Текст книги "Тайна проекта WH"

– Нет-нет. Продолжай. Всё, что ты говоришь, интересно и заслуживает внимания.

– Тогда я позволю себе сказать ещё несколько слов. Вам предстоит преодолеть одну неимоверную трудность, о существовании которой вы, вероятно, и не подозреваете. Я же ясно вижу её, будучи человеком со стороны. Речь идёт о традиционном для Аурики неуважении к человеческой личности как следствии многовекового деспотизма. Это тоже не отменишь декретом. Традиции почти так же устойчивы, как инстинкты. Особенно дурные традиции. И ради всего святого не допустите того, чтобы у вас диктатура народа сменилась сначала диктатурой группы личностей, а впоследствии диктатурой одного лица. Это будет означать гибель революции. И в сотый раз окажется правым Бисмарк, который заметил как-то, что революции подготавливают гении, а осуществляют фанатики; плодами же их пользуются подонки. Не дайте пролезть к власти выходцам из буржуазных семей, хамам. Хам в руководящей позиции – это равнодушие к судьбе народа, косность, коррупция, гниение, мерзость… Ну, а что касается гуманности и необходимой жестокости, то они у вас, на мой взгляд, сочетаются в правильной пропорции.

Аурелио рассмеялся.

– Компаньеро, слушая тебя, можно подумать, что ты всю жизнь занимался организацией революций.

– Просто я много думал об этом.

– Скажи лучше: чем мы можем быть полезными тебе?

– Пусть кто-нибудь из твоих людей проводит меня через границу до ближайшей железнодорожной станции на той стороне.

– Это сделает Педро. Согласен?

– Конечно. Спасибо тебе, Аурелио.

– И тебе спасибо. Жаль, что наше знакомство было таким коротким. Мне кажется, мы могли бы стать друзьями… Однако пора уходить в наши родные джунгли. Правительственные войска, вероятно, уже спешат сюда. В 6.00 выступаем.

Я взобрался к зубцам самого высокого из бастионов Монканы и, поставив локти на замшелый грубо обтесанный блок ракушечника, глянул вниз, туда, где в провалившейся на дно вселенной сизой глубине беззвучно грохотал и пенился прибой. Так стоял долго, а когда поднял голову, то увидел малиновое солнце, всплывающее из розовато-дымчатого океана. Часы на крепостной башне скрипнули, звякнули, прохрипели первые такты государственного гимна Аурики и гулко раскатили по утренней тишине шесть тяжелых ударов. Прошло ровно семь часов с той минуты, как я простился с Исабель.

Эпилог

(написан Марией Селениной – журналисткой, дочерью рано погибшего друга Алексея Ростовцева)

В начале избирательной кампании 2000 года Служба внешней разведки России обнародовала материалы об американском объекте «Дабл ю-эйч», полученные в середине семидесятых годов от советского разведчика-нелегала Алексея Ростовцева. Дядя Лёша в единый миг стал сенсацией, модой и козырной картой в большой политике. Он смотрел с газетных полос, с журнальных обложек, с телеэкранов – надменный красавец в гвардейском мундире прошлого века, увешанном звёздами орденов: пошловатые усики делали его совершенно неузнаваемым. Как водится в таких случаях, вокруг имени дяди Лёши быстро накручивался клубок сплетен и слухов. Болтали и писали, что он в девяносто третьем то ли помогал президенту взять Белый дом, то ли защищал парламент на стороне коммунистов и патриотов, а в девяносто пятом воевал в Таркистане то ли советником в армии Джумаева, то ли во главе специального отряда российских войск, промелькнула даже утка о том, что американская разведка в конце семидесятых годов выменяла его за бутылку шоколадного ликёра у какого-то азиатского племени, чем спасла ему жизнь. Само собой, делались предположения о его нечистых связях с ЦРУ. Цепляющиеся за власть демократы стремились погасить мощную волну антиамериканских настроений, которая с грозным гулом понеслась по стране после опубликования сведений о целях и способах претворения в жизнь программы «Дабл ю-эйч». Оппозиционеры всех мастей намеревались вкатиться на этой волне в Кремль. Первые обливали дядю Лёшу потоками нечистот, вторые требовали воздвигнуть ему памятник.

В самый разгар всей этой возни и шумихи меня пригласили в Центр общественных связей СВР. Беседовал со мной пожилой хорошо воспитанный человек интеллигентной внешности, назвавшийся Михаилом Николаевичем. Для затравки он рассказал мне, что в молодости служил под началом полковника Ростовцева и сохранил о нём наилучшие воспоминания. Я отнеслась к этому сообщению прохладно. В последние годы спецслужбы доставляли мне и моим друзьям массу неприятностей. Любить мне их было не за что. Почувствовав мою насторожённость, он заехал с другой стороны.

– Вы дочь офицера КГБ, погибшего при исполнении служебных обязанностей, не так ли?

– Так.

– Я читал личное дело вашего отца и подумал, что если в вас его гены, то вы не откажете нам в помощи.

– Вам, по-видимому, известно о моей принадлежности к непримиримой оппозиции. Вы служите режиму, я хочу его опрокинуть. На какую же помощь с моей стороны вы можете рассчитывать?

– Речь идет о восстановлении доброго имени Алексея Дмитриевича Ростовцева. Я знаю, что вы относились к этому человеку с большим уважением.

– Уважение – не то слово. Он заменил мне отца. Непонятно только, для чего режиму понадобилось восстанавливать доброе имя своего заклятого врага.

– Не режиму, а России. В общем-то это моя инициатива, но руководство разведки меня поддержало.

Он извлек из ящика стола и развернул передо мной пожелтевший номер «Комсомольской смены».

– Как долго вы знали Ростовцева?

– Всю жизнь.

– Ваша жизнь – срок невеликий, но для опознания личности вполне достаточный… Я не спрашиваю, кто этот старый разбойник со снайперским карабином, хотя обязан был начать именно с такого вопроса. В нарушение всех правил сообщаю вам, что мнение наших экспертов однозначно: это Ростовцев. Отставной генерал Рогачёв утверждает, что на снимке пропавший без вести полковник Муромцев. Дочь Алексея Дмитриевича – Марина Алексеевна родного отца узнавать не хочет.

Дядя Лёша, небритый, с напряженным лицом, смотрел на меня взглядом затравленного волка, будто спрашивая: «Ну что, Машенька, ну что, милая, выдюжим, выстоим или падём?»

– А вы не догадываетесь, Михаил Николаевич, почему Марина не узнает родного отца?

– Конечно, догадываюсь. Догадываюсь и полагаю, что надо исключить её из игры. Мы не имеем права подвергать опасности родных Ростовцева. Марина Алексеевна носит фамилию мужа, и найти её нелегко.

– О какой игре идёт речь?

– Полковник Муромцев обвиняется в получении взятки, присвоении пятисот тысяч долларов и прочих смертных грехах.

– Какая чушь! Он не мог взять чужих денег. Он был русским интеллигентом в седьмом поколении. Он вообще ни во грош не ставил ценностей материальных!

– Мне не нужно этого доказывать. Я хорошо помню его.

– Кому же следует это доказывать?

– Вот! Тут мы и подошли к самой сути. Дело в том, что Стас Флоридский готовит пространный репортаж-расследование. Часа на два. И всё об Алексее Дмитриевиче. В прямом эфире, между прочим. «Давайте разберёмся!» – так это будет называться. Безобидно. Благопристойно. Человек хочет разобраться. Что тