Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

Через несколько дней мы получили в письменной форме объявление, что съезд Советов, который состоялся в Петрограде, не нашел за членами Временного правительства никакой вины против народа и постановил освободить их из заключения. Сначала выпустили из крепости министров-социалистов, затем нас, беспартийных, и в последнюю очередь – кадетов.

Я вышел из Петропавловской крепости больной – сильно обострился ревматизм, я едва мог ходить. Через несколько дней после освобождения за мной прислал М. Т. Елизаров, назначенный первым комиссаром путей сообщения, и предложил мне стать при нем техническим руководителем. Я поблагодарил за оказанное мне доверие и ответил приблизительно следующее: «Сейчас я болен, хромаю, у меня сильный ревматизм и физически не в состоянии быть вам хорошим помощником. К тому же моё имя среди железнодорожников, в первую очередь среди машинистов, не особенно популярно, так как я в своё время противодействовал их желанию устроить забастовку. Пройдёт немного времени, я подлечусь и буду в меру своих сил и способностей работать с вами». Я попросил отпуск, чтобы подлечиться на Мацестинских серных водах. М. Т. Елизаров разрешил отпуск и приказал дать нам с женой купе в поезде для проезда в Сочи.

До места назначения мы добрались с большими приключениями, опасными остановками в Харькове, Ростове, Таганроге, где постоянно менялась власть. В Ростов явились Корнилов, Алексеев и другие белогвардейские генералы и офицеры и стали там организовывать добровольческую армию. Мне пришлось уйти в подполье. Из Ливеровского я превратился в эстонца Якова Юрьевича Лепика. К сожалению, паспорт мне попался многосемейного эстонца, и мне пришлось немало потратить времени на изучение имен и возраста всех моих детей. Свою жену Марию Владимировну я решил избавить от этого скучного занятия, условившись с ней, что первую жену, от которой все дети, я бросил, а она – моя вторая жена. «Похоронить» первую жену я не решился.

При смене власти я снова стал Ливеровским, свободно получил пропуск, предъявив свои документы о том, что еду в отпуск лечиться на Мацесту, и благополучно приехал в Туапсе, а затем и в Сочи. В Сочи тоже происходила многократная смена власти, но я работал только в советских учреждениях, уходя каждый раз в подполье, как только появлялись деникинцы, врангелевцы, шкуровцы или другие враждебные большевикам власти. Сначала я попал в санаторий кухонным мужиком, затем там же сделался огородником, потом – старшим огородником. Я тогда имел паспорт эстонца Я. Ю. Лепика. В одну из перемен власти в городе въехал в ворота дома, где я жил, отряд конных. Я копался в этот момент в огороде и имел самый рабочий вид. Один из офицеров кричит: «Эй, старина, подойди-ка сюда. Тут живет Ливеровский. – Да, тут. – Где он? – Сейчас его нет, он ушел в горы. – Зачем? – На охоту. Он часто туда ходит. – Когда вернется? – Не знаю. – Где его комната?». Я провел их в свою комнату. Они просмотрели все, что находилось в письменном столе, и кое-что захватили. Чтобы не выдать себя, я не особенно внимательно следил за ними и потому не успел заметить, что они взяли. Впоследствии выяснилось, что они забрали мой настоящий паспорт – Ливеровского. Офицеры уехали, строго наказав мне, чтобы я немедленно дал им знать в Сочи в гостиницу «Москва», как только вернется Ливеровский. Но известить их мне не пришлось, так как в эту же ночь с гор спустились зеленые и прогнали врангелевцев. Забегу в своем рассказе несколько вперед. О том, что врангелевцы забрали мой паспорт, я узнал лишь в 1926 г., когда меня командировали за границу для ознакомления с постановкой во втузах преподавания, и, в частности, дипломного проектирования. Мне выдали заграничный паспорт, и я уже купил билет. Но накануне отъезда меня вызвали по телефону из ГПУ с паспортом, так как в нем имелась небольшая неточность, которая могла причинить затруднения при переезде через границу. В Главном политическом управлении у меня паспорт отобрали и предложили заполнить анкету. Когда представитель ГПУ прочитал заполненную мной анкету, он сказал: «Вот видите, вы опять утаили, что при Советской власти в 1922 г. были за границей».

Я ответил, что это какая-то ошибка, я за границей в то время не был. Мне возразили, что ГПУ известно не только то, что я был за границей, но также где останавливался, где бывал, с кем встречался, о чём вел разговоры и т. д. Я настаивал, что тут явная ошибка, так как в это время был по назначению Сочинского Ревкома старшим по охране телеграфных и телефонных линий, мостов и других важных пунктов в Сочинском районе. Мне предложили доказать это, и я в подтверждение принес соответствующие документы. Паспорт был мне выдан, и я вместе с женой выехал за границу. Через некоторое время таинственная история с моим пребыванием в 1922 г. за границей (или, вернее, с пребыванием там моего паспорта) получила окончательное разъяснение.

Как-то мне в руки попалась одна из книг А. Н. Толстого, написанная в послереволюционный период. К величайшему моему изумлению одним из действующих лиц оказался некто Ливеровский. Меня очень заинтересовало, почему автор взял для своего героя такую редкую фамилию. Носителями этой фамилии в нашей стране являлись только члены нашего семейства: мои братья, сестры, внуки, племянники. От В. Я. Шишкова – писателя и моего старинного знакомого – я узнал, что он знаком с А. Н. Толстым и даже живет с ним по соседству. Благодаря своему знакомству я встретился с писателем. Алексей Николаевич рассказал мне, что когда он был в эмиграции в Константинополе, то встретился там с гражданином, который называл себя Ливеровским. Этот Ливеровский и послужил ему оригиналом для создания типа, выведенного в романе. Тут для меня стало ясно, что какой-то врангелевец с украденным у меня паспортом под моей фамилией путешествовал за границей и послужил не только натурой для Толстого, но и объектом наблюдений и агентурных сведений для ГПУ.

Ливеровский А. В. [Показания] // Вопросы истории. – 1988. – №7. – С. 93—99

Историки ни в чем так остро сейчас не нуждаются, как в публикации новых источников: только они позволят написать действительно объективную, правдивую картину советской истории. Особенно острый интерес вызывают 30-е годы, слабее освещенные в этом плане специалистами.

В публикуемых ниже записках читателям предлагается невыдуманная история: показания одного из самых крупных в СССР знатоков железнодорожного дела. Его дневник события 25 октября 1917 г. хорошо известен. Пусть и его «Показания» займут теперь свое место в корпусе источников 1930-х годов.

Они принадлежат профессору Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта (ЛИИЖТ) Александру Васильевичу Ливеровскому (1867—1951 гг.), чье имя до сих пор популярно в мире отечественной железнодорожной науки. Питомцы созданной им школы сами выпустили уже несколько поколений строителей-путейцев. Известен А. В. Ливеровский и как министр путей сообщения в последнем кабинете А. Ф. Керенского, сохранивший для истории свои записи о последних часах Временного правительства. Однако почти вся последующая биография А. В. Ливеровского оказалась в тени. Ни в одном сколько-нибудь серьезном труде о событиях 1917 г. Ливеровский не удостоился внятной биографической справки. Получилось так, что вместе с последней строчкой «Дневника» («5 час. 5 мин. Я в камере №54») жизненный путь Александра Васильевича как бы прекратился. Владельцем подлинника «Дневника», подготовившим рукопись к печати, был назван Б. В. Тетерин. Но среди историков, архивистов, журналистов, коллег и учеников Ливеровского Б. В. Тетерина нет. Вероятно, владелец рукописи был человеком, изъявшим ее у Ливеровского при аресте или обыске.

Несколько лет назад Е. Б. Белодубровским была предпринята попытка написать документальную биографию Ливеровского, основанную частично на материалах его личного архива, находящегося в Научной библиотеке ЛИИЖТ, а в основном – на документах и рукописях, сохранившихся в архиве его племянника, писателя и ученого-химика А. А. Ливеровского. Они были очень дружны долгие годы. Документальная повесть «Генерал-директор тяги» увидела свет в журнале «Байкал» (1982, №5), но и она почти не известна специалистам. Между тем А. В. Ливеровский был участником и свидетелем трех русских революций, трех царствований и шести войн. Он пережил к тому же суровую блокадную зиму 1942 г. в Ленинграде.

