Текст книги "Гробы спасения"

Бунгало предприимчивого бывшего советского геолога стояло в очень удачном месте – на краю большой караванной тропы-дороги, ведущей к заоблачным гималайским высям. Сергей Николаевич переоборудовал бунгало под небольшую гостиницу на двенадцать постояльцев. С помощью шустрой, сообразительной и симпатичной двадцатипятилетней местной уроженки по имени Шиарга, на первом этаже импровизированной гостиницы было сооружено что-то наподобие небольшого кафе, где постояльцы и проезжающие туристы всегда могли заказать специфическое шерпское национальное блюдо и выпить большую кружку дымящегося, обжигающего внутренности, грога, столь необходимого человеческому организму в этих дьявольски холодных и высоких горах. Небольшой, но плодородный участок драгоценной гималайской земли щедро снабжал гостиничную кухню свежими овощами и фруктами. Темноглазая худенькая симпатяшка Шиарга сделалась для Кобзева и преданной женой, и нежной утонченной любовницей. Каждую ночь они проводили в одной постели. В одну из таких ночей Шиарга сказала, предварительно одарив Сергея долгим поцелуем:

– Спасибо, мой любимый Сержи, за то, что ты так ласков и нежен со мной, как если бы, действительно, по-настоящему любил меня.

– А с чего ты взяла, что я люблю тебя, крошка, не по-настоящему? – уливился Сергей.

– Такому великану, как ты, должны нравиться высокие блондинки с огромными синими глазами. Как бы я мечтала родиться такой синеглазой блондинкой и дарить любовь такому богатырю, как ты! Но вторая часть моей мечты сбылась, а вот первая никогда не сбудется.

Кобзев рассмеялся и прижал к себе ее маленькое стройное тело, заключавшее в себе огромные запасы сексуальной изобретательности.

В соседней деревне, за несколько километров от Бахунатаварала, жили родители Шиарги вместе с ее несколькими младшими сестрами и братьями. Двухметровый русский, добродушный светло-русый гигант с большими голубыми глазами, им понравился, и между ними сложились вполне родственные отношения.

Но, несмотря на безоблачное существованияе в затерянном среди гор и облаков гостеприимном Непальском королевстве, вдали от упорно разыскивавшей его суровой отечественной фемиды, Сергей Николаевич ни на секунду не забывал о своем недавнем странном приключении. Каждый день, когда рядом с ним никого не было, он извлекал на свет божий твердые серебристые семена, по форме напоминавшие гробики для цветочных эльфов, и подолгу пристально их разглядывал. Некое непонятное предчувствие и элементарная осторожность, тесно переплетенная с инстинктом самосохранения, удерживали геолога от того, чтобы показать семена Гробовых Деревьев даже преданной и искренне влюбленной в него Шиарге. Сергей чувствовал глубоко спрятанный в таинственных семенах большой, а может, и грандиозный секрет и считал преждевременным кому-либо этот секрет выдавать. Но естественное нетерпение его и здоровое любопытство росли в геометрической прогрессии день ото дня, и вот однажды, когда маленькая Шиарга уехала на пару дней погостить к родителям в деревню, он, наконец, решился незаметно высадить пару-тройку серебристых семян на своем крохотном огородике. Знаменательное событие произошло ранним-преранним утром, когда вечные снега на горных пиках едва окрасились нежно-розовым светом, а кромешная ночная темнота в горных долинах только начала разбавляться светло-серыми красками зарождавшегося дня. Сергей Николаевич, почти неразличимый в предрассветных сумерках, неслышной походкой спустился в покрытый холодной росой огородик и глубоко вдавил во влажную, хорошо взрыхленную почву твердые серебристые семена – одно в самом центре, рядом с грядкой желтой тибетской моркови, второе – возле северной изгороди, где росла вкусная мясистая спаржа, а третье – вплотную к южной изгороди, среди зарослей сельдерея. А уже через день, когда из деревни вернулась Шиарга, она не узнала свой собственный участок – его украшали три стройных молоденьких деревца трехметровой высоты, покрытые удивительно гладкой золотой корой. Деревца, несмотря на эфемерный вид, придавали крохотному участку неземной волшебный колорит. Они словно отбрасывали на каждую грядку по настоящему золотому блику, отчего между грядками протянулись фантастические узоры загадочных темно-фиолетовых теней, и над всем огородиком воцарилась сказочная атмосфера – странная неземная тишина и нездешний покой.

