Текст книги "Планета несбывшихся снов"

– Так кто же это, все-таки, генерал?! – так и не сумев вспомнить ничего определенного, спросил Джон у Зумера.

– Это – Истиный Акклебатианин! – едва ли не торжественно ответил Зумер. – И он, в принципе, не мог оказаться на борту Орбитальной Станции, принадлежащей Ганикармии!

Генерал вперил грозный взор, мечущий молнии негодования, в глаза начальника службы безопасности. Остальные вслед за генералом посмотрели на командера Амагадиначика.

Амагадиначик проклинал все и вся и, в первую очередь, незадачливого Корлбли, и больше всего на свете мечтал в эти секунды провалиться под стальной пол станционного коридора.

Наблюдательный сержант Степченко вдруг вспомнил, что видел сегодня днем во время обеда в ресторане этого самого Амагадиначика, мило беседовавшего с тем фантастическим обжорой, за полчаса сожравшим несколько лягушек-голиафов, каждая из которых размерами не уступала бройлерной курице, не мерянное количество бараньих бифштексов и целую гору улиточного мяса. Очень смутное, совсем-совсем неясное подозрение родилось в мозгу сержанта Степченко, и он вгляделся повнимательнее в беспокойно дергавшееся лицо начальника службы безопасности Станции.

– Командер Амагадиначик! – в очередной раз обратился Зумер к начальнику службы безопасности. – Вы сейчас пойдете со мной, и при мне напишите объяснительный рапорт происшедшему на борту Станции чрезвычайному происшествию!

Командер Амагадиначик опять не нашелся, что ему можно было бы сказать вслух и, повесив голову, молча поплелся за генералом в служебный кабинет последнего, провожаемый пристальным взглядом наблюдательного сержанта Степченко.

– Что, тревоге – отбой, командир?! – спросил Гаррисона Иогансен. – Весь сыр-бор – из-за него? – кивнул он на труп крылатого чудовища.

– Видимо – да! – ответил Джон и почувствовал внезапно, насколько устал за сегодняшний день и, особенно, за вечер, превратившийся в настоящий ужас, «летящий на крыльях ночи».

Кинув прощальный взгляд на останки Корлбли, Джон негромко распорядился:

– Сейчас всем отбой на три часа. Через три часа встречаемся на складе – на сердце у меня все равно беспокойно. Что-то здесь не то творится…, – и, не дожидаясь, пока солдаты из станционной службы безопасности уволокут тежеленный труп акклебатианина в морг, он открыл дверь своей каюты. Перед тем, как там скрыться, Джон спросил у бледного и слабого Киннона:

– Ты, как – Брэд?

– В смысле?

– Чувствуешь себя как, спрашиваю?!

– Нормально, – устало махнул рукой Киннон и даже слабо улыбнулся при этом.

– Знаешь, что! – немного поразмыслив, предложил Джон. – Давай-ка, наверное, у меня в каюте отдохнешь – а то, не дай Бог, опять что-нибудь с тобой приключится, пока будешь добираться до своего отсека, и я этого просто не переживу. У вас на станции не так уж и скучно! – не мог не улыбнуться он.

Брэдли с радостью согласился на предложение Джона. Джон великодушно уступил плевянину свою кровать, а сам растянулся на толстом упругом ковре, покрывавшем пол каюты, предварительно включив ночной светильник, заливший каюту мягким убаюкивающим голубоватым светом, напоминавшем свет Луны в безоблачную летнюю ночь.

Перед погружением в глубокий освежающий сон, Джон поинтересовался у Брэдли:

– А почему генерал Зумер сказал, что эти самые акклебатиане, в принципе, не могли попасть на ганикармийскую станцию?!

