Текст книги "Гробы спасения"

– Ой, Катя – ты-то помолчи, ради Бога! – с внезапной злостью оборвал Скаредникову Николай Иванович. – Может, обычай у них там такой в Австралии – признаком самого хорошего тона считается подарить на день рождения старому человеку дорогой, добротно сколоченный гроб!

Екатерина Ивановна испуганно выпучила на председателя близорукие глаза и молча принялась пережевывать и глотать рвущиеся наружу скользкие мятно-горькие карамельки обличительных слов и справедливого бичевания.

– Эти гробы нам прислали не случайно, Катя! – почти спокойным тоном вдруг доверительно сказал ей Орлов. – Мы еще из-за них наплачемся! Паша-то Астахов неспроста крякнул, ой – неспроста! Николай Иванович опустил голову и смачно сплюнул себе под ноги.

Тут опять молния полыхнула, ярко осветив растерянно-изумленные лица людей, молча рассматривавших гробы. Небо, казалось, раскололось пополам прямо над головами собравшихся. Новый порыв ветра качнул штабель с гробами по еще большей амплитуде, чем в прошлый раз. Что-то там сдвинулось – в штабеле, опасно накренилось, блеснуло дугой изломавшегося отражения луча прожектора, и от штабеля медленно, как бы нехотя, отделился один из гробов. Он лениво перекувыркнулся в воздухе, щеголевато и даже чуть кокетливо сверкнув на прощанье в перекрестье прожекторных лучей великолепной полировкой изящных обводов, и плавно, по вращательной траектории, как если бы весил чуть больше воздуха, опустился на щербатый заплеванный асфальт пристани, прямо под ноги Николая Ивановича Орлова, издав при этом глухой стук.

Николай Иванович наклонился, взял гроб за угол двумя пальцами и попытался приподнять или сдвинуть его с места. Но у него ничего не получилось.

– Тяжелый какой! – с удивлением произнес председатель Совета ветеранов. – А по воздуху спланировал, что твоя пушинка.

– Екатерина Ивановна! – выпрямился Николай Иванович, оставив в покое чудо-гроб, и официальным голосом произнес. – Этот гроб мы подарим Паше Астахову, он ему сейчас очень кстати, а остальные публично сожжем. И позаботьтесь о том, чтобы мероприятие это оказалось широко освещенным средствами массовой информации.

– А когда вы планируете… сжечь?

– Завтра – Девятого Мая, прямо на митинге. Это будет наш ветеранский ответ всем тем, кто хотел бы поскорее увидеть нас в гробу! И завтра же выставим тело Павла Петровича Астахова в нашем клубе для прощания. Сейчас собирай всех активистов и вместе с этим гробом едем к нему домой, пока Пашу там не выкинули в выгребную яму от нетерпения поскорее занять жилплощадь покойного!

Последние слова глава ветеранов, правда, процедил сквозь зубы, так что Скаредникова не расслышала про выгребную яму и жилплощадь.

– А остальные гробы… мы, что – так их и оставим здесь? – растерянно спросила Скаредникова.

– Это уже проблемы Ефремова – он обязан обеспечить доставку гуманитарной помощи в помещение Совета ветеранов! – сухо объяснил старушке Николай Иванович.

Они быстро уехали на стареньком «ПАЗике», предварительно погрузив гроб с помощью штатных грузчиков Совета ветеранов из числа самих же, наиболее хорошо сохранившихся, ветеранов.

Примерно через пять минут после их отъезда, новая молния ударила прямо в штабель чудо-гробов, продолжавших беспомощно висеть на тросе лебедки портового крана, окончательно вышедшей из строя. Эффект прямого попадания молнии получился потрясающим – гробы моментально окутались сверкающим облаком зеленых искр, а затем вспыхнули ярко-голубым гудящим пламенем. Испуганная толпа хлынула прочь с пристани. В начавшейся давке оказались сбитыми с ног несколько пьяных и просто хилых человек, в их числе оказался личный враг Ефремова – «господин дотошный журналист» – ему растоптали очки и случайно сломали пару ребер.