– Что это, Сержи? – только и могла произнести остолбеневшая от изумления девушка, зачарованно разглядывая молодые побеги Гробовых Деревьев.

– Еще не знаю, – ответил Сергей.

– Откуда эти сказочные деревья?

– Раз сказочные, значит – из сказки, дорогая, – серьезно ответил Кобзев. – Это мой тебе подарок – я привез их семена из одной сказочной долины, но до поры до времени не хотел никому говорить. Сегодня ночью, когда над горами засияет полная луна, я расскажу тебе, как я в ней очутился.

Остаток дня, с нетерпением ожидая вечера, Шиарга проходила сомнамбулической походкой, бросая зачарованные взгляды то на стройные силуэты удивительных деревьев, то – на Сергея.

– Я тебя сегодня угощу традиционным праздничным ужином по шерпски, – голосом заговорщика сообщила она ему и, выдержав небольшую паузу, добавила волнующим шепотом. – А потом, когда полная луна зальет весь мир серебряным светом, и уснут даже самые неугомонные птицы на деревьях, я подарю тебе настоящую ночь любви по– шерпски, и ты никогда уже не сможешь меня забыть. Никогда!

– С чего ты взяла, что я когда-нибудь тебя забуду, моя шерпочка! – нежно обняв девушку за талию, проворковал ей в самое ухо Сергей.

Под руководством Шиарги они вместе готовили ужин – в этот вечер у них не было гостей, и они оказались совершенно одни – наедине с распускавшимся в их огородике, незаметно превращавшемся в благоухающий сад, златоствольным волшебством.

Когда Сергей Николаевич деревянным молоточком отбивал нежное мясо молодой самки гималайского кабана, а Шиарга колдовала над приготовлением салата из молодых ростков бамбука и маринованного мяса нежных моллюсков, в изобилии водившихся в местных горных речках, им обоим послышался слабый шум, донесшийся со стороны игрушечного огородика. Когда странный звук повторился трижды, и Шиарга, и Сергей, отложив в сторону кулинарные приготовления, не сговариваясь, выбежали в залитую потоками яркого лунного света прохладную гималайскую ночь. На их чудо-деревьях с негромким торжественным треском распускались гигантские белоснежные цветы, распространяя в ночном воздухе неповторимый тонкий аромат. В момент открытия очередного цветочного бутона, юные деревца содрогались от корней до верхушек крон, вытягиваясь при этом сразу на пятнадцать-двадцать сантиметров вверх и одновременно делаясь заметно толще в стволах.

Сергей и его подруга стояли молча и неподвижно, в шоковом изумлении, никак не менее пяти минут. Когда они смогли чуть-чуть прийти в себя, оба вернулись на ватных ногах в бунгало и рассеянно приступили к прерванному приготовлению пикантного шерпского ужина.

Ужин, несмотря на потрясение, получился на славу, чему в немалой степени способствовали чудесные свойства местного вина. Оно приготовлялось из особого сорта грибов и обладало тонким изысканным вкусом. В лунном свете своеобразный лиловый цвет грибного вина, создавал у сентиментального от природы Кобзева стойкое ощущение, что он сделался персонажем одной из знаменитых сказок «Тысячи и одной ночи». Любовью молодые люди занимались до самого рассвета, и изобретательная в постели Шиарга превзошла саму себя. Утром они долго лежали в постели, нежно обняв друг друга им обоим казалось, что впереди их ждет много-много лет счастья…

Но чудесная сказка оборвалась самым жестоким образом во второй половине этого же дня – Шиаргу, возвращавшуюся с местного рынка, прямо перед воротами бунгало сбил шедший на огромной скорости тяжелый джип-«внедорожник» с мертвецки пьяным водителем-американцем за рулем. Сергей, выбежавший на поднявшийся шум, увидел, что вместо красавицы Шиарги на каменистой караванной тропе лежит окровавленный кожаный мешок с выпирающими во многих местах наружу костями.