– Потому что акклебатиане издревле традиционно питаются ганикармийцами! – доходчиво и без особых изысков объяснил Брэдли. – Этот черт, просто-напросто, хотел мною поужинать! Мои родители погибли несколько лет назад в авиакатастрофе, я просто раньше не находил целесообразным сообщать тебе эту информацию. Но до позапрошлого года у меня оставался младший брат, родной брат. Он был геологом и в составе одной геологической экспедиции однажды отправился в Дикие Территории. Вся экспедиция бесследно исчезла. Я предполагаю, что их захватили в плен акклебатиане и, скорее всего, съели всех ганикармийских геологов, не исключая моего бедного брата.

Джон лишь легонько присвистнул, никак не прокомментировав объяснение зоолога.

– Акклебатиане, несмотря на реальность своего существования – обязательная составная часть ганикармийского фольклора! – добавил Брэдли к сказанному. – Без них, пожалуй, не найдется ни одной нашей сказки или легенды. Так что чувствовал я себя сегодня почти, как в страшной сказке, Джон.

– О том же самом болтали крысы! – не совсем внятно пробормотал засыпающий Гаррисон.

– В высшей степени странная и непонятная история! – не обратив вниманимя на полусонную фразу Джона, продолжал вслух рассуждать Брэдли. – Этот акклебатианин, действительно, ни при каких обстоятельствах не мог попасть на борт Орбитальной Станции. Остается одно – предательство. А хуже предательства – предание…, – кажется плевянский зоолог тоже начал засыпать, но все-таки сумел закончить задуманную фразу: – … предание о том, если акклебатианин проникнет на борт Ганикармийской Орбитальной Станции, то Станция обязательно скоро погибнет… а вслед за ней погибнет вся Ганикармия вместе с планетой Плева…, – и с этими словами он, как и Джон, провалился в глубокий сонный омут.

Джону сразу же начал сниться генерал Баклевски – злой-презлой. Чем-то неуловимо напоминавший акклебатианина и голодного серого волка – он ничего не мог членораздельно произнести от распиравшей его злости и лишь звонко щелкал зубами. Зубами генерал щелкал, кажется, на него – на Джона, но страшно Джону не было. Даже напротив – его почему-то смешила бессильная генеральская злоба. Дело происходило на Земле в рабочем кабинете Баклевски. Они опять, если так можно выразиться, беседовали о предстоящем Джону задании на Плеве. Но Баклевски упрямо ничего не говорил, продолжая щелкать зубами. А Джон внимательно слушал дробь генеральского зубовного щелканья, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться…

Как вдруг, Джон услышал голос – Е е голос, звонкое, нежное, мелодичное сопрано, лившееся серебристой кисеей дождя из звездного света.

– Мальчик мой любимый! – ласково пропел волшебный космический голос. – Не слушай генерала и не верь ему – он хочет нас разлучить навсегда и потом убить. Он подслушивает биение нашей Любви. Он очень хитрый и коварный. Будь осторожен с ним, Мой Мальчик…

Поздний вечер того же дня. Борт крейсера «Герман Титов»

Генерал Иммануил Баклевски в эти минуты не спал и думал о Джоне Гаррисоне, так что сон Джона имел вполне реальные корни в действительности. Думал генерал о Джоне, безусловно, с ненавистью, правда, не щелкал при этом зубами. Генеральские зубы, напротив, были крепко сжаты, и сам он являл собой яркий образец полной сконцентрированной сосредоточенности. Генерал колдовал над сложнейшей пеленгационной аппаратурой, чьи возможности граничили с невозможным, позволяя фиксировать материально не существующие категории.

Джону, еще раз можно повториться, генерал снился совершенно не случайно – Баклевски «слушал» мощный телепатический позыв, обрывавшийся в мозгу Джона, и берущий начало в кроне одного из Ракельсфагов – самого высокого из всех Ракельсфагов, в мозгу самой красивой девушки из всех девушек, обитавших среди крон Ракельсфагов.