Никуда не побежали только продолжавший оставаться в состоянии тяжелейшего двигательного и мыслительно-логического ступора мэр города Павел Васильевич Ефремов, преданная ему Софья Павловна и четверо членов съемочной группы федерального канала, не захотевших упустить случая отснять сенсационные кадры. К таким кадрам, по квалифицированному мнению руководителя группы, несомненно следовало отнести и безумные глаза, стоявшее дыбом каре густых волос на голове, мертвенно-бледную с явственным синеватым отливом кожу лица Павла Васильевича Ефремова – нетипичный портрет современного российского руководителя среднего провинциального масштаба, мужественно переживавшего критические дни своего, если так можно выразиться, политического либидо. Ефремова снимали и крупным планом, и общим, на фоне роскошных австралийских гробов, полыхавших неугасимым голубым пламенем.

– А вы – молодец! – неожиданно сказал Павлу Васильевичу в большое мясистое волосатое ухо руководитель съемочной группы.

– Что, простите? – тревожно встрепенулся Ефремов, не способный пока что-либо ясно соображать.

– Я говорю, что вы – молодец! – повторил тележурналист. – Необычные ситуации порождаются нестандартным стилем руководства! А я слышал про вас, что именно вы были инициатором всего этого мероприятия!

Улыбающийся беспечный журналюга повел вокруг себя рукой. А вокруг повсюду в черноте ночного воздуха вспыхивали голубые зарницы, отражавшиеся в оконных стеклах здания речного вокзала, хозяйственных служб и в иллюминаторах пришвартованных к пирсам пассажирских теплоходов. Хлынул сильный ливень, никак не отразившийся на интенсивности горения штабеля чудо-гробов.

Зато холодный небесный душ отрезвляюще подействовал на мэра Ефремова – четко чеканя слова, он дал короткий исчерпывающий ответ на двусмысленные комплименты московского журналиста:

– Я искренне сожалею, что не сгорел вместе с этими гробами!…

Золотистый ароматный чудо-гроб с телом Павла Петровича Астахова утром следующего дня был выставлен в просторном фойе помещения Совета ветеранов. Сноха и ее родственники ничуть не возражали против предложения приехавшего накануне поздно вечером к ним домой председателя городского Совета ветеранов Орлова забрать тело покойного и все хлопоты, связанные с организацией похорон, взять на себя. Орлов во время беседы с родственниками Астахова старался придерживаться подчеркнуто официальной манеры общения, с трудом сдерживаясь, чтобы не показать неприязнь к этим людям. Деньги на похороны никто из них не предложил, похоронного костюма – тоже, а Орлов не стал спрашивать, чтобы лишний раз не унизить общую городскую ветеранскую гордость и без того, как считал Орлов, значительно пострадавшую аж на международном уровне в связи с этой «бля… ой гуманитарной помощью».

Обмыли тело Павла Петровича в бане частного дома, где одинокой классической вдовой проживала Екатерина Ивановна Скаредникова. Там же обрядили покойника в более или менее приличный костюм, оставшийся от мужа Скаредниковой, умершего двадцать лет назад в результате отравления грибами, и отвезли в Совет.

Было девять часов утра, когда Орлову сообщили о том, что вчера произошло на пристани после их отъезда. Удивительно, но известие о гибели сделавшихся вчера ему ненавистными гробов от небесного огня, нисколько не обрадовало председателя Совета ветеранов, а напротив – как-то болезненно поразило. Особенно неприятно Николаю Ивановичу оказалось услышать о том невероятном факте, что гробы горели до самого рассвета, то есть – не менее шести часов, несмотря на сильный продолжительный ливень и усилия вызванной, в конце-концов, пожарной машины, и, что самое плохое, по единодушному свидетельству находившихся там очевидцев – в них кто-то совершенно явственно громко и отчаянно стонал и плакал, как будто моля о спасении. Якобы находившийся там и слышавший эти ужасные стенания городской мэр Ефремов сделался совершенно седым, а двадцатилетняя девушка – ассистент оператора, входившая в состав съемочной группы федерального канала упала в обморок. Не потерял присутствия духа на фоне разразившейся «гуманитарной» катастрофы лишь насквозь прожженный профессиональным цинизмом руководитель этой самой группы, внешне фатоватый и развинченный Сергей Топляков, во всеуслышание заявивший, что «своим репортажем он себе сколотит не меньше миллиона!».