Не дожидаясь появления полиции и составления всевозможных протоколов, подчиняясь внезапному порыву, он подхватил на руки изуродованный труп любимой и внес его в бунгало, плотно закрыв за собой двери на все засовы. Затем он схватил электропилу и срезал под корень самое большое из трех, продолжавших бурно расти, Гробовых Деревьев. С помощью все той же электропилы он разрезал золотистый, ароматно пахнувший, ствол на ровные тонкие доски и к вечеру сколотил из них изящный гроб, вспыхивавший под лучами заходящего за горные вершины, низкого гималайского солнца, сиянием настоящего червонного золота.

Впоследствии, через много часов после свершившегося чуда первого воскрешения, он отдал себе отчет, что действовал в бессознательном состоянии – как пилил дерево, как сколачивал гроб и крышку для него и как бережно укладывал в гроб изуродованные останки Шиарги. Это трагическое событие послужило началом коренной перемены в судьбе Сергея Николаевича Кобзева, в результате которого ему пришлось срочно покинуть гостеприимное королевство Непал и очутиться в далекой Австралии…

…Ну а вечером того злосчастного дня многочисленные родственники трагически погибшей Шиарги отнесли золотистый ароматный гроб высоко в горы, к священной усыпальной пещере, служившей данному шерпскому клану родовым кладбищем. Постояв у входа в пещеру несколько положенных минут, вся процессия отправилась вниз в деревню, дабы приступить к обильной поминальной тризне. Никуда не пошел один только Сергей Николаевич Кобзев, оставшийся на всю ночь рядом с телом любимой. Его никто не удерживал, молча отдавая дань уважения и сочувствия такому глубокому и неподдельному горю, поразившего этого славного русского в самое сердце.

А он терпеливо ждал, когда внизу окончательно стихнут шаги участников траурной процессии. И когда вокруг установилась полная тишина, нарушаемая лишь далеким воем волков и беспокойной возней мелких горных зверушек и птиц, Сергей включил предусмотрительно захваченный мощный ручной фонарь и решительно вошел во мрак пещеры, где царила прохладная и сухая атмосфера хорошо проветриваемого склепа. Он легко достал из соответствующей ниши золотистый гроб с телом Шиарги и осторожно опустил его на ровный, великолепно отшлифованный, каменистый пол пещеры. Присев на корточки перед гробом, испускавшим яркое золотое сияние в полном мраке пещеры, Сергей принялся терпеливо ждать того невероятного чуда, в которое истово верил, вопреки всем законам логики, здравому смыслу и собственному, достаточно рациональному и богатому, жизненному опыту.

То невероятное и удивительное событие, которого он так ждал и в которое так верил, случилось перед самым рассветом. Внезапно под крышкой гроба послышался слабый скребущий звук, как если бы кто-то начал царапать внутреннюю поверхность крышки ногтями пальцев. Сергей крепко взял крышку обеими руками за края и с силой отшвырнул ее в сторону. И едва сумел сдержать крик изумления – внутренность гроба до самых краев была наполнена золотистой пеной, хлопьями переливавшейся на каменный пол пещеры, освещая ее самые дальние углы и заполняя высокие своды уже хорошо знакомым тонким ароматом. Из золотистого омута гробового ложа на Сергея не мигая смотрели огромные, широко раскрытые глаза Шиарги – живой Шиарги.

– Ты видишь меня, моя милая?! – не веря глазам своим, спросил Сергей.