Дело заключалось в том, что уникальные жители Деревьев изучались соответствующими отделами КМБ уже более трех лет – с того самого момента, когда правительство Ганикармии установило официальные дипломатические отношения с правительством России. Специальный разведывательный корабль КМБ России «Снарк-1», оснащенный новейшей аппаратурой слежения и наблюдения, при общем обследовании поверхности планеты Плева во время первой же экспедиции почти перегрузился информацией, имеющей откровенно паранормальный характер. Хотя, возможно, подобная перегрузка явилась следствием того непреложного факта, что новейшая аппаратура слежения и наблюдения, установленная на борту разведывательного корабля «Снарк-1», сама по себе была разработана также на паранормальных технологических принципах. Ее разработчики и создатели в своих полубезумных идеях отталкивались от теории итальянского физика и философа Луко Мальмиччио, жившего и умершего почти двести лет назад. Мальмиччио удалось создать опытным путем (подтвердив этот эмпирический путь реально выведенными на бумагах математическими формулами) способ выделения в свободное состояние многих категорий, ранее считавшимися презумпцией или прерогативой, исключительно, духовного мира.

Особенно богатую пищу для размышлений аналитикам и ученым спецлабораторий КМБ дало обследование Диких Территорий, в частности – Великого Болота и растущих прямо из него Деревьев небывалой не представимой, даже можно смело сказать, высоты. Ту первую разведывательную экспедицию, предпринятую тайно от правительства Ганикармии, технически безнадежно отставшую от России, возглавлял генерал Иммануил Баклевски, занимавший тогда пост начальника «Отдела сбора стратегической информации» КМБ России. Голова у Баклевски варила на особый манер и, будучи, активно действующим функционером полулегального общества под патетическим названием «СССР – жив!», при помощи ценнейших данных, выуженных из паталогически сверхчувствительных сенсоров «Снарка-1», он сочинил проект, первоначально получивший рабочее наименование: «Шкатулка Пандоры». Проект получил одобрение со стороны руководства КМБ и генералу Баклевски был дан «карт-бланш» на его осуществление. Прошло совсем немного времени, и генерал Баклевски превратился в злого гения Ганикармии и всей планеты Плева. Генерала вдохновил смертельный диагноз, поставленный Плеве авторитетнейшим консилиумом российских планетологов и с азартным энтузиазмом прирожденного мародера, Иммануил Баклевски тщательно разработал подробный план полного и безнаказанного ограбления обреченной планеты. Особенно пламенную поддержку честолюбивому амбициозному и беспринципному генералу оказали ключевые функционеры реликтовой политической организации «СССР – жив!», среди которых было, как это ни казалось странным, немало влиятельных людей. Если отбросить в сторону излишние, перегружающие внимание, рассуждения этического и философского характера, то главную жизненную установку генерала Баклевски смело можно было сформулировать следующим сжатым, но точным образом – он хотел стать диктатором в России, предварительно уничтожив демократические принципы ее государственного устройства. Именно такая возможность и привлекала Иммануила Баклевски в политическом наследии древнего монстра – Советского Союза, чей зримый призрак в различных своих ипостасях просочился на поверхности общественного сознания России двадцать девятого века, Бог знает, через какие генетические поры или временные дыры. А быть может, суть проблемы заключалась в извечности и не преходящести человеческих пороков, к числу каковых смело следовало отнести гордыню и властолюбие. Структура мироздания, чью основу по-прежнему составляло великое единство и противостояние добра и зла, оставалась неизменной. Некогда восставший против Бога его бывший любимый ангел, за восемь прошедших столетий не потерял способности активно противодействовать любым начинаниям своего Небесного Отца, выпестовав, в частности, пятизвездочного генерала Иммануила Баклевски, сумевшего наиболее полно и точно сформулировать программу практических действий, родившейся из ниоткуда, сатанинской организации под амбициозным названием: «СССР – жив!».

