Институт физики при ЛГУ. Уже не помню, каким путем я вышел на лабораторию профессора Агнессы Николаевны Арсеньевой-Гейль (1901—1991, по другим данным 1993). Виделся я с ней только один раз, но короткая встреча запомнилась на всю жизнь. О чём мы только с ней не разговаривали – она рассказала, что училась в Гейдельберге, была знакома с Максом Планком (она рассказала про какую-то историю с ним, но я сейчас уже не помню), поговорили о недавно умершей Анне Ахматовой, с которой она была близко знакома. Во время разговора к ней подходили с вопросами ее аспиранты и сотрудники. Мне понравилось, как дружески, по-домашнему она с ними общалась. На моем пути встречалось много интересных людей, но я не умел и не умею поддерживать контакты.