Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

4. В этот период Т. Э. Нейштадт ездил в Москву. После одной из поездок он сообщил мне, что окончательно решено не делать суд гласным. Раньше он говорил, что, по всей вероятности, не будет гласного суда, но вопрос окончательно еще не решен. Хотя он при этом не сказал, что это решено в Москве. Из нескольких раз говоров с ним по этому поводу у меня создалось такое впечатление, что этот вопрос решает Москва. К своему сообщению он прибавил, что ему все-таки придется еще до окончания дела свозить меня в Москву, где, как я понял по его словам, мне будет произведено нечто вроде экзамена для проверки, насколько я овладел сущностью данной политической проблемы и подготовлен к ее выполнению. Поэтому, по его словам, ему еще придется заняться со мной этой подготовкой. Это поддерживало во мне убеждение, что Москва все время в курсе этого дела.

5. Однако до окончания дела в Москву меня не возили, а повезли 22 мая, в день моего освобождения из заключения, после того, как мне был объявлен 18 мая приговор о моем условном осуждении и о моем освобождении. Перед поездкой в Москву мне Нейштадтом было объявлено, что я еду туда только на один день и 24 мая я буду уже доставлен в Ленинград домой. Я удивлялся такому экстренному вызову в Москву, тому, что, несмотря на мое сильно болезненное состояние, поездка не отложена на некоторое время, но объяснял себе это тем, что, вероятно, нет времени откладывать, т. к., б. м. уже близко и время прибытия заграничных эсеров, надо успеть сделать репетицию их приезда. Из дальнейших объяснений с т. Нейштадтом я понял, что цель поездки – : разговор с В. А. Кишкиным, который будет носить характер экзамена или проверки меня в указанном выше смысле. Поэтому я должен все, в чем меня будут обвинять, подтверждать и так говорить и вести себя так, чтобы и тени подозрения не возникало в правдоподобности моих ответов, так, как будто бы этот разговор ведется уже в присутствии представителей зарубежных эсеров, например, Чернова и Гоца. Я высказал опасение, что я запутаюсь в каких-нибудь подробностях или чисто внешних обстоятельствах: например, я боялся, что будут заданы вопросы, давно ли я знаком с участниками организации, какую наружность имеют те или другие участники, сколько им лет и т. д. Мне было отвечено, что о подробностях меня спрашивать будут и надо быть внимательным, чтобы самому не вдаваться в подробности.

А что касается наружности, то вкратце мне была описана наружность неизвестных участников. Мне потребовалось чрезвычайное усилие, чтобы хоть приблизительно запомнить, у кого какой рост, возраст, цвет волос и т. д. В Москву меня в поездке сопровождал врач, так как я каждые 3—4 часа нуждался в медицинской помощи, и специально назначенный сотрудник ОГПУ т. Мей. Но, кроме того, поехал в Москву и Т. Э. Нейштадт. Хотя он не объяснял мне цели своей поездки, но мне было ясно, что он хочет присутствовать при моем разговоре, чтобы самолично убедиться, действительно ли я достаточно подготовлен для того дела, для которого предназначался.

Перед самым разговором Т. Э. Нейштадт зашел в камеру, где я помещался, попросил выйти оттуда врача и, оставшись, еще раз напомнил мне о том, как я должен, на основании предыдущих его условий, держать себя во время этого разговора. Но, кроме того, сообщил мне, что при разговоре будут присутствовать еще два лица, которые тоже будут спрашивать, но о чем спрашивать, не сказал и не сказал, что мне будут предъявлены какие-то новые обвинения. Я, должен сознаться, подумал, что эти два лица будут играть роль Чернова и Гоца и будут задавать ехидные вопросы. Но под влиянием всех вышеуказанных обстоятельств во мне ни на минуту не возникло подозрение (сомнение) ни перед разговором с В. А. Кишкиным, ни во время самого разговора, что смысл всего происходящего совершенно иной. Этот разговор есть именно тот, к которому меня готовили. Правда, в самый первый момент, когда т. Кишкин заговорил о воде, а не о Ленинградском деле, я был несколько смущен, но быстро оправился и, поняв это как дальнейшее развитие Лен. дела, подумал, как хорошо сделал т. Кишкин, что взял для разговора хорошо известную мне тему: тут я не запутаюсь и тут уж ни Гоц, ни Чернов не уличат меня во лжи. Однако я все же чуть было не провалился, сказав, по поводу одного поднятого В. А. Кишкиным вопроса, что это лучше не писать, так как трудно будет доказать (я забочусь о том, чтобы меньше – неразб.), и т. Кишкин со мною согласился (как я мог это истолковать). Я быстро спохватился, оглядел всех присутствующих, и мне показалось, что никто моего промаха не заметил. Когда после окончания разговора с Кишкиным возник вопрос, вести ли сейчас же со мной разговор двум другим лицам или отложить на следующий день, то я, оставаясь по-прежнему в полном заблуждении об истинном смысле всего происходящего и занятый мыслями о необходимости скорейшего возвращения для лечения, предложил провести этот разговор в оставшиеся 1—1,5 ч. до отхода поезда, чего, конечно, я не мог бы сделать, если бы предположил, что мне предъявляются» новые обвинения и производится настоящий очередной допрос как обвиняемого. По окончании разговора – разговор в коридоре с Нейштадтом. – «Хорошо я сдал экзамен? А ведь ни слова правды нет в моем показании и в том, что я на себя взвалил (кажется; я хорошо выступил – тон искренности). Не заявить ли об этом Кишкину во избежание каких-либо недоразумений? Я же хорошо вижу то, что он может и всерьез подумать, что я вредитель». – «Не надо этого делать. Наоборот, вышло хорошо: явился конкретный факт вредительства, об отсутствии которого в Ленинградском деле Вы так печалились. Если бы Вашему показанию было придано другое значение, то Вас должны были немедленно арестовать, а Вы видите, Вас отпускают». Это рассеяло возникшие у меня сомнения, возникшие скорее под влиянием какого-то инстинкта, чем разума. Я даже подумал, что заявление мое означало бы, что я не выдержал своей роли до конца.

(Вставка из конспекта.) Совокупность обстоятельств, предшествующих, моей поездке в Москву и сопровождавшие ее переживания, нервное напряжение и т. д. – все это послужило причиной того, что я не мог критически проанализировать и оценить создавшуюся вокруг меня обстановку, не мог понять истинного смысла разговора Кишкина. И не счел этот разговор за предъявленные мне обвинения и за допрос. Поэтому данные мною 23 мая 33 г. показания о моей работе в командировке 31 г. не соответствуют действительности. В действительности, я прилагал все свои силы, чтобы в полноту своего разумения, знании и опыта в каждом отдельном случае предложить решение, наилучшим способом обеспечивающее надежность и бесперебойность движения поездов на узловых дорогах. В частности, там, где я высказался за необходимость постройки плотин: я считал это, на основании имевшихся тогда в моем распоряжении данных, наилучшим для данного момента решением; при этом, имея в виду особую важность упомянутых дорог, стоимости сооружения я и придавал второстепенное значение, выдвигая на первый план надежность и допуская одновременное применение нескольких способов, обеспечение водоснабжения там, где это мне, по имевшимся у меня данным, представляется необходимым, считал, что для гарантии правильного действия этих дорог допустимы двойная и даже тройная страховка.

По возвращении – операция. Когда стал ходить, разговор с Нейштадтом по поводу моей поездки в Кисловодск в связи с возможным приездом действительных эсеров – Чернова и Гоца: «Видите ли, это дело откладывается. Для этого надо иметь совсем чистого человека, ни в чем не скомпрометированного, каковым мы Вас и считали, а теперь в Москве выдвигаются против Вас какие-то новые обвинения. Ну, Вы сами понимаете, что пока это не разъяснится, может быть и без Вашего участия, мы не можем Вас использовать. Поезжайте и лечитесь в не торопитесь возвращаться». Тут я впервые узнал, что против меня в Москве имеются какие-то обвинения, но я к ним не относил «воду». Меня очень удивил этот разговор. Но так как я абсолютно никакой вины за собой против Советской власти не чувствовал, то, хотя указанное сообщение мне было неприятно, уехал я лечиться совершенно сравнительно спокойно, хотя и неприятно было думать, что меня, может быть, вызовут в Москву для допроса и лечение мое будет прервано. Так как меня не вызывали, то я решил, что недоразумение это выяснилось и без моего участия. Но все же по возвращении в конце августа в Ленинград я решил позвонить па службу к Нейштадту, телефон которого я знал, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь новостей по этому делу. Дня два или три я не мог дозвониться к Нейшатадту. Наконец, кто-то ответил, позвал т. Нейштадта, но разговаривать он со мной не стал, а сказал, что на днях меня вызовет к себе, но вызова так и не состоялось.

1 сентября я начал свои лекции, а вечером ко мне явился сотрудник Ленинградского ОГПУ и сообщил, что В. А. Кишкин вызывает меня в Москву и что Я. Е. Перельмутер просит меня по дороге на вокзал заехать к нему на службу, причем это было сообщено в такой форме, что мне и в голову не придало, что меня вызывают для ареста, и я был убежден, что уезжаю на день – два. Поэтому никаких необходимых вещей я с собой не захватил и прямо из дома с сотрудником, сопровождающим из ОГПУ явился к Я. Б. Перельмутеру. Перельмутер в своем кабинете, где присутствовало еще несколько лиц, встретил меня словами; «Так Вам и надо: выздоровел, начал работать!» Я ничего не понял, но ответил; «Сейчас так нужно работать, как я за полчаса до смерти буду работать!» Затем он увел меня в отдельную комнату, Разговор был очень короткий, и суть его сводилась к следующему. Он сообщил мне, что я еду в Москву для допроса по обвинению в участии в какой-то вредительской организации на железных дорогах, но в чем это дело, не сказал ни слова. Затем он сказал, чтобы я ни слова не говорил о Ленинградском деле и не ссылался бы на него, а если меня будут спрашивать, то ответил бы, что это дело уже кончено и я понес за него уже наказание, и я прощу его не касаться. И прибавил, что в противном случае меня ждут жестокие кары, вплоть до расстрела. Тут мне впервые придала мысль, что, вероятно, Москва не знает истинного смысла Ленинградского дела, что, вероятно, я был обманут и что, по всей вероятности, мое заведомо ложное показание, данное 23 мая В. А. Кишкину, принято как истинное со всеми проистекающими отсюда последствиями, О других обвинениях я совершенно не беспокоился, потому что был уверен, что ОГПУ, разобравшись в деле, снимет их с меня. Я сказал Я. Б. Перельмутеру, что мне не оправдаться в деле «о воде», по которому меня допрашивал В. А. Кишкин, если я не раскрою истинную причину, почему я дал ему 23 мая ложное показание. В ответ я, конечно, услышал, что могу как угодно оправдываться, но только не на основе Ленинградского деда (сошлитесь на болезнь). На другие вопросы я не получил разъяснения, так как Я. Е. Перельмутер прервал разговор и уехал, сказав, что он надеется, что я все понял, так как он говорил с профессором, а не с мужиком, на что я успел ответить только, что я все понял и даже, может быть, больше того, что было сказано.

По приезде в Москву я был доставлен в ДОМ ОГПУ Курской железной дороги. Здесь Н. И. Синегубов объявил мне, что я арестован. После разговора с Я. Е. Перельмутером я решил, что первое, что я должен сделать, – это объявить В. А. Кишкину, что данное мной ему показание ложно, чтобы не держать его в заблуждении, прекратить этот обман, и чтобы мое это показание нигде не могло фигурировать в качестве истинного. Поэтому с первых же слов разговора с Н. И. Синегубовым я попросил устроить мне возможность личного доклада В. А. Кишкину. Н. И. Синегубов ответил, что это возможно будет сделать, но сейчас В. А. Кишкин нездоров и, кроме того, добавил, что все дела, относящиеся ко мне, поручено вести ему, Н. И. Синегубову. Так как я считал, что это дело неотложно, то я заявил о ложности своего показания от 23 мая Н. И. Синегубову («ход!»). Но так как в моем сознании не укладывалась мысль о том, что ответственные сотрудники Ленинградского ОГПУ могли так действовать, как они действовали, то у меня оставалась еще тень сомнения, весьма для меня мучительная, именно: быть может, политическая проблема, связанная с Ленинградским делом, известна наиболее ответственным лицам. Поэтому я считал себя не вправе, не переговорив с В. А. Кишкиным, раскрывать ее Н. И. Синегубову. Это послужило причиной того, что на вопрос Н. И. Синегубова, почему я дал ложное показание, я мог привести только одну причину: именно свое болезненное состояние, помешавшее мне разобраться в истинной обстановке разговора 23 мая, и не мог осветить другую, самую главную, упомянув причем о существовании таковой.

Кроме того, в свете уже нового понимания Ленинградского деда, оно представлялось мне самому настолько невероятным, что я считал, что будет гораздо убедительнее, если смысл его будет раскрыт Т. Э. Нейштадтом или Я. Е, Перельмутером. Поэтому я просил Н. И. Синегубова вызвать Т. Э. Нейштадта и устроить мне с ним свидание. Я надеялся окончательно выяснить в разговоре с ним весь обман и убедить или сделать попытку убедить его раскрыть истинную причину моего ложного показания 23 мая, хотя, конечно, надежды у меня на это было мало. Далее Ник. Ив. Синегубов предложил мне самому сознаться во всем, написать свою биографию под углом зрения выработки во мне определенной идеологии и отношения к Советской власти, а также самому написать призвание во всех своих вредительских и иных преступных действиях по отношению к Советской власти. Первое я выполнил, а второе выполнить не в силах, так как никогда с тех пор, как стал активно работать с Советской властью, ни мыслью, ни словом, ни делом никаких преступлений против нее не совершал. Затем Н. И. Синегубов спросил, знаю ли я Клеменчича, Небесова и Кульжинского. Я ответил, что первого совсем не знаю, а двух других знаю, встречался с ними очень давно. После этого он объявил мне, что эти лица дали показания, изобличающие меня в причастности к вредительской организации. Я сказал, что это совершенно вздорный ложный оговор, и просил устроить мне с этими яйцами очную ставку.

(Вставка из конспекта.) При этом явная для меня нелепость обвинения до того поразила меня, что под свежим впечатлением от Ленинградского дела [1933 г.] я невольно подумал, не являюсь ли я и здесь жертвой какой-нибудь политики, о чем и спросил Синегубова, который категорически заявил, что тут никакой политики нет.

Е. К. Гречищев. Встречи с Ливеровским

«Байкал-экспресс», приложение к газете «Восточно-Сибирский Путь», август 2002 г.

Иллюстрированный журнал «Нева», №41—43 за 1917 г. перешёл ко мне по наследству от старшего брата. Когда журнал вышел в свет, мне было 7 лет. За многие прошедшие годы страницы его пожелтели, сделались хрупкими, состарились, как и я.

В журнале на фотографии М.П.Антакольского – новые министры пятого Временного правительства России. Привлекает внимание портрет министра путей сообщения А.В.Ливеровского – крахмальный воротничок, галстук, повязанные большим узлом. Голова лысая, серьезный взгляд и мощные усы пушкинского Черномора как у прирожденных железнодорожников – с кончиками, вздыбленными вверх. Усы добротные, завидные. Разве я знал тогда, что этот человек – инженер-строитель, ученый, общественный деятель – так активно врежется в мою жизнь.