Переход Ливеровского на сторону Советской власти не был легким. Еще в Петропавловской крепости в октябре 1917 г. его неоднократно посещал начальник крепости А. И. Тарасов-Родионов, который уговаривал Ливеровского перейти на сторону большевиков. «Я ответил, – вспоминал впоследствии тот, – что я всю жизнь работал для народа, сейчас же еще не убежден, что рабочие и крестьянские массы желают того, что произошло; вот когда я пойму, что оно соответствует желаниям большинства народа, тогда я с чистой совестью буду работать с большевиками, ибо в основном все цели большевиков мне по душе и соответствуют моим давним стремлениям. Предшествующие поколения в лице лучших своих представителей, как известно, дали Аннибалову клятву бороться против крепостного права. А мое поколение в юности своей дало клятву бороться с самодержавием и добиваться демократической республики. Теперь, когда восставший народ свалил царскую власть, надо узнать, чего он желает в дальнейшем. Но против большевиков я выступать не буду ни при каких условиях».

Через несколько дней после выхода Ливеровского из крепости к нему пришли от народного комиссара по железнодорожным делам М. Т. Елизарова с предложением принять на себя техническое руководство этим комиссариатом. Ливеровский опять отказывается, полагая, что новая власть нуждается в новых именах и что никакой его опыт и известность в инженерном мире не заменят репутации бывшего «министра-капиталиста», лишь недавно не позволившего машинистам устроить забастовку. Дав обещание Елизарову нигде и ни в какой форме не сотрудничать с врагами революции, Ливеровский в предоставленном ему отдельном купе выезжает в начале декабря из Петрограда в Мацесту, где у него был построенный им самим домик. Этот «отпуск» длился почти пять лет. Ливеровский успел потерять близких и друзей, работал кухонным мужиком и садовником, служил красноармейцем линейного отряда и сторожем на маяке, голодал, одно время жил при белых по подложному паспорту в собственном доме, был в годы гражданской войны свидетелем частой перемены властей, но ни разу не изменил данному им слову.

В 1921 г. наркомом путей сообщения был назначен Ф. Э. Дзержинский, который прежде всего занялся поиском опытных специалистов-железнодорожников – инженеров, ученых, строителей. В середине июля 1922 г. он в Сочи нашел Александра Васильевича и от имени Совнаркома пригласил его стать техническим экспертом народного комиссара. Теперь Ливеровский сразу же согласился. Дзержинский был знаком Александру Васильевичу еще по Сибири. Однажды в начале 1900-х годов Ливеровский, используя свой авторитет путейца, узнал на балу у губернатора одного из городов, где велось очередное строительство, что ищут совершившего побег Дзержинского. Ливеровский, нелегально встретившись с ним, помог ему спрятаться в своем гостиничном номере, куда ни пристав, ни жандармы и не подумали войти. В 1922—1923 гг. он по заданию наркома провел ряд неотложных мер по налаживанию отношений с новым правительством Социалистической Советской Республики Абхазии, заключил в Москве несколько выгодных договоров с немецкими концессиями, трудился членом Ученого совета при комиссии Комитета государственных сооружений и членом плановой комиссии НКПС.

В 1924 г. Ливеровский возвращается в Ленинград и занимает кафедру строительного искусства в родном ему институте путей сообщения, где он прослужил затем более четверти века. Его авторитет в качестве начальника работ восточной части Транссибирской магистрали, строителя Кругобайкальской дороги, руководителя проекта и постройки Амурского моста, а также Мурманской дороги (на мерзлоте) был необыкновенно высок. К работе над крупнейшими стройками первых пятилеток, включая московский метрополитен, к первым изысканиям по БАМу и Турксибу в качестве консультанта постоянно приглашали Александра Васильевича, и мнение его считалось очень веским. В 1926 г. он был командирован в Германию, Чехословакию и Францию для изучения дипломного проектирования. Весть о приезде в Западную Европу знаменитого русского инженера, бывшего «Керенского» министра, успешно сотрудничающего теперь с большевиками, быстро разнеслась среди эмигрантов, его бывших коллег. Александр Васильевич охотно со всеми встречался, но на любые выгодные и интересные для специалиста предложения, которые ему делали, отвечал категорическим отказом. Вернувшегося в Ленинград в марте 1926 г. Ливеровского Г. М. Кржижановский приглашает в Госплан для разработки схемы строек в первой пятилетке. Такой план был составлен в короткий срок и затем принят правительством.