– Да, – услышал он родной голос, раздавшийся будто из бесконечного далека. – Но я должна срочно уйти – меня ждут совсем в другом месте… Я буду тосковать без тебя…

Шиарга порывисто поднялась из гроба, обвила его шею своими теплыми нежными руками, поцеловала в губы и, внезапно оттолкнув его обеими руками, рыдающим голосом крикнула:

– Прощай!

Ослепительная вспышка золотого света больно ударила по глазам Сергея. Он невольно плотно зажмурил их, а когда открыл, то увидел, что Шиарга стоит в нескольких метрах от него перед какой-то золотой дверью, словно висящей в воздухе, без какой бы то ни было опоры. Сергей понял, что воскресшая девушка стоит перед вертикально зависшей в воздухе крышкой Гроба Спасения, представляющей в эти удивительные секунды ни что иное, а волшебную дверь в другой мир. Шиарга повернула к Кобзеву голову, прошептала одними губами еще раз:

– Прощай, мой любимый!

Она легонько толкнула золотую дверь обеими руками и – плотно закрыла ее за собой. Сергей успел заметить в открывшемся на секунду дверном проеме незнакомое зеленое небо, горные вершины в розовом свете и поле огромных цветов.

– Надеюсь, ты будешь там счастлива! – запоздало крикнул он и – потерял сознание…

Очнулся он лишь через несколько часов. Мозг работал ясно и легко.

Спустя три месяца была создана транснациональная корпорация «Х.У.З.», через фирмы-посредники начавшая продавать чудо-гробы по всему свету. Сами же плантации бурно росших Гробовых Деревьев стали самым законспирированным сельхозугодьем на всем земном шаре…

Сообщение о гибели бразильского трансфера способствовало тому, что в голове Кобзева произошел так называемый «мысленный обвал» (выражение, широко распространенное в среде врачей-психиатров).

«Я не Господь Бог и не имею права кощунственно пользоваться его возможностями! – подумал он, пристально глядя на ласкающее взор золотистое сияние бурно растущих Деревьев. – Трансфер в Россию будет моей последней акцией!».

Он даже представить себе не мог, как воспримут его подарок в далеком родном городке и сумеют ли правильно воспользоваться чудо-гробами ветераны войны и труда?..

На пристани речного вокзала собралось довольно внушительное сборище: съемочная группа федерального канала, областные и городские телевизионщики, корреспонденты местного радио и газет, несколько десятков чиновников различного ранга, и просто – зеваки, пришедшие поглазеть на широко разрекламированную заморскую гуманитарную помощь. В центре внимания журналистской братии находился мэр Капустограда Павел Васильевич Ефремов. На него было направлено большинство софитов и объективов, и чувствовалось, что такое пристальное внимание представителей СМИ здорово будоражило мэра. Он не успевал отвечать на многочисленные вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон от прессы, часть которой за поздним временем и ощутимой прохладой, веявшей с реки, была слегка «на взводе» и, вследствие этого, за словом в карман не лезла. После животного, грубого во всех отношениях, аморального и противозаконного совокупления с дебелой сорокалетней секретаршей Софьей Павловной, и немедленно последовавшего вслед за ним нервно-психического срыва, к десяти вечера настроение мэра все-таки поднялось, и, отвечая на вопросы журналистов, он часто жизнерадостно хохотал, с удовольствием показывая окружающим четырнадцать золотых и шесть фарфоровых зубов. Кто-то очень верно, негромко, так что его никто не услышал, заметил по поводу сверкавших в полумраке сумерек острых, крепких и дорогих зубов Павла Васильевича: «Такому палец в рот не клади!».

Где-то в половине десятого автобус мэрии подвез оркестрантов духового оркестра и руководителей городского совета ветеранов. Председатель совета – кавалер всех трех Орденов Славы, красивый крепкий старик Николай Иванович Орлов подошел к мэру, и, отведя его в сторонку, вежливо поинтересовался:

– А все-таки, Павел Васильевич, объясните, пожалуйста: какого рода гуманитарную помощь прислали австралийцы нашим ветеранам?! Точно ли угадали они их самые насущные нужды, а то… ну, в общем, несуразности какой бы не вышло. Мы ведь всех предупредили – завтра у Вечного Огня вручать будем… а что вручать – и сами не ведаем!