В 1934 ГОДУ началась моя работа инженером 15-й дистанции пути на ст. Танхой Кругобайкальского участка Восточно-Сибирской железной дороги. Страницами перелистывались годы. Сменялись вывески учреждений. Но при любой из них местом моей работы сохранялся Кругобайкальский участок железной дороги.

Летом 1940 г. меня назначили автором проекта реконструкции скально-обвального тоннельного участка Кругобайкалья, от ст. Иркутск до ст. Слюдянка. Появилась новая вывеска – «Иркутская экспедиция». Начальником её был назначен П. И. Авдокунин, а главным геологом В. Д. Ломтадзе. В 1947 г. составление проектного задания было завершено.

Строительная стоимость реконструкции составила 320 миллионов рублей. По ценам тех лет это была очень большая сумма. Сложность рельефа, геологии и прижимов озера пронизывала все инженерные решения. Они усугублялись требованиями учёта производства работ в условиях интенсивного двухпутного движения поездов. В перспективе намечалась постройка на реке Ангаре Иркутской ГЭС. Подпором реки Ангары затоплялось земляное полотно дороги на длине более 60 км от Иркутска до порта Байкал. Поэтому проектное задание завершалось предложением отказаться от намеченных работ по реконструкции железнодорожного полотна на участке Иркутск – Слюдянка. Взамен этого построенную в годы войны однопутную линию железной дороги через перевал Иркутск – Слюдянка превратить в двухпутную электрифицированную главную магистраль.

Нагрузив чемоданы томами книг проектного задания, я поехал в Москву. Наступал ответственный и всегда болезненный, нервозный период экспертизы проекта.

Первым, кто не согласился с нашим решением, был наш бывший начальник – автор линии через перевал Иркутск – Слюдянка И. Т. Ефимов. По его мнению, план и напряжённый профиль линии через перевал Иркутск – Слюдянка не допускали превращать её в главную двухпутную Транссибирскую магистраль.

Затем начался процесс экспертизы по разделам проекта. Состав экспертов был отменный: главные специалисты управления путевого хозяйства Ф. Т. Воронинцев, П. А. Тисленко, привлечённые профессоры Н. Н. Джунковский, В. К. Дмаховский и другие. Из месяца в месяц я продолжал командировку в Москве. Эксперты писали и писали… Убедить их в правоте принятых нами решений было невозможно. Я отпраился к начальнику Главного управления пути и путевого хозяйства НКПС товарищу Гаврилову и заявил, что дальше так продолжаться не может… Он сказал: «Ну хорошо, а профессору Александру Васильевичу Ливеровскому, как эксперту, доверяете?"… – и отправил меня к нему в Ленинград.

Время было голодное. Выкупил я вперёд, по карточке, как командированный, буханку хлеба и отправился в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта, где работал А. В. Ливеровский. Директор института профессор Д. Д. Бизюкин извинился и сказал: «Александр Васильевич болен, в отпуске в санатории в Пярну. Вы можете туда съездить зря. Он находится под попечительством жены Марии Владимировны, и она строго следит, чтобы он лечился, а не работал».

Я выкупил ещё буханку хлеба и поехал в Эстонию, в Пярну.

В санатории главный врач сказал: «Зря приехали. Александр Васильевич болен, находится под надзором жены. Она до разговора с вами его не допустит».

– Я же из Иркутска, шесть тысяч километров проехал, – заныл я.

– Ладно, попробуем, – решился врач, – скоро Александр Васильевич будет возвращаться с прогулки, пройдёт мимо окна, я постучу, жена подумает, его вызывают, может, так с ним и увидитесь.