Среди нескольких десятков принципиально новых видов жестких излучений, испускаемым защитным атмосферным экраном, окружавшем Ракельсфаги прозрачным, но плотным куполом, Баклевски, прежде всего, заинтересовал один из них, которому он дал лирический оперативный псевдоним – «Тропы любви». «Тропы» эти, во всяком случае, одна из них необходимы были Баклевски для того, чтобы рано или поздно группа захвата из числа специально подготовленных десантников КВС (космических вооруженных сил) России могла очутиться непосредственно на кронах Ракельсфагов. Иммануил Баклевски не обманывался насчет тех специфических трудностей природного характера, которые легко могли бы встать непреодолимой преградой на пути оккупации крон Ракельсфагов, и поэтому кропотливо прорабатывал любую, самую мало-мальскую возможность реального попадания туда – в вожделенный аналог универсального вселенского Рая. Одной из них, причем, наиболее перспективной, ему показались «Тропы любви» – необычайно мощные, предельно компактно сгрупированные, не рассеивающиеся в пространстве и времени, телепатические волновые пучки, испускаемые фантастически сложно устроенными мозгами избранных обитателей Деревьев. И, если быть более точным – обитательниц.

Еще ничего конкретного не зная о специфической физиологии женских организмов «Людей на Деревьях», Баклевски на уровне безошибочной дьявольской интуиции, ухватился за столь могучее и неординарное проявление такого универсального гуманоидного чувства, каким являлась любовь, как за Золотой Ключик, открывающий волшебный замок заветной заколдованной двери в принципиально чужие пространство и время – чудесное пространство и счастливое время. Начало маршрута, дальнейший курс и конечный пункт назначения наиболее ярко и выпукло высвечивающейся «тропы любви», запущенной Баклевски в оперативную разработку, были зафиксированны более года назад. И более же года назад, соответствующие спецотделы КМБ взяли под плотное тщательное наблюдение бывшего космического десантника, а ныне студента очного отделения факультета космической зоологии МГУ, Джона Гаррисона, ибо конечным пунктом назначения подробно исследуемой «тропы любви» явился головной мозг не кого-нибудь, а именно – Джона Гаррисона. Конкретность идентификации источника «тропы», в силу естественных технологических причин, ограничивалось весьма обширной зоной – кроной самого высокого из Ракельсфагов. Но генералу Баклевски оказалось вполне достаточным имеющейся информации, чтобы начать свято верить в конечный успех задуманной грандиозной донорской операции по пересадке, образно выражаясь, почек, взятых у организма целой планеты. По сути своей это был тщательно разработанный план штрокомасштабной агрессии против целой цивилизации, который нельзя было оправдать никакими объективными разумными доводами. Но, общей универсальной чертой всех агрессоров в человеческой истории являлосьпатологическое стремление каждого агрессора максимально «обелить» самого себя и безвариантно «очернить» объект своей агресси, не имеющей никакх оправданий перед Богом и людьми. И Иммануил Баклевски не явился в этом плане исключением из правила.

Амбициозный генерал, не без оснований, начал предполагать, что аномально выглядевшие деревья вполне могли существовать во вневременном и внепространственном континиуме, сделать в котором желанную брешь могло лишь попадание туда живого землянина. А попасть на Деревья живой землянин мог лишь, по мнению Баклевски, в одном случае – случае полной генетической совместимости означенного землянина с одним из коренных обитателей Деревьев. Генерала страшно поразил тот факт, что какая-то из коренных обитательниц Деревьев влюбилась в обыкновенного земного парня Джона Гаррисона, сама того ясно не сознавая, ни разу его, не видя воочию и будучи разделенной, при этом с объектом любви, расстоянием, измерявшимся многими миллионами световых лет. Рационального объяснения происходящему Баклевски найти не мог, но, тем не менее, в глубине души он сразу же, против собственной воли, начал завидовать Джону, а, впоследствии, зависть породила мотивированную ненависть и у, ни о чем не подозревающего, Джона Гаррисона появился могущественный враг в лице пятизвездочного генерала КМБ. То обстоятельство, что дочь Иммануила Баклевски Марина оказалась сокурсницей Джона, расценивалось генералом исключительно, как роковая случайность, и паталогическая ненависть генерала к двухметровому космическому десантнику оказалась во сто крат усугубленной глубокой симпатией, испытываемой его дочерью по отношению к Джону. Кстати, сам Джон до, совсем недавнего времени, даже и не подозревал о направленном ему прямо в мозг настойчивом телепатическом сигнале, идущим с далекой планеты Плева. По сути это был сигнал «SOS!!!», отчаянный призыв о помощи. И в описываемые нами минуты, Джон Гаррисон нужен был генералу Баклевски, как никакой другой человек в мире, потому что слишком многое поставил Баклевски на карты, затеянной им опасной азартной игры с жизнью и смертью, любовью и ненавистью. Особая, можно, даже, сказать, драматическая пикантность всей, складывавшейся вокруг Джона Гаррисона, ситуации заключалась в том, что генералу тоже стойко снились весьма странные сны, по своему характеру являвшиеся полным классическим антиподом снам Джона…

…Когда был установлен четкий стационарный рабочий контакт с «тропой любви», Баклевски позволил себе немного расслабиться и на целую минуту отвлечься от экранов мониторов, угнетающих однообразием воспроизводимого изображения. Он прикрыл глаза веками, откинул голову на подзатыльник кресла и в течение целых шестидесяти секунд помечтал о том счастливом моменте, когда нога его, обутая в тяжелый десантный ботинок, ступит на кору ветви Ракельсфага. Иммануил Баклевски даже и не подозревал о полной идентичности своих сокровенных желаний с мечтами Вождя Болотных Богатырей, Эгиренечика и Верховного Предейдера Клана Акклебатиан, Самакко, для которого он уже несколько месяцев выступал в роли строгого и требовательного «Большого Куратора». С другой стороны, тайно страстно влюбленный в взлелеянную им собственную непогрешимость, Баклевски ни при каких бы обстоятельствах не признал бы, что давно уже превратился в такое же алчное, эгоистичное, хищное животное, какими являлись Болотные Карлики и Акклебатиане…

Минута отдыха канула в прошлое, генерал открыл глаза и посмотрел на циферблат часов – до взрыва на борту ганикармийской Орбитальной Станции оставалось ровно двести восемьдесят шесть минут. Командир космического чудо-истребителя «бенкеля» майор Иванов должен был уже начать предварительную проверку всех основных систем, вверенной его попечению новейшей боевой машины. Ждать оставалось совсем недолго…

Полночь между двадцать восьмым и двадцать седьмым днями. Плантации ароэ. Джунгли. Кроны Деревьев. Поверхность Великого Болота

Неутихающая барабанная дробь ливня по дощатым крышам бараков нагоняла на рабов-ганикармийцев суеверный ужас перед, восставшим из мрака ночи и грозовых туч, призраком скорых неизбежных мутаций. С каждым зигзагом молнии и следовавшим за нею громовым раскатом, пленные ганикармийцы вздрагивали на занозистых жестких нарах и молили пантеон национальных богов сжалиться над ними и не дать начать мутировать. Сквозь барачные оконца зигзаги ослепительных изумрудных молний почти ежесекундно освещали внутренности бараков неверным трепетным светом, среди призрачных волн которого мелькали искаженные страхом бледные худые лица, в чьих темных миндалевидных глазах навеки застыло темным пламенем беспросветное отчаянье. «Нет спасенья! Нет везенья! Нет удачи!» – настукивал по барачным крышам дождь, тоскливым речитативом отдаваясь в душах, обреченных на ужасную гибель ганикармийцев, и лишь считанные единицы из них в эту грозовую Весеннюю Ночь находили в себе силы противостоять губительному отчаянию и рационально думать о возможности побега.

Одного из, таких сильных духом, акклебатианских рабов звали Пентоник Киннон, и он приходился родным младшим братом зоологу Брэдли Киннону, который давно уже считал его сваренным в кухонном акклебатианском котле. Но Пентоник оказался на удивление крепким парнем и благополучно копал ароэ на акклебатианской ферме второй год подряд, установив абсолютный рекорд среди ганикармийцев по долгожительству в плену у акклебатиан, чем вызывал своеобразное уважение даже у последних.