– Не беспокойтесь, Николай Иванович, дорогой – не беспокойтесь! Это будет сюрпризом, очень приятным сюрпризом, как заверяли меня солидные люди, заслуживающие всяческого доверия!

– Вы знаете, Павел Васильевич… – обратился, немного помявшись, к мэру еще раз орденоносец Орлов.

– Что такое, Николай Иванович?

– У нас сегодня случилось несчастье.

– Какое несчастье? – участливейшим тоном спросил Ефремов.

– Умер один из наших ветеранов.

– Что вы говорите?!

– Да, к сожалению. Павел Петрович Астахов – один из старейших наших ветеранов, всю войну прошел, с июля сорок первого по май сорок пятого. И вот сегодня – обширный инсульт, общий паралич и затем смерть. И по этому поводу я хотел бы обратиться к вам со следующей просьбой…

– Говорите, говорите, не стесняйтесь, Николай Иванович – сделаем все, что в наших силах! – клятвенно пообещал Ефремов.

– Астахов жил с родственниками жены своего покойного сына… Отношения у них складывались крайне неважные, ну, в общем, сейчас его не на что практически хоронить. А у Совета ветеранов в финансовом плане тоже не особенно… В общем, я хотел бы попросить вас о том комплекте гуманитарной помощи, который ему предназначался… каким-нибудь образом обратить в деньги, чтобы достойно похоронить заслуженного человека.

– Безусловно, безусловно, Николай Иванович! – согласился нахмурившийся Ефремов. – Все сделаем, все сделаем, чтобы не было повторения того позорного случая с этим самым Хоржунковым! Может быть, слышали?!

– Нет, не слышал, Павел Васильевич! – поспешил ответить Орлов. – Но, спасибо вам большое за отзывчивость!

Пронзительный протяжный гудок, раздавшийся со стороны затянутой вечерней мглой реки, возвестил о приближении долгожданного теплохода. Мэр и председатель городского Совета ветеранов, как по команде, повернули головы в сторону реки и сразу увидели приближавшуюся самоходную баржу.

– Наконец-то! – воскликнул Ефремов и, не сумев совладать с нахлынувшими эмоциями, звучно ударил кулаком правой руки о раскрытую ладонь левой и рысцой бросился к пристани, на которой уже выстроился духовой оркестр. Прожекторные установки поймали в перекрестье лучей подходивший корабль, на чьей палубе смутно темнела какая-то неясная масса. «Вот она!», – вожделенно подумал о неясной массе на палубе, полагая, что это и есть гуманитарная помощь, Павел Васильевич.

Минут через пятнадцать обычной возни, связанной с пришвартовкой судна, наступила долгожданная развязка – портовый кран, при помощи чему-то ухмыляющихся матросов баржи, подцепил неясную массу, темневшую на палубе, и под музыку духового оркестра легко поднял ее высоко в воздух, чтобы перенести на пристань. Навязчивое перекрестье прожекторных лучей поймало груз с гуманитарной помощью на высоте двадцати, примерно, метров над пристанью. Оркестр как раз играл «Прощание Славянки», когда прожектора ярко осветили аккуратно сложенный штабель красивых золотистых гробов, медленно плывущих по воздуху. «Прощание Славянки» развалилось бесформенной кучей неприятных звуков и, лишь только умерли голоса труб оркестра, на пристани наступила гробовая тишина. Ее нарушил где-то через пол-минуты председатель городского Совета ветеранов Орлов, звучно произнесший голосом веселым и злым:

– Для Паши Астахова – лучше не придумаешь!

– Суки американские! – крикнул чей-то пьяненький голосишка.

И тут вышедшую из ступора толпу прорвало гневными выкриками – почему-то антиамериканского характера. Председатель Совета ветеранов Орлов стоял некоторое время на одном месте, испепеляюще сверкая глазами на повисшие в воздухе гробы (как назло, что-то там заклинило в подъемной стреле крана), а затем, приняв какое-то решение, энергичной походкой подошел к растерянному и совершенно подавленному Ефремову, и со словами «ежа бы вам через жопу родить, Павел Васильевич! От имени всех ветеранов!…» широко размахнулся и влепил Павлу Васильевичу звонкую тяжелую пощечину…

Заслышав шум вертолетных винтов, Алинкейро удалился в бунгало и лег там на кушетку, не зажигая света и решив всецело отдать себя на волю провидения. Сделав обезболивающий укол и положив у изголовья верный «магнум», он закрыл глаза и попытался уснуть, не взирая на поднимавшийся в окрестных джунглях тарарам. Обезболивающий снотворный состав подействовал довольно быстро, и сознание Орельяно провалилось вскоре в тревожное черное забытье, чья относительная тишина постоянно вспарывалась автоматными очередями и глухими разрывами гранат – в сельве, пока он спал, около трех часов длился ожесточенный бой между «коммандос» и боевиками «Сендера Луминоса» («Светлый Путь»). Но звуки боя никак не влияли, что самое любопытное, на ход и плавное течение его сновидения. Всю эту ночь, освещенную вспышками автоматных очередей и разрывами гранат, плавное медленное течение какой-то широкой реки, не похожей на Амазонку, уносило невесомое тело Орельяно к океану вечного забвения.

Он проснулся через несколько минут после того, как на сельву, вместе с последним раздавшимся выстрелом, обрушилась полная тишина. Ее нарушил громкий крик большого попугая, усевшегося на крышу бунгало почистить перышки. От него-то Алинкейро и проснулся, с немалым удивлением чувствуя, что на этот раз он проснулся по настоящему отдохнувшим и освеженным, как и подобает всякому человеку после ночного сна. Обычная боль в паху почти не ощущалась – обезболивающий препарат, который он употреблял, действовал, как правило, двенадцать часов, так что, возможно, ничего удивительного в отсутствии боли и не было. Он рывком поднялся с кушетки и, сняв «магнум» с предохранителя, вышел из бунгало. Первое, что Алинкейро увидел, был прибитый к берегу прямо напротив его бунгало, роскошный золотистый гроб с гостеприимно распахнутой крышкой.

Силы оставили Орельяно, и он медленно опустился на ступеньки крыльца, с непередаваемым выражением в глазах глядя на мирно покачивающийся перед ним на волнах протоки гроб. Острота мышления разведчика-десантника, сумевшего выжить при высадке на берега французского Ла-Манша шестого июня сорок четвертого года, ничуть не притупилась за прошедшие десятилетия, поэтому Алинкейро сделал правильный, но от этого не менее парадоксальный вывод, что вчера ночью в небе он видел именно такие гробы. И один из них приплыл к его бунгало. Сбитый самолет вез такой груз и сбили его, чтобы завладеть этими красивыми странными гробами. Вопиющая странность упавшего с неба гроба болезненно поразила воображение старого змеелова. Гроб заключал в себе какой-то дорогой секрет, настолько дорогой, что из-за него сбили целый самолет, а потом в сельве ночь напролет шел ожесточенный бой. А раз так, то рано или поздно за гробом, приплывшим к бунгало Орельяно, явятся либо хозяева, либо грабители, сбившие самолет. В любом случае, особенно, если выпадет второй вариант, Орельяно оказывался в весьма незавидном положении. Он внимательно прислушался, но никаких подозрительных звуков в окрестностях не уловил. А может, просто не сумел как следует прислушаться, не в силах отвлечься от созерцания чудо-гроба.