Всё получилось, как по расписанию. Врач постучал. Александр Васильевич пошёл к нему, жена в палату. Тогда железнодорожники были на положении военных. На мне была шинель с погонами инженера-майора пути. Фуражка в руке. Я вытянулся по стойке смирно. Ведь А. В. Ливеровский был генералом тяги III ранга. Он вошёл, низенький, седенький, со вздыбленными усиками, одетый в старенькое домашнее пальто. Я отрапортовал:

– Гречищев Евгений Ксенофонтович из Иркутска с Кругобайкальского участка Восточно-Сибирской железной дороги.

– Гречищев, – с расстановкой, как бы раздумывая, сказал он, – а Вы с Гречищевым из Томска не родственники?

– Сын, средний из братьев. Старший – инженер-паровозник. Он сейчас в Томске с отцом. Младший погиб на войне. Отец – профессор томского мединститута.

– Значит, Ксенофонт Гречищев – профессор медицины и жив, – сказал Ливеровский и запел: – Медленно движется время, Веруй, надейся и жди…

Пел он долго, до последней строчки. Память его представлялась чем-то феноменальным. В это время в проёме двери появилась маленькая озабоченная женщина – жена Александра Васильевича Мария Владимировна.

– Ты знаешь, – обратился он к ней, – произошла чудесная встреча… Это было в 1899 году. Томская интеллигенция провожала на вокзале группу студентов, исключённых из университета за участие в забастовке, среди них был Гречищев, а это, – он показал на меня, – его сын, приехал из Иркутска, за мной… Возвращайтесь в Москву, ждите, после санатория обязательно приеду и разберусь с Вашим проектным заданием. Ждите.

Взяв жену под ручку, попрощавшись с врачом и со мной, молодо зашагав, он вышел из комнаты. Я поблагодарил главного врача санатория за внимание.

– Нам с Вами просто неожиданно повезло, – сказал он, – желаю удачи.

Я возвратился в Москву, доложил начальнику Центрального управления пути товарищу Гаврилову о результатах переговоров с А. В. Ливеровским, получил указание ждать его приезда. Потом два месяца скитался по всем московским театрам.

На 81-м году жизни, в 1954 году, мой отец Ксенофонт Михайлович Гречищев кончил писать мемуары. Писал он для нас, сыновей. Никогда не верил, что нет Игоря, младшего сына, не вернувшегося с войны. Не верил, что погиб. Один экземпляр воспоминаний отец передал мне. Вот что было написано о 1899 годе, о котором вспомнил Ливеровский.

«…3 февраля 1899 года студенты Петербургского университета были избиты полицией нагайками за свой протест против бестактной грубости академического начальства.

24 февраля в их поддержку в Томском университете состоялась общестуденческая сходка. На ней я не мог сдержать свой гнев против дикого произвола над личностью, и сказал небольшую, но горячую речь.

Начавшаяся забастовка проходила организованно и в высокой степени дружно. Но репрессии не замедлили последовать. После второй сходки 2 марта состоялось решение правления университета об исключении из состава 38 человек, как организаторов и вдохновителей забастовки. В эту группу попал и я. Четвёртого марта эта группа студентов была вызвана в третье отделение Губернского управления (охранка), где им было объявлено об исключении из состава студентов и о решении губернского начальства о высылке их на родину в распоряжение местного губернского начальства, причём высылаемым по железным дорогам были выданы железнодорожные билеты на проезд и было предложено явиться 6 марта на станцию Томск-1 к пассажирскому поезду для следования в специальном вагоне – проще сказать, в этапном вагоне»…

Там и увидел моего отца Ливеровский, когда тот выступал с речью перед провожающими.

Наконец наступил долгожданный день приезда А. В. Ливеровского в Москву. Меня вызвал Гаврилов и предупредил:

– Вам поручается встретить и проводить Ливеровского от гостиницы до НКПС и обратно. Следите за его безопасностью на улицах Москвы, берегите его.

Я приступил к своим обязанностям, но всё получалось наоборот. Переходов, красно-жёлто-зелёных сигналов на улицах Москвы тогда не было. Переходи где хочешь, но не попадай под автомобили.