Расстроенный и «внутренне разбитый» (так он сам определил свое моральное и физическое состояние) Николай Иванович спустился со второго этажа здания Совета, где находился его рабочий кабинет, в фойе – к гробу Паши Астахова. В фойе было еще пусто, и Николай Иванович констатировал этот факт с большим облегчением – ему так хотелось побыть наедине со старым товарищем, чьи проблемы он всегда особенно близко принимал к сердцу, уважая его редкие человеческие качества и зная, насколько жестоко и несправедливо поступала с ним судьба, особенно – в последние годы. И вот – пришел конец. Николай Иванович тяжело опустился на стул возле изголовья гроба и внимательно посмотрел на умиротворенное лицо покойного. На лице не было видно никаких признаков тяжелых физических страданий, лишь отпечаталось навеки выражение изумления, как и бывает обычно при скоропостижной кончине – в результате катастрофы сердца или мозга. Николай Иванович знал, что Астахову еще при жизни был поставлен диагноз: обширный инсульт. Ввиду очевидности причин смерти и переполненности городского морга, его не стали вскрывать и, наверное, поэтому он и выглядел, как живой. Это Орлов поймал себя на такой мысли – покойный Паша Астахов внешне выглядел вполне неплохо, больше походя на спящего, чем на мертвого. Да и гроб, в котором он лежал, не производил соответствующего впечатления, какое обычно производят гробы на психику всякого нормального человека. Честно говоря, Николай Иванович удивился своему душевному настрою и тому необъяснимому, в целом – не печальному кавардаку, что царил у него сейчас в голове.

К счастью, вскоре начали подходить ветераны и молча рассаживаться вокруг гроба на заранее расставленных стульях. Звон их многочисленных медалей и приглушенные необходимостью проявлять дань уважения к усопшему голоса постепенно заполнили просторное помещение фойе. Настроение, несмотря на праздничный день, царило подавленное – зловещая тень загадочных австралийских гробов нависла дамокловым мечом над ветеранами Второй Мировой из российской глубинки. И сейчас их внимание больше приковывал не Паша Астахов, а чудо-гроб, в котором покоились его останки. Гроб, несомненно, представлял собой шедевр столярного искусства и, помимо воли, вызывал у ветеранов необъяснимое в данной ситуации чувство, если не тихой радости, то глубокого удовлетворения, сладкой теплой патокой разливавшегося по полостям добрых и широких ветеранских душ. А к Павлу Петровичу Астахову, имевшему честь и удовольствие лежать в таком чудесном гробу, все без исключения ветераны через несколько минут после своего прихода начинали испытывать хорошую, здоровую, белую зависть. Они не понимали и в принципе не могли себе представить, что чувство зависти и тихая радость в душах порождаются тем парадоксальным, упорно не замечаемым ими фактом, что бледно-желтые кожные покровы лица покойника и кистей его рук, сложенных на груди, медленно, но верно приобретали слабую розовую окраску. И уж точно всем было невдомек, что чернота, заполнившая вчера в полдень голову дяди Паши, стала разбавляться слабым, пока еще сумеречным светом неумолимо приближавшегося второго рождения. Золотистый сладкий сок Гробового Дерева продолжал свою циркуляцию в толще древесины чудо-гроба, неторопливо создавая внутри его стенок нужную атмосферу, распространяя вокруг тонкий, незнакомый людям, но радостно их будоражащий аромат…

И совсем не случайно, уже основательно испорченная, морально почти полностью разложившаяся семнадцатилетняя Марина Астахова, убиравшаяся вместе с подружкой в комнате умершего деда, вдруг замерла, изумленно расширив распутные зеленые глаза, и явственно увидела привидение деда, стоявшее в углу комнаты и строго грозившее ей пальцем. Не завизжала она «дурнинушкой» лишь потому, что глаза деда, несмотря на грозивший ей палец, смотрели ласково и добро. Зажмурив глаза, она потрясла головой, и привидение исчезло…

…Возможно, что нечто подобное – непонятное ураганное смятение – испытал примерно в те же минуты и Павел Васильевич Ефремов, закрывшийся у себя в просторном служебном кабинете и велевший Софье Павловне ни с кем его не соединять и никого не пускать. Он только что закончил телефонные переговоры с Австралией, и они главу администрации Капустограда расстроили гораздо больше, чем утренний звонок губернатора области, попросту обматерившего Ефремова. А Сергей Николаевич Кобзев не матерился даже тогда, когда Ефремов обвинил земляка-миллиардера в проведении широкомасштабной циничной диверсии, направленной против родного города, всей России, ее золотого морального фонда – ветеранов Великой Отечественной – и лично против него, Павла Васильевича. Затем, более-менее успокоившись, Ефремов рассказал, не опуская никаких подробностей, о странном случае, происшедшем вчера вечером на городской пристани, сопроводив описание ударившей в штабель чудо-гробов молнии едким замечанием: «Сам господь Бог, видимо, возмутился всем чудовищным цинизмом происходящего и предал вашу, Сергей Николаевич, так называемую „гуманитарную помощь“ праведному небесному огню!». На что находившийся за семнадцать тысяч километров от Ефремова Сергей Николаевич изменившимся (к худшему во всех смыслах этого слова) голосом произнес: «Вы даже не представляете – насколько оказались правы, Павел Васильевич! Но я-то хотел, как лучше, как можно лучше, полагая, что законно пользуюсь официально сделанным подарком человечеству, а на самом деле эту случайную находку нужно было вернуть ее хозяину – Господу Богу. Но он, наверняка, спохватился, и сейчас сам активно занимается возвращением утерянной собственности! Бог, как говорится, не фраер, Павел Васильевич! А лично вы никогда не узнаете о том, что выпустили из своих рук не банальные гробы, а – реинкарнационные корпускулы!»

И положил трубку с тем, чтобы уже никогда больше в жизни не звонить мэру Капустограда.

Что означали эти два слова – «реинкарнационные корпускулы», невежественный Ефремов не знал, и впоследствии невозможность вспомнить или хотя бы угадать значение таинственных слов довела его до состояния полного неистовства. Помаявшись таким образом с полчаса, Павел Васильевич решил победить неистовство с помощью коньяка, что ему легко удалось…

А Сергей Николаевич, положив телефонную трубку и прервав тем самым сделавшийся неинтересным разговор с Ефремовым, стоял с полминуты в некоторой нерешительности, рассеянно глядя через окно-стену кабинета на белую кипень зацветших Гробовых Деревьев, мягко переливавшуюся под светом полной луны нежными жемчужными оттенками, а затем, повторив вполголоса «Да – Бог начинает возвращать свою собственность!», широкими энергичными шагами пересек кабинет и открыл стоявший в углу сейф. Из сейфа Сергей Николаевич достал небольшой полиэтиленовый пакетик с десятком серебристых семян и, немного подумав, опустил его в нагрудный карман рубашки. Затем Сергей Николаевич вышел из кабинета.

Он поднялся по винтовой лесенке на крышу главного административного корпуса

«Х. У.З.», возвышавшегося над островом Гробовых Деревьев на добрую сотню метров, и подошел к самому краю крыши, чтобы полюбоваться напоследок творением рук своих – потрясающим по красоте видом древесных плантаций. Он знал, что в административном здании, как и на всем острове, нет сейчас ни души – последняя группа сотрудников была эвакуирована полчаса назад на материк, и поэтому полностью отдался давно не испытываемому восторгу соития своего полного одиночества с трансцедентальными тишиной и величием Сада Бессмертия, приготовившегося кануть в неведомое, в какой-то другой, по всей видимости, свой, родной, непостижимый для ограниченного человеческого рассудка, волшебный праздничный мир, где не было места смерти, безнадежной глубокой тоске, гниению и тлену.

Порыв свежего ветра прилетел из океанских просторов, взлохматив густую шевелюру Кобзева и заставив его оторвать взгляд от Деревьев, чтобы взглянуть на беспредельную поверхность океана, романтично посеребренную луной. Но он знал, что луна скоро закроется грозовыми тучами, и через несколько минут на Остров Райского Сада обрушится чудовищный по силе ураган. А потом, в чем Кобзев нисколько не сомневался, на дне океана, недалеко от Острова или прямо под Островом расколется земная кора, и Остров исчезнет под океанскими волнами. Медлить было нельзя. Он развернулся и пошел к личному вертолету, замершему в центре крыши. В багажном отсеке вертолета стояли два чудо-гроба, один – для него, Сергея Николаевича, другой для некоей Адель – длинноногой, синеглазой, пышногрудой блондинки, ожидавшей его в Сиднейском особняке. Он вдруг неожиданно задумался об Адель и о том, что в жизни все-таки нельзя всего предугадать, и она порой преподносит удивительные сюрпризы. Взять хотя бы историю появления Адели…

В течение пяти лет он был свято предан трагически погибшей Шиарге и никогда не думал, что после ее воскрешения, сопровождавшегося таким драматическим прощанием, его сможет привязать к себе какая-нибудь женщина. Но случилось невероятное – однажды, на показе моды, он увидел профессиональную двадцатипятилетнюю манекенщицу Адель. Его поразили ее громадные глаза миндалевидной формы и удивительного фиалкового цвета… Но печальный и бесконечно милый образ маленькой Шиарги затмевал даже такую потрясающую красоту, и он довольно скоро забыл о фиалкоглазой манекенщице.

Через несколько дней после памятного показа она позвонила ему сама, отказавшись объяснить, откуда у нее сверхзасекреченный рабочий телефон самого Кобзева. Адель попросила Сергея Николаевича о личной встрече. Он не колеблясь согласился. Во время ужина в одном из известных сиднейских ресторанов Адель пленила миллиардера не столько своей роскошной красотой, сколько удивительной душевной чистотой и какой-то невероятной, почти болезненной застенчивостью. Он понял, что Адель не относится к категории охотниц за богатыми женихами, и с того вечера они больше не расставались…

Алинкейро Орельяно, осторожно правя веслом, углублялся по таинственной запутанной сети узких лесных проток вглубь сельвы, подальше от вероятных мест встречи с бандитами, головы двоих из которых он продырявил парой снайперских выстрелов несколько часов назад возле своего бунгало. Не хотел старик встретиться и с правительственными «коммандос» – им пришлось бы возвращать золотистый чудо-гроб, который в эти минуты служил ему лодкой. Гроб великолепно держался на воде и превосходно слушался направляющих движений рулевого весла.