Ничего подобного Орельяно еще не приходилось видеть и переживать в течение своей долгой, насыщенной событиями жизни. Внешний вид гроба пробудил в нем какое-то сильное чувство, какому он не мог подобрать определения, потому что оно было совсем новым, незнакомым, ранее отсутствующим в богатой эмоциональной палитре внутреннего мира Алинкейро. Он лихорадочно пытался определить породу дерева, из которого неизвестные талантливые мастера сколотили такого симпатягу, но мягко золотившаяся под лучами утреннего солнца древесина таинственного гроба не давала ему никакого намека на правильный ответ. «В сельве такое дерево не растет! – уверенно самому себе сказал Орельяно. – Такое дерево вообще нигде не растет!»

И Орельяно твердо решил: «Этот гроб – мой! Он достоин того, чтобы в нем покоились останки человека!» Чудо-гроб вызывал чувство умиротворения и покоя, теплой волной разливавшееся по доброй широкой душе Орельяно, впервые за последние несколько месяцев заставив его не думать о неминуемой мучительной смерти, с бессильной яростью и безнадежным отчаяньем обреченного. Вспышка необъяснимого оптимизма ярко осветила мрачнейшие перспективы недалекого будущего, показав Орельяно призрачную сущность инстинктивного страха человека перед смертью и саму, по сути, призрачную сущность смерти, как таковой. «Смерти нет! – победно и радостно захотелось закричать Орельяно. – И лучшее этому доказательство – приплывший ко мне сегодня на рассвете в гости чудесный гроб из золотого дерева, растущего в Райском Саду! Его нужно срочно куда-то спрятать – другого такого шанса у меня уже не будет!»

Алинкейро даже не показалось странным – почему простое созерцание золотистого гроба вызвало у него такую эйфорию, целый, можно сказать, вихрь эйфорий, перевернувший с ног на голову все его прежние представления о закате человеческой жизни. Из невидимых пор древесины Гроба сочился солнечный свет, перемешанный с медом, распространявшим вокруг аромат индийской ванили, чуть-чуть разбавленной горечью кайенского перца.

За спиной Орельяно послышался характерный лязг передергиваемого затвора огнестрельного оружия. Он оглянулся и увидел двух молодых мужчин в камуфляжных комбинезонах, державших в руках автоматы «Калашникова». По некоторым признакам Орельяно догадался, что неизвестные мужчины не принадлежали к «коммандос» и, скорее всего, сейчас уничтожат его раковую опухоль вместе с ним самим при помощи короткой меткой очереди. Он незаметно потянулся за «магнумом», ничуть не надеясь, что сумеет выстрелить раньше своих врагов…

Эфир областной телестудии позволил десяткам тысяч телезрителей вдосталь полюбоваться на беспомощно повисшую в воздухе связку австралийских гробов для ветеранов Великой Отечественной, показанных крупным планом в разных ракурсах. Иногда вместо гуманитарных гробов весь экран целиком заполняло налитое кровью, злое и растерянное лицо главного «виновника торжества» – мэра Капустограда, Павла Васильевича Ефремова. Он, кажется, постоянно порывался что-то сказать, но его либо никто не хотел слушать, либо ему совершенно нечем было поделиться с телезрителями.