Маленький, шустрый Александр Васильевич обычно перебегал улицу раньше меня. Я, как правило, застревал где-то посередине. Александр Васильевич спокойно переходил ко мне, брал меня за руку и сопровождал на тротуар. При этом всегда весело заливался смехом. Один раз после такого спасения он сказал:

– Интересно вспомнить. Нас, членов Временного правительства, арестовали, вывели ночью из Зимнего дворца на улицу и повели под конвоем в Петропавловскую крепость. Вдруг где-то рядом раздалась пулемётная очередь. Конвой и все члены Временного правительства упали на мостовую. Стоять остался один я. У моих ног лежал длинный князь Г. Е. Львов. Когда затихло и все встали, Львов сказал: «Ну и храбрый Вы, Александр Васильевич, ведь Вы один из всех остались стоять. Неужели не испугались?». «Что мне бояться, я маленький, низенький, пули летели выше моей головы, вот Вам при большом росте обязательно надо было ложиться».

В другой раз по дороге в НКПС он рассказывал мне о том, как его садили в советское время.

– Арестовывали часто, как правило, в летнее время. К зиме выпускали – лекции студентам некому было читать. Садили в одиночную камеру. Позволяли иметь бумагу, книги, обращение было приличным. Меня это устраивало, тихо, спокойно, сиди, работай, никто не мешает. Дома на случай таких неожиданных арестов всегда стояла готовая корзиночка. В ней было всё, что разрешалось иметь в тюрьме. Однажды вдруг пришла телеграмма, вызывающая меня в Москву. Ну, думаю, садить будут теперь уж и в Москве.

Попрощался с женой, взял приготовленную корзиночку и поехал. Приехал, пошёл в бюро пропусков. Вызов – через приёмную Л. М. Кагановича. Вот те раз, думаю. Вхожу, народу в приёмной тьма. Сидят, ждут. Я к секретарю. Она взглянула на пропуск, попросила подождать, а сама к нему. Вскорости вышла:

– Александр Васильевич, проходите, Лазарь Моисеевич Вас ждёт.

Встал, пошёл, прошёл две двери, огромная комната. Гляжу, из дальнего угла, из-за стола встаёт и идёт мне навстречу Л. М. Каганович… Ээ… думаю, на этот раз меня садить не будут. Зря корзиночку взял.

Лазарь Моисеевич протянул руку:

– Здравствуйте, Александр Васильевич, проходите, садитесь… – и подвёл меня к столу, где стояли два мягких кожаных кресла. Я ему:

– Не могу, Лазарь Моисеевич, сначала Вы, ведь Вы министр путей сообщения.

А он мне:

– Позвольте, но и Вы министр путей сообщения…

– Я что, временный, а потом, при мне всё министерство включало человек 300 чиновников, а у Вас порядка тысячи три душ, как только Вы с ними управляетесь…

Разговор зашёл о строительстве Московского метрополитена. Каганович предложил мне быть его консультантом по строительству метро. Я согласился. С тех пор меня больше не садили. Осиротела моя корзиночка…

Удивительная память, жизнелюбие и юмор, вот что поражало меня у А. В. Ливеровского. В министерстве Александру Васильевичу отвели отдельную комнату. Я натаскал в неё книги проектного задания. Ливеровский внимательно читал каждую страницу, иногда делая какие-то заметки. Часто задавал вопросы. Сначала непробиваемой стеной между нами стояли вёрсты и километры. У него в памяти сохранились вёрсты, теперь же разговор шёл о километрах. Мы начинали понимать друг друга, только когда обращались к мысам, падям, речкам. «А это падь Каторжанка», – тогда для него и меня исчезали вёрсты, километры, и сооружения располагались по своим местам. Всё становилось ясным.

В перерывах между работой я задавал Александру Васильевичу вопросы, которые давно замучили меня.

– Падь Каторжанка названа из-за того, что дорогу строили каторжане? – спрашивал я.

– Нет, ни одного каторжанина на постройке дороги не было, – говорил он. – Все тоннели и железнодорожное полотно строили только вольнонаёмные. По горам, выше железнодорожного полотна проходил Московский тракт, по которому гнали этапы каторжников. Верховье пади, где останавливались этапы, назвали их именем. Так с гор по тропке к Байкалу и «спустилось» это название.

Отвлекусь. Позднее мне довелось прочитать в Роман-газете N5 за 1976 г. «Великие вёрсты А. Побожего», где на странице 29-й есть такие строки: «Дорогу там строили в начале века, и, между прочим, при постройке были страшные трагедии. Говорят, что если собрать все кости каторжан, погибших под обломками скал, их хватило бы на целую насыпь». Кому верить? Я больше доверяю А. В. Ливеровскому – каторжане Кругобайкальский участок не строили. Откуда взялось сообщение А. Побожего, пускай останется на его совести. Я проработал на Кругобайкальском участке почти 60 лет, много знаю, много пришлось читать, говорить со старожилами, но о каторжниках на постройке дороги тоже ничего не слышал.

В другой раз я спросил Александра Васильевича:

– Правда ли, что тоннели на Кругобайкальском участке проходили под руководством итальянских инженеров?

– Чепуха. Проектировали, строили тоннели русские инженеры. Правда, в начале строительства наехало много итальянских инженеров, но, перезимовав одну зиму и не выдержав наших морозов, все они возвратились домой. Остался только один инженер, грек по национальности, а по фамилии Ксирихи. Он проработал до конца строительства первого пути.

– Вы, Александр Васильевич, были одним из начальников участка и строили перегон Маритуй – Шарыжалгай, как была организована Ваша работа?

– Я был начальником строительного участка. У меня был табельщик. В кармане у меня – чековая книжка. Рабочих было около трёх тысяч, их объединили в артели. Я и табельщик имели дело с артельными старостами, энергичными умельцами в своей работе. В конце месяца я принимал от них работу, определял стоимость, выписывал чек, отдавал его табельщику. Он ехал в банк, получал деньги, расплачивался с артельными, а как они делили заработанные деньги внутри артели – это было их дело. Раз в месяц, а то и в квартал приезжал на участок инспектор от Управления строительства. Иногда со мной, чаще один, он проходил по участку и сверял, правильно ли я показал выполнение строительных работ в объёмах и стоимости. Конфликтов никогда не было. Если он находил, что я где-то показал больше, чем надо, я получал письмо, которое всегда начиналось таким доброжелательным обращением: «Глубокоуважаемый Александр Васильевич! Тогда-то и там-то было установлено несовпадение объёмов. Прошу Вас в ближайшее время устранить отмеченные расхождения. Уважающий Вас. Подпись».

Такое обращение было нормальным и никому не бросалось в глаза. Комиссий, как теперь, по этому поводу не собирали.

В РАБОТЕ и разговорах у нас промелькнули две недели. Когда он читал мне своё заключение по проектному заданию, в котором всё было изложено как надо и позволяло ему подтвердить выводы нашего проекта, он сказал:

– Обидно до слёз! С моим участием построена эта дорога, и вот мне же приходится соглашаться, что она больше не нужна, а вместо неё нужно строить новую дорогу через гору и превращать её в главную сибирскую магистраль.

Заключение А. В. Ливеровского отмело все остальные экспертизы, и на его основе было принято окончательное решение. В 1956 г. двухпутная главная магистраль через перевал от Иркутска до Слюдянки вошла в состав действующих железных дорог Союза, а ранее существовавшая с многочисленными тоннелями осталась на положении тупикового участка Слюдянка – порт Байкал.

В 1949 году Иркутская экспедиция Мостранспроекта закончила ещё один очень ответственный проект «Усиление пропускной способности Восточно-Сибирской железной дороги». Опять мне пришлось сопровождать его на экспертизу в Москву. Помятуя о прошлом, в начале я отправился в Ленинград к А. В. Ливеровскому.