Основная проблема заключалась в том, что один из бандитов тоже успел выпустить короткую очередь – уже будучи убитым (вероятно, рефлекторно нажал пальцем на курок), и одна пуля прошила правый бок Алинкейро в районе аппендикса, который ему вырезали более полувека назад. Сила инерции, возникшая после попадания пули, толкнула старика в сторону протоки и он, лишившийся сознания от болевого шока, наверняка бы утонул, если бы не кстати подвернувшийся гроб. Орельяно навзничь рухнул прямиком на днище, и отцепившийся от державшей его коряги чудо-гроб медленно поплыл вниз по течению протоки. Как к Алинкейро попало любимое рулевое весло, обшитое хорошо отполированной кожей пожилой анаконды, он решительно не помнил. Когда сознание начало возвращаться к нему в виде коротких прерывистых вспышек света, Орельяно видел себя как бы со стороны – целеустремленно гребущим веслом, обтянутым кожей анаконды в красивейшем из гробов всего мира по узкой глухой протоке под почти непроницаемым для солнечных лучей навесом из огромных цветов и толстых змееподобных лиан. В воздухе вокруг гроба порхали огромные бабочки величиной с ладонь крупного мужчины. Крылья бабочек природа исчертила причудливыми узорами и щедро вымазала кричаще-яркими красками основных цветов солнечного спектра. Раньше Орельяно не видел в этих местах таких, не по-земному красивых бабочек. Из джунглей к гробу, привлеченные медово-ванильным ароматом золотистой древесины, вылетали все новые и новые особи. Большие выпуклые глаза красавиц-бабочек смотрели на гроб и плывущего в нем Орельяно с огромным удивлением. Затем он вновь погружался во мрак забвения, и в следующий период просветления взыскательный взгляд старого змеелова изумляли и радовали уже не только райские бабочки, но и присоединившиеся к ним птицы с длинными лировидными хвостами и крыльями, вышитыми золотой тканью. Птицы эти, воистину, обладали голосами ангелов, и Алинкейро руку был готов дать самому себе на отсечение, что раньше никогда не слышал столь чудных птичьих голосов.

В тихой прозрачной заводи, среди темно-зеленых круглых листьев, печальным оранжевым светом сверкнули лепестки огромных лотосов, над которыми кружили рои изумрудно-смарагдовых колибри. Незнакомый зверь с хоботным выростом тапира, но величиной с носорога, ломая частокол тростника и стволы молодых деревьев, вышел к берегу протоки и с жадностью принялся всасывать в безразмерную утробу теплую зеленоватую воду, недоуменно и подозрительно косясь налитыми темной кровью глазами на проплывавший мимо чудо-гроб. Видимо, он под самую завязку нажевался в лесу горькой коры и терпко-солоноватых листьев латексных деревьев, и теперь зверя мучила страшная жажда. «Но под пологом сельвы никогда не рождались такие огромные и уродливые твари…», – убежденно воскликнул, не раскрывая рта, Орельяно, и творившиеся поразительные метаморфозы в животном мире все больше начинали ставить его перед стеной глухого логического тупика. Наибольшую же тревогу Алинкейро внушили зеленоволосые красавицы – девушки потрясающие белизной кожи и совершенной формой обнаженных грудей, красноречиво доказывавшие свое не индейское происхождение. Девушки резвились вокруг гроба вместе с речными амазонскими дельфинами-иниями. Они высовывались из протоки по пояс, дурачась, брызгались на истекающего кровью в гробу старого седого дедушку проточной водой, звонко смеялись и ныряли обратно под воду. «Это же настоящие русалки!» – наконец-то осенило Алинкейро, но сил сотворить крестное знамение, чтобы испугать и отогнать нечистых духов, у него уже не оставалось…

Окончательно он пришел в себя (во всяком случае, так ему показалось) уже ближе к вечеру, когда короткие тропические сумерки стремительно начали превращаться в ночь, и волшебное превращение это сопровождалось обычным вечерним концертом обитателей верхних ярусов сельвы – птиц и обезьян. Когда амазонская ночь окончательно вступила в свои права, повсюду среди ветвей деревьев и листьев лиан вспыхнули тысячи жуков-светляков, придавших мраку ночного леса таинственный романтический вид. Гроб Орельяно окутался мантией золотистого неугасимого сияния, осветив ночной воздух вокруг себя на несколько метров и воду протоки – до самого дна, по мере своего продвижения вниз по течению выхватывая на несколько секунд из мрака облитые дрожащим золотым маревом стволы деревьев и листья, автоматически гася синеватые огоньки жуков-светляков и зажигая люминисцирующими изумрудными огнями глаза ночных животных, насекомых и пресмыкающихся…

Владыка сельвы, пятнистый красно-желтый ягуар – огромный великолепный самец, достигший возраста зрелости, осторожно пробирался по джунглям вдоль берега протоки вслед за манившим его движущимся пятном золотистого света. Голодный хищник чувствовал запах добычи – свежего человечьего мяса. Двигавшееся по стволам деревьев световое пятно каким-то образом тесно переплеталось с этим, одним из самых аппетитных запахов родных охотничьих угодий хищника, и такое противоестественное, с точки зрения убогого интеллекта ягуара, сочетание немного смущало его, инстинктивно заставляя проявлять сдержанность и осторожность. Но с каждой минутой делавшийся все нестерпимей голод, взял вверх над сдержанностью, ягуарам несвойственную. Зверь на секунду замер, уподобившись гигантской сжатой пружине, свитой из могучих вибрирующих мышц, и затем, огласив сельву грозным яростным рыком, совершил огромный прыжок, который вынес его сквозь пахнувшее человечиной световое пятно прямо на берег протоки. Но зверь резко затормозил, оказавшись в полной растерянности и даже попятился назад, в спасительную чащу, сбитый с толку и напуганный зрелищем медленно плывущего вниз по течению протоки чудо-гроба, бесшумно пылающего золотым пламенем, в чьих языках безобразно корчился и извивался труп человека, страшно обезображенного, по меньшей мере, полусотней огнестрельных ран…

Ветеранов вокруг гроба с телом Павла Петровича Астахова часам к одиннадцати утра набралось человек семьдесят – бодрых хорохорящихся старичков и воинственно настроенных старушек, объединенных своим общим героическим прошлым, наиболее выпукло себя проявляющим всегда в один и тот же день календаря – 9-ого Мая. В День Победы кисловатый пороховой запах, стелившийся над окопами, пересекавшими Советский Союз от Баренцева до Черного морей несколько десятилетий назад, неизменно вызывал у всех российских ветеранов навязчивые ностальгические галлюцинации, заставлявшие тревожно трепетать их ноздри, настораживать постепенно глохнувшие уши, чтобы уловить орудийный гром, доносящийся прямиком из далекого прошлого, прищуривать близорукие глаза для более точного фокусирования взгляда на грандиозных контурах теней тяжелейших поражений и великих побед Великой Отечественной. Это был, пожалуй, единственный день в году, когда ветераны чувствовали себя полноценными людьми, тем более что дней этих оставалось все меньше и в результате увеличивавшегося дефицита каждое последующее 9-ое Мая ощущалось острее и реалистичнее, чем предыдущее. Для ветеранов же небольшого провинциального российского городка Капустограда, нынешний День Победы, помимо вышеперечисленных ностальгических ингридиентов, оказался сдобренным жгучим перцем резонансного международного скандала, чей сценарий родился в голове неизвестного капустоградским ветеранам жителя Австралии. Собственно, об этом, волей-неволей, и велась беседа ветеранов Капустограда, собравшихся в фойе попрощаться со своим товарищем. Помимо естественной душевной боли, возникшей по поводу смерти Павла Петровича Астахова, и без того изболевшиеся души бывших фронтовиков свирепо терзали какие-то неясные сомнения и неопределенные страхи. Ничуть не сгладились возмущение и чувство незаслуженной обиды, нанесенной им вчера вечером на городской пристани. А тут еще смерть старейшего из их среды товарища, как будто специально кем-то подгаданная к дате получения этой злосчастной «гуманитарной помощи» из далекой Австралии. Она, эта смерть, произвела особенно гнетущее впечатление на немногочисленный коллектив городских ветеранов своим возможным «заказным» характером. Не в том, конечно, смысле, что доброго, нищего, тяжело больного дядю Пашу «заказали» с помощью дорогостоящего киллера какие-то корыстолюбивые враги, а в том, что умер он накануне широко разрекламированного прибытия в их любимый родной городишко партии из пятидесяти шикарных заграничных гробов, символически открыв своей совсем не символической смертью живую очередь на так сказать, освоение специфического заграничного товара. Короче говоря, в убеленных сединами головах ветеранов Капустограда заварилась нешуточная каша, кипевшая на гудящем ярко-голубом пламени, в котором вчера вечером на городской пристани сгорели сорок девять прекрасных, как солнечный июньский день, золотистых гробов общей стоимостью около полумиллиарда долларов. Особенно активно работала голова председателя Совета Николая Ивановича Орлова. Последний раз она работала в подобном режиме на Курской дуге, когда в загоревшейся «34-ерке», командиром которой являлся старший сержант Орлов, намертво заклинило оба выходных люка и экипаж оказался перед скорой и неизбежной перспективой сгореть заживо. Но юный Коля Орлов нашел тогда выход и спас – и себя, и своих товарищей.