На душе у мэра, конечно, накипело. Накипело черт знает чего и сколько, и поговорить ему очень хотелось – отматерить страшно своего личного злейшего врага, заветно плюнуть в подлые бессовестные глаза этого самого Кобзева, подстроившего или, лучше сказать, подложившего ему, Павлу Васильевичу такую чудовищную свинью! «Ой, дур-рак-к!!! О-о-й, дур-рак-к!!!» – горько сетовал на собственную политическую близорукость, недальновидность, непригодность Павел Васильевич. Он видел перед собой множество злорадно ухмылявшихся в открытую лиц, в частности – ехидную рожу этого очкарика —«господина дотошного журналиста». Только одно, густо намазанное не особенно дорогой косметикой, лицо секретарши Софьи Павловны выражало неподдельное сочувствие. Но сочувствие ее ничего, кроме раздражения, не вызывало у Павла Васильевича, и он метался по пристани, как затравленный свирепыми таежными волками вепрь или – как «последняя падла» (так он сам о себе выразился в приватном ночном разговоре, состоявшимся спустя несколько часов между ним и Софьей Павловной в его рабочем кабинете), на каждом шагу натыкаясь полусумасшедшим взглядом на эти проклятые гробы, упрямо продолжавшие висеть в воздухе над головами собравшихся горожан, в качестве отягчающего вещественного доказательства деловой некомпетентности главы городской администрации. И не ускользал из памяти неприятный еж, которого от души посулил Павлу Васильевичу председатель городского Совета ветеранов Орлов. Самым трудно переваримым из всего этого скандального мероприятия выглядел до предела жесткий демарш, предпринятый всегда таким лояльным, уравновешенным человеком, каким по праву считался Николай Иванович Орлов. С ним у Ефремова никогда не возникало конфликтов, хотя и особой симпатии тоже не было. Имели место ярко выраженные нейтральные отношения – городской Совет ветеранов и городская администрация существовали, не замечая друг друга, разумеется, по вине главы администрации, которому никогда не хватало времени на рассмотрение нескончаемых и неразрешимых проблем городских ветеранов. Павел Васильевич, как человек более или менее дальновидный, предполагал, конечно, что когда-нибудь ему придется вступить с Советом ветеранов в состояние конфронтации, и в глубине души всегда лелеял мечту каким-нибудь неожиданным деянием исключить возможность наступления подобной ситуации. Именно поэтому он и ухватился с таким жаром за предложение господина Кобзева с его гуманитарной помощью. Но в самых мрачных снах не могло привидеться мэру Капустограда то, что произошло между ним и Орловым.

Не меньше Ефремова переживал случившееся и сам Николай Иванович Орлов. Сразу после краткого, но бурного и красочного объяснения с мэром, он впал в ступорообразное состояние и, остановившись посреди пристани прямо под неподвижно парившим в воздухе штабелем гробов, задрал благообразную седую голову кверху и, словно оцепеневший кролик перед голодным удавом, принялся буравить облитые жидким золотом прожекторного света гробы неподвижным, ничего не выражающим взглядом, в котором, однако, просматривался замаскированный суеверный ужас.

Между прочим, очень скоро выяснилось, что чудо-гробы заставили смотреть на себя внимательно, не отрываясь, не только председателя городского Совета ветеранов, но и многих других людей – против их воли, вследствие чего на пристани сделалось намного тише и спокойнее, чем каких-нибудь несколько минут назад.

В природе тем временем собиралась гроза – вдали, у кромки горизонта, полыхнуло ослепительное оранжево-голубое зарево, с запада прилетел мощный порыв влажного свежего ветра и под аккомпонемент низких громовых раскатов качнул висевшие на металлическом тросе гробы. И они со скрипом закачались из стороны в сторону, напомнив наиболее продвинутым горожанам чудовищный маятник Времени, неумолимо отсчитывающий строго регламентированные секунды жизни, отпущенные Создателем каждой земной твари, включая человека.

Сразу после молнии и грома в воздухе запахло озоном с примесью незнакомого, но довольно тонкого и приятного экзотического аромата.

– Наверное, эти гробы – из древесины эвкалиптов, как вы думаете, Николай Иванович? – вывела Орлова из оцепенения неожиданным вопросом его заместитель, старушка—божий одуванчик, Скаредникова Екатерина Ивановна. – Их же нам прислали, если я не ошибаюсь, из самой Австралии. Мне кажется, что они с нами очень некрасиво поступили. Если уж они вправду решили проявить настоящую заботу о наших ветеранах, могли бы прислать что-нибудь другое.

– Что, например? – против воли вовлекаясь в разговор со Скаредниковой и не отрывая взгляда от гробов, машинально спросил Орлов.

– Ну не знаю… Сувениры какие-нибудь – плюшевых мишек-коала или кенгуру, утконосов там прислали бы. Пустяк, казалось бы, а настроение стариков бы поднялось! Ну не гробы же присылать, в самом-то деле, Николай Иванович! – возмущенно закончила раздухарившаяся старушка.