Пентоник в своем неординарном лице представлял цвет и гордость ганикармийской нации, и слишком любил своего старшего брата, чтобы так просто сдаться и умереть, оставив Брэдли одного-одиношенького на всем огромном плевянском белом свете. И в столице Ганикармии, городе Арастразундинге у Пентоника осталась любимая девушка – большеглазая, миниатюрная, стройная, как и все ганикармийки, Паролиника. Он твердо верил, что она ему до сих пор верна, и упрямо, и вполне искренне не считает, что он мог погибнуть и обязательно дождется его возвращения из ужасного забвения Диких Территорий.

В отличие от сотни бессильно валявшихся на нарах товарищей по несчастью, Пентоник стоял возле самых барачных дверей и с нарастающей спортивной злостью прислушивался к барабанной дроби ливневых струй по крыше, к оглушающим раскатам грома и лихорадочно соображал – удастся ли ему незамеченным, пользуясь непогодой, покинуть барачный поселок рабов. Интуиция подсказывала Пентонику, что в мире начали происходить какие-то особенные события и если он хочет принять в них активное участие, то ему нужно немедленно совершить побег. Он прекрасно отдавал себе отчет в опасности и даже в безумии задуманного предприятия – бежать грозовой Весенней Ночью сквозь Джунгли, за много сотен миль от передового пограничного ганикармийского поста. Вся эта затея сильно смахивала на замаскированное самоубийство, но, одновременно, внутренний голос инстинкта настойчиво нашептывал Пентонику, что, если он все же решится бежать этой ночью, то шансов выжить у него будет больше, чем при любых других раскладах, включая тот малодушный вариант, какой избрали и с каким смирились несколько сот его соотечественников, так и не отважившихся сменить подневольный рабский труд на плантациях плотоядного корнеплода ароэ и адское существование в концлагере на, хоть и кратковременную, но зато настоящую свободу в Джунглях, какую им мог бы стопроцентно гарантировать побег.

Тот же внутренний голос, скорее всего, принадлежавший никогда не угасающей природной храбрости Пентоника, подсказал своему хозяину наиболее оптимальное направление побега – Ракельсфаги. До них было не так далеко, во всяком случае, расстояние между их лагерем и ближайшим участком берега Великого Болота не превышало семи-восьми миль. Как он будет добираться через Болото к стволам Ракельсфагов, его пока не сильно волновало. Пентоника, как и любого ганикармийца неудержимо тянуло к Ракельсфагам, он истово верил, что на их ветвях его ждет добрая волшебная сказка, где он обязательно обретет спасение. Ракельсфаги и внутренний голос не могли подвести Пентоника и, бросив прощальный взгляд во внутренности барака, ежесекундно освещаемые зеленым трупным светом взбесившихся молний, он решительно шагнул наружу – под тугие струи ливня, разящие испепеляющие атмосферные электрические разряды, навстречу полуметровым разрывающим клыкам, метровым, насквозь протыкающим, жалам и душащим щупальцам ночных джунглей.

Пучеглазых мулуган, дежуривших с допотопными винтовками на дозорных вышках Пентоник нисколько не боялся – все они в такую погоду уже «нарезались» под завязку огненно-крепкой настойки, сваренной Травяными Оторвами и крепко сейчас спали в теплых спальных мешках под навесами дозорных вышек.

Пентоник сделал первый шаг, навсегда отвернувшись от темных, дурно пахнувших внутренностей барака рабов, остановился на секунду, пожелал себе удачи и бегом бросился бежать в сторону черной зловещей стены Джунглей, где ждала мужественного ганикармийца полная Свобода и тысячеликая, уверенная в своих неизмеримых силах, плотоядно и, снисходительно ухмылявшаяся самоуверенному смельчаку, Смерть…

…Гера тревожно металась в силках собственного сновидения, не давая заснуть и пугая младшую сестренку Лею, сидевшую на своем спальном ложе и тревожно наблюдавшую за старшей сестрой.