Ливеровский неизменно оставался сотрудником крупнейших строительных трестов и Транспортной академии, членом Ученого совета Института мерзлотоведения АН СССР. По его инициативе в Академии наук была основана транспортная секция. Будучи главным экспертом НКПС, Ливеровский неоднократно выезжал на консультации по вопросам мерзлоты и гидротехники на железных дорогах Сибири, Дальнего Востока, Севера. Многократно встречался с С. М. Кировым, Я. Э. Рудзутаком, В. И. Зофом, М. Н. Тухачевским, В. И. Межлауком, Н. И. Подвойским, Г. М. Кржижановским, другими партийными и хозяйственными деятелями. Неоценимую пользу принес Ливеровский Ленинграду во время фашистской блокады. Работая в оборонной комиссии своего института, он принимал активное участие в проектировании ледовой «Дороги жизни» через Ладогу, давал рекомендации по осушению выемок, возникших от разрыва снарядов, по устройству противотанковых заграждений, восстановлению земляного полотна, оптической маскировке. 16 июля 1942 г. Александр Васильевич с женой, Марией Владимировной, почти потерявшей зрение, совершенно обессиленный, был вывезен в Москву.

В декабре 1944 г. он в синем кителе железнодорожного генерала III ранга опять взошел на кафедру ЛИИЖТ и выступил на тему «50 лет на железнодорожном транспорте», занимательно и подробно рассказав о своей насыщенной событиями и встречами жизни. Он был удостоен особенно почитавшейся им медали «За оборону Ленинграда», в 1945 г. награжден орденом Трудового Красного Знамени, в 1947 г., перевалив свое 80-летие, получил орден Ленина. А. В. Ливеровский скончался 19 декабря 1951 г. в Ленинграде, за полчаса до выезда на аспирантский семинар.

Его «Показания» предоставлены Е. Б. Белодубровскому А. А. Ливеровским из личного архива Александра Васильевича. Это – черновая карандашная рукопись на 10 сложенных вдвое листах бумаги большого формата и конспект на двух больших листах, написанные мелким бисерным почерком А. В. Ливеровского. Смысл обоих документов идентичен. Однако, принимая во внимание обстоятельства, при которых они были созданы, публикаторы решили внести в текст уточнения, сделанные Ливеровским, когда он готовил свои показания (по-видимому, к последнему допросу у В. А. Кишкина, который состоялся 21 марта 1934 г.). «Показания» он составлял в камере московской Бутырской тюрьмы, уже после первого ареста и пребывания в стенах Ленинградского ОГПУ с конца марта по май 1933 года. Самый текст был написан в феврале 1934 года. Он обрывается как бы на полуслове. Неоднократно впоследствии, заполняя различные анкеты, на вопросы «Привлекались ли к суду, следствию, бывали ли арестованы, подвергались ли наказаниям в судебном порядке, когда, где и за что именно» он отвечал: «К суду и следствию не привлекался. Был арестован в Ленинграде в марте 33 г. и в Москве в сентябре того же года по оговору. Оба раза был освобожден с восстановлением в должности. Наказаниям в судебном порядке не подвергался». Сохранилась «Справка», выданная ему 11 марта 1934 г. в том, что «Н/334 освобожден из места заключения ОГПУ под подписку о явке по первому требованию».

«Показания» содержат фамилии, имена и должности тех работников ЛенОГПУ и Москвы, которые вели это дело. Один из них, В. А. Кишкин, руководивший следствием в Московском ОПТУ по делу «вредителей» 1933—1934 гг., лично допрашивал Александра Васильевича еще до марта 1933 г.; по-видимому, «кандидатура» Ливеровского была выбрана именно им. Скажем о т. н. воде, на которой допрашиваемого «поймал» Кишкин. «Вода» – это проблема начала 30-х годов, когда железные дороги Байкала и Западной Сибири переводились с однопутной колеи на двухпутную. В 1931 г. Ливеровский в составе правительственной комиссии выезжал туда и дал оригинальные рекомендации по новому типу водоснабжения этих дорог. Они-то и могли быть истолкованы как «вредительские» в ситуации, которая тогда сложилась.

После освобождения Ливеровского 11 марта 1934 г. его больше не арестовывали. Однако его имя неоднократно упоминалось на допросах и следствиях по делам ленинградских железнодорожников в 1937—1938 годах. Об этом сообщил старейший ленинградский путеец А. Б. Орловский, который был в те годы незаконно репрессирован: он и его коллеги, проходившие по этим делам, постоянно отводили от Александра Васильевича всяческие подозрения, считая их совершенно нелепыми, и настаивали на том, что работа под началом такого выдающегося инженера и общение с ним были для них особой честью. Ни несправедливый арест, ни пребывание в Бутырской тюрьме, ни поведение следователей не сломили и не озлобили Александра Васильевича, не лишили его стремления приносить пользу Родине. Едва вернувшись в институт, он в мае 1934 г. выезжает во главе бригады НКПС на Байкал для борьбы с оползнями, где давала о себе знать та самая «вода», которая едва не принесла ему серьезных неприятностей. Ливеровским были даны важные рекомендации строителям-мерзлотникам, и вскоре движение на дорогах стало безопасным.

1. 22 марта 1933 года. Ленинградскими сотрудниками Транспортного отдела I ОГПУ у меня в квартире был произведен обыск, и я был арестован и заключен в ДПЗ.

2.. Через несколько дней после ареста я был вызван в помещение ОГПУ на допрос к Т. Э. Нейштадту. После того как я подробно изложил свою биографию, мне предложен был вопрос, знаю ли я причину моего ареста. Я ответил, что не знаю, потому что не чувствую за собой абсолютно никакой вины против Советской власти. Затем последовал вопрос, какие же все-таки догадки или предположения приходили мне в голову по этому поводу (в период с момента моего ареста до допроса). Я высказал три предположения. Первое – что мой арест находится в связи с произведенным в январе 33 года арестом группы студентов Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, о чем я как декан факультета был осведомлен; второе – что какая-либо моя экспертиза или консультация оказалась неудачной; третье предположение, охарактеризованное мною как самое невероятное, было высказано мной в такой форме: «Если бы у меня были личные враги, которые хотели бы меня скомпрометировать перед Советской властью или советской общественностью, то можно было бы подумать, что на меня поступил в ОГПУ какой-нибудь нелепый донос. Но, кажется, у меня врагов нет; по крайней мере я их не знаю».

Первые два предположения были отвергнуты, а по поводу третьего, очевидно, в ответ на мои последние слова об отсутствии у меня врагов было сказано: «Вы думаете?», и затем мне было объявлено, что я обвиняюсь в участии в контрреволюционной организации, поставившей себе задачей путем вредительства доведение на железных дорогах Ленинградского узла до такого состояния, чтобы в нужный момент можно было бы совсем прекратить движение, а также – поднятие вооруженного восстания в колхозах, примыкающих к полосе отчуждения, с конечной целью свержения Советской власти. Точной редакции, в какой было предъявлено мне обвинение, я сейчас не помню. Может быть, оно было изложено в несколько иных словах, но смысл его остался у меня в памяти. Я на это рассмеялся и на поставленный вопрос, чему я смеюсь, ответил, что трудно себе представить что-либо более нелепое, чем это обвинение, и что мне никакого труда не составит его опровергнуть. На это мне было заявлено, что имеются вполне изобличающие меня: показания лиц, ранее меня арестованных по этому делу и вполне заслуживающих доверия. На это у меня вырвалось восклицание: «Ах, негодяи, сами вредят да еще других припутывают к своему гнусному делу!» На это последовало приблизительно, такое замечание (точных слов не помню, но смысл передаю верно): «Не торопитесь этих людей называть негодяями, они честно разоружились и решили работать с нами».

Допрос продолжался несколько дней – частью подряд, частью с небольшими перерывами, и сейчас я не могу припомнить, в какой именно день то или другое! говорилось, но последовательность отдельных этапов разговора, поскольку память; мне не изменяет, передаю правильно, хотя это по сути дела и неважно.

3. В дальнейшем разговоре т. Нейштадт объявил мне следующее: правительством перед Ленинградским ОГПУ поставлена весьма важная политическая задача,; и я должен принять участие в ее разрешении. Задача эта, насколько я мог понять из неясных и отрывочных настойчивых объяснений Т. Э. Нейштадта, состоит в том, чтобы изобличить заграничных эсеров, делающих вид, что они за границей не участвуют ни в каких комбинациях, направленных против нашей страны, а на самом деле тайно вредят нам, где только можно. Для выполнения этой задачи решено создать процесс, который бы показал, что под влиянием заграничных эсеров сохранившиеся еще в нашей стране кое-где осколки эсеровских группировок продолжают пытаться организовать вредительство и другие контрреволюционные выступления. Предполагается путем соответствующих дипломатических переговоров устроить приезд представителей от заграничных эсеровских группировок в СССР и продемонстрировать им это дело с предоставлением им права задавать участникам те или иные вопросы в случае возникновения у них тех или иных сомнений. Должен сознаться, что я совершенно не понял этого объяснения, но отнес это в значительной мере к моей неосведомленности в этого рода вопросах. На просьбу же мою дать мне дополнительные более или менее вразумительные и подробные объяснения, мне было заявлено, что это будет сделано впоследствии, а на данном этапе разговора, когда я еще не выразил своего согласия на участие в этом деле, большего сказать нельзя. На высказанное мною убеждение, что Советская власть и диктатура пролетариата не нуждаются в таких приемах и в таких заведомо фальшивых документах, мне было заявлено, что я слишком наивен в политике, и что революцию не делают в белых перчатках, и что мне неизвестны разные современные трудности и политическая острота переживаемого момента. Поэтому, но словам Нейштадта, я должен учесть, с одной стороны, всю важность поставленной правительством проблемы, с другой стороны, доверие, которое оказывает мне ОГПУ (или правительство, точно не помню), привлекая меня к этому делу, и согласиться принять в нем участие. Далее мне было объяснено, что в случав моего согласия все дело закончится очень быстро и срок моего освобождения надо считать не месяцами, а неделями (3—4: зачеркнуто А. В. Л.), что хотя будет вынесен осуждающий приговор, что необходимо, как это само собой понятно, для придания правдоподобия всему делу, но я от этого не пострадаю, так как приговор не будет приведен в исполнение, что я буду восстановлен в своих должностях, что мне будет уплачена зарплата за время ареста и что мое положение в советской общественности как честного советского работника не будет поколеблено в связи с арестом, авторитет профессора не падает. Когда я сделал замечание, что от этого дела может пострадать целый ряд других невинных лиц, то получил упрек в неизжитой интеллигентности, сентиментальности и пояснение, что никто из главных действующих лиц не пострадает, а некоторых ничтожных лиц жалеть не стоит. На мой вопрос, поставлена ли эта проблема из центра или выдвинута Ленинградским ОГПУ для каких-либо своих целей, я получил ответ, что, конечно, такая проблема могла быть поставлена только центром, и мое предположение, что это есть собственное измышление Ленинграда) с негодованием отвергается. Для уточнения ответа тогда я спрашиваю: «И Владимир Александрович Кишкин о ней знает?». И получаю ответ: «Ну, конечно, он наш учитель в этих делах». – «Какая же гарантия того, что все, что вы говорите, на самом деле так и есть? Приговор остается никому не известен. А с переменой ответственных работников Транспортного отделения ЛенОГПУ в руках новых работников условный приговор может сыграть печальную роль для меня». – «Какая же может быть гарантия? Ведь не можем же мы дать Вам соответствующую подписку. Для Вас гарантией должно служить то, что это – государственное учреждение, солидность фирмы. Если хотите, Я. Е. Перельмутер Вам все подтвердит».

В один из первых же дней (я не помню сейчас, в какой именно) я был вместе с Нейштадтом у Я. Е. Перельмутера. Из этого разговора я отчетливо понял, что Яков Ефимович заявил, что он подтверждает все, что мне сказал Нейштадт, в том числе и относительно приговора и моего освобождения, и восстановления в правах. Остальное я не в состоянии был бы связно передать и на следующий день, так как я очень многое из этого разговора не понял и у меня остались в памяти только отдельные фразы и слова. Произошло это, главным образом, потому, что после ряда бессонных ночей я был очень утомлен, расстроен и взволнован в этот день всем переживаемым и не мог с полным вниманием следить за ходом разговора. Но, может быть, это произошло отчасти и вследствие непривычного способа Я. Е. вести разговор. После этого я еще некоторое время упорствовал, сопротивлялся. Мне было объявлено, что в случае моего несогласия я все равно отпущен на свободу не буду, ибо слишком много знаю. При моем освобождении, в случае моего согласия, в руках ОГПУ оставался условный приговор, которым можно было гарантировать мою скромность. В последующих разговорах с Нейштадтом я продолжаю отказываться принять участие в этом деле, говорю, что я не гожусь для него, не в состоянии по своему характеру сыграть этой роли до конца как следует, могу запутаться в чем-нибудь, в особенности на открытом гласном суде, меня могут поймать и уличить во лжи, и, таким образом, все дело будет провалено. Т. Э. Нейштадт продолжает меня убеждать, говоря, что им известно, на что я годен, что я буду за это время достаточно подготовлен для этой цели, и, прежде чем я буду выпущен, будет произведено нечто вроде экзамена. Я долго упорствую. Об освобождении же меня от этого дела не может быть и речи, этот вопрос уже окончательно решенный. В случае моего отказа я буду иметь ОГПУ своим врагом, а в случае согласия – другом. А что это значит – иметь ОГПУ другом, я вскоре же почувствую даже в мелочах. На это, между прочим, я говорю, что у ОГПУ не может быть каких-то своих друзей или врагов: если я враг Советской власти, то я враг и ОГПУ, а если я друг Советской власти, каковым себя считаю, то ОГПУ не может мне быть врагом ни в каком случае.

Нейштадт продолжал меня уговаривать, приведя целый ряд доводов и соображений о необходимости моего участия в этом деле. Все их я сейчас не помню. Я продолжал упорствовать. Наконец, мне было еще раз заявлено следующее. В случае моего отказа я все равно выпущен не буду, так как я слишком много знаю и у ОГПУ нет никакой гарантии в том, что я не буду это разглашать. Тогда последовали еще такие разговоры. Для моего осуждения совсем не требуется моего признания: достаточно уже имеющихся свидетельских показаний. И приговор в атом случав будет уже не условный. Я на это возразил, что в случае моего согласия мои знания не убавятся, а прибавятся, и мне не ясно, почему в этом случае, с такой точки зрения, я могу быть выпущен на свободу. В пояснение мне было сказано, что условный приговор будет служить достаточной гарантией для этого. Тогда я сказал: «Другими словами, вы считаете, что мне на шею обязательно должна быть надета петля, причем если я сам ее надену, то я сделаю это осторожно, не затяну ее, а если я сам откажусь это сделать, то это сделает ОГПУ». На это последовал ответ: «Да, если хотите, считайте, что это так». Затем мне было сказано, что, оказывается, я только на словах предан Советской власти и диктатуре пролетариата, а чуть дошло до дела доказать эту преданность – я на попятного, отказываюсь принести маленькую жертву, которая от меня требуется, и что профессор Н. Я. Манос, одновременно со мной арестованный по этому делу, уже давно согласился, и-с ним на 90% все уже технически оформлено. Эти последние заявления т. Нейштадта в сопоставлении с тем, что проблема идет из центра, заставили меня усомниться в правильности моего отказа и сломили мое упорство. Измученный бессонными ночами, нервно расстроенный, потерявший способность критически разобраться в создавшейся и для меня совершенно новой обстановке, переживая мучительную внутреннюю борьбу, я дал свое согласие.

3. Далее мне были прочитаны для образца показания двух или трех лиц. Фамилий этих лиц, так как они были для меня совершенно новыми, я сейчас не помню, но среди них не было профессора Маноса. Я отметил два недостатка в этих показаниях. Во-первых, они изложены по одному плану и почти одними и теми же выражениями, и словами, хотя считается, что они написаны совершенно самостоятельно разными лицами. Это сразу бросилось в глаза мне, совершенно не опытному человеку, а тем более это может вызвать подозрение у таких скептически настроенных читателей, какими явятся эсеры; может возникнуть подозрение, не написаны ли эти показания под диктовку. Во-вторых, все эти показания, по крайней мере в той своей части, которые были мне прочитаны, изложены в слишком общих словах без указания на отдельные конкретные случаи вредительства, что тоже может показаться подозрительным. Мои соображения были приняты во внимание, и мне было предложено написать по другому образцу. А так как я заявил, что затрудняюсь писать, так как никогда нигде ничего не вредил и ни в каких контрреволюционных организациях не состоял, то мне были даны в письменном виде готовые тезисы, которые я должен был развить, дополнить и переработать в них то, что считаю нужным и возможным. Мною тезисы подверглись некоторой переделке. Затем, когда они были утверждены, мне предложено было на основе их написать развернутое показание. Показание это тоже подверглось неоднократной переработке, кое-что было выпущено, кое-что вставлено, кое-где переделано, изменен стиль, показаниям других лиц придано больше четкости, без затушевывания и замазывания.