– Товарищи! – раздался неожиданно голос Екатерины Скаредниковой, окрепший, повышенный, чуть дрожавший от еле сдерживаемого возмущения. – Я считаю, что нам нужно обязательно написать коллективное письмо в городскую газету от имени всех ветеранов и публично потребовать немедленной отставки негодяя Ефремова!

– Правильно, Катя! – немедленно раздалось в ответ на ее предложение сразу несколько взволнованных голосов. – Такое оскорбление прощать нельзя!

– И на сегодняшнем митинге необходимо обязательно затронуть эту тему! – подлила еще масла в огонь Скаредникова. – Вы как, Николай Иванович: согласны с нашим мнением?!

Орлов, против ожидания, посмотрел на разгневанную и раскрасневшуюся старушку Скаредникову несколько озадаченным взглядом, как если бы в ее решительном максималистском предложении скрывался некий серьезный пропагандистский дефект. Всем даже показалось, что председатель Совета ветеранов резко осадит разгорячившуюся Скаредникову какой-нибудь убийственно колкой фразой, как он это частенько делал на многочисленных собраниях и заседаниях Совета. Но, против ожидания, ничего подобного не произошло – Николай Иванович лишь улыбнулся Скаредниковой диковинной рассеянной улыбкой, с задумчивым видом несколько раз согласно кивнув головой и пробормотав что-то невнятно типа:

– Да-да, конечно-конечно, Катюша – мы его, этого лощеного выхухоля, отбреем так, что он ракетой вылетит из мэровского кресла!

Но произнес Николай Иванович эти, в общем-то, решительные слова каким-то сонным, «отсутствующе-присутствующим», не совсем внятным голосом гаитянского зомби, только что восставшего из могилы. И никто из присутствующих не смог бы объяснить странного состояния всегда более чем вменяемого Орлова, кроме него самого. Дело заключалось в том, что примерно с минуту назад Николай Иванович явственно услышал очень хорошо знакомый ему голос, четко произнесший фразу: «Коля – не валяй дурака и не пори горячку! Я, кажется, не умер!». И голос этот не мог принадлежать никому, кроме покойного Паши Астахова. Именно поэтому, когда Николай Иванович якобы разговаривал со Скаредниковой, взгляд его был устремлен на пышущее здоровым розовым цветом лицо человека, неподвижно лежавшего в золотистом гробу.

Орлов встрепенулся, словно бы очнувшись от временно завладевшего им сна наяву, и зычно крикнул на весь вестибюль:

– Товарищи! Строимся и организованно идем на митинг! – и добавил уже лично для себя, не раскрывая рта. – Пока я окончательно не сошел здесь с ума!

Ветераны послушно направились к выходу, торжественно звеня многочисленными боевыми и юбилейными наградами, бросая извиняющиеся и даже почему-то немного виноватые взгляды на покойного Астахова, на этот раз потерявшего возможность составить им компанию на юбилейном митинге. Через пять минут вестибюль опустел, если не считать оставшегося дежурного охранника.