А красавице Гере снился страшный сон, очень сильно напоминающий явь…

«…Словно бы она в одиночестве сидела у себя в Дупле и с тоскливым недоумением наблюдала, как один за другим тускнеют и гаснут никогда не увядающие священные цветы ясноносы. Страшно хрипел в соседнем отсеке-спальне дедушка Раоклин. Хрип дедушки жутким дополнительным штрихом дополнял тишину и пустоту, неожиданно поселившиеся в, неудержимо погружавшемся во тьму, Дупле. Душу Геры раздирало сильное беспокойство по поводу непонятного отсутствия отца Айсарайга и сестренки Леи. Что-то произошло – пугающее, из ряда вон выходящее, способное моментально заморозить рассудок и кровь, даже, у самого храброго и хладнокровного человека, к которым не без основания смело можно было отнести Геру… Лишь любовь продолжала согревать душу Геры в посетившем ее ночном кошмаре – она была уверена, что ее Небесный Мальчик вот-вот появится… И вдруг она услышала Голос – Его Голос, раздавшийся где-то совсем рядом…

– Любовь моя!!! … – позвал Геру голос буквально с расстояния в несколько метров. И счастливая Гера неожиданно поняла, что Мальчик стоит у самого входа в ее Родовое Дупло. Но, одновременно, ясноносы стали стремительно тускнеть, грозя вот-вот полностью погаснуть, и Гера страшно закричала:

– Входи скорее, любовь моя и вдохни жизнь в ясноносы, иначе наше жилье навеки погрузится во тьму!

– Иду, любовь моя! – раздалось в ответ, и Гера услышала Его шаги. По мере того, как шаги Мальчика приближались, угасание сияния золотистого сока в толще лепестков ясноносов приостанавливалось на глазах. Гера замерла в нетерпеливом ожидании, широко раскрытыми глазами глядя в полутемный проем парадного коридора, где с секунды на секунду должен был появиться Он – ее Долгожданный Мальчик – Звездный Странник.

Сначала она увидела Его Тень – стройную широкоплечую, упиравшуюся головой в потолок. Звуки шагов затихли, и Тень неподвижно замерла, словно бы Мальчик набирался смелости появиться перед глазами любимой в своем материальном воплощении.

– Ну, входи же, входи, Мальчик – не стесняйся. Я так долго Тебя ждала…, – нежно прошептала Гера, заставляя и упрашивая успокоиться забившееся в нервном ознобе сердце.

Тень шевельнулась и медленно двинулась вперед…

…Но что-то внезапно насторожило в движениях Тени Геру, скорее всего – ее хищная вкрадчивость. Липкий противный ужас наполнил душу Геры и рвущийся наружу крик застрял в горле – в проеме парадного коридора Родового Дупла появилось клыкастое синее красноглазое лицо, ужаснее которого Гера не видела за девятнадцать лет своей жизни…».

Она проснулась со страшным криком, затравленно заметавшимся среди золотистых стен их с Леей спальни:

– Я звала своего Мальчика, а не тебя – Смерть!!!

Испуганная Лея бросилась на шею сестры:

– Герочка милая – что с тобой, успокойся! – хлюпающим носиком она ткнулась в шею Геры.

Гера почти сразу пришла в себя, крепко обняла прижавшуюся к ней всхлипывающую Лею.

– Тебе… приснился… страшный сон?! – сквозь слезы с трудом выдавила из себя сестренка.

– Да, девочка моя – очень страшный сон. Но это всего лишь сон… – свободной рукой Гера отбросила в сторону упрямый золотистый локон, настойчиво норовивший закрыть ее огромные прекрасные глаза, в глубине которых еще не растаял леденящий ужас, пережитый во сне. – Но сны часто несут в себе много скрытого смысла, девочка моя. И нужно уметь правильно растолковать этот смысл! – добавила она, задумчиво глядя в золотившийся искристыми точками полумрак. И вдруг, несмотря на недавно канувший в небытие, вместе с прервавшимся сном, кошмар, мощный приступ светлой радости заполонил душу девушки безошибочным предчувствием скорого обязательного появления Мальчика. Она так и сказала вслух:

– Вот увидишь, Лея – он скоро прилетит к нам! Не может не прилететь, и никакой враг не сможет остановить Его! – и убежденно добавила, не размыкая губ: – «Даже сама синелицая красноглазая Смерть!, под чьей маской скрывается Золотистая Гибель!».

Лея немного успокоилась и перестала всхлипывать. Тогда Гера осторожно разомкнула объятия младшей сестры:

– Обожди, малышка! – и, поднявшись со спального ложа на ноги, она подошла к ближайшему букету, свернувшихся в плотные бутоны, ясноносов.

– Ты куда? – спросила Лея.

– Мне приснилось, что под дыханием Смерти начали тускнеть и гаснуть наши ясноносы, – ответила Гера.

– Нет – такого не может быть! – испуганно сказала Лея. – Представляю, как тебе страшно было в таком ужасном сне, бедная моя Гера!

– Ну, я же знала, что ты не спала, а охраняла меня во сне, поэтому мне было не так уж и страшно! – улыбнулась сестренке Гера.

Лея тоже улыбнулась в ответ.

– А где наш строгий папа? – не переставая улыбаться, спросила Гера.

– Он ушел на Совет Племени! – нарочито округлив глаза, сообщила Лея. – Очень сердитый ушел! У них какой-то очень важный сегодня Совет!

– Весной всегда – очень важные Советы! – непонятно усмехнулась Гера и осторожно провела кончиками пальцев по одному из бутонов ясноносов. Бутон трепетно вздрогнул, издав слабый шелест, ласкающий слух, немного изогнувшись на упругом свежем стебле.

Гера бросила на Лею нежный, выразительный, полный любви взгляд. Лея перехватила взгляд сестры и вопросительно кивнула:

– Ты что-то хотела мне сказать?

– Скажи мне, Лея – ты веришь в то, во что верю я – в моего Мальчика?!

– Я очень боюсь за тебя, Гера, но сердечко мое подсказывает, что твой Мальчик обязательно скоро прилетит и спасет тебя от Золотистой Гибели! Иначе просто не может быть!.. Ты – очень добрая и красивая, Гера, чтобы просто так достаться Болоту! … – в некотором исступлении закончила она, преданно и влюбленно глядя на старшую сестру.

– Как была бы я счастлива, Лея, если бы в это поверил наш папа! – чуть ли не мечтательно произнесла Гера…

…«Папа» – вождь Айсайрайг в эти самые минуты ожесточенно «пикировался» со старейшинами племени на бурно протекавшем традиционном Весеннем Совете.

Местом проведения Совета была специальная, идеально круглая поляна метров тридцати в диаметре, огороженная плотной непроницаемой стеной из старых многолетних листьев. Такой же сплошной лиственный полог накрывал поляну сверху, делая ее чем-то схожим с отдельной залой для заседаний. Огромные разноцветные жуки-светляки, деловито переползавшие с места на место по лиственным стенам и потолку «залы», играли роль ярких осветительных приборов, заливая всех участников Племенного Совета потоками холодного ослепительного сияния, переливавшегося семью цветами радуги. Периодически светляки дружно, как по команде невидимого режиссера, гасли на секунду-другую, погружая лиственный чертог в чернильно-фиолетовый мрак, в котором лишь тускло продолжали гореть неживыми огоньками гнилушки и кусочки флюоресцирующих грибов, воткнутых в шевелюры участников Совета и лиловым пламенем непримиримого гнева полыхали глаза наиболее разгорячившихся из них. С внешней стороны лиственной стены, по всему ее периметру, рассыпалось и охраняло подходы к Поляне Племенных Советов три десятка метких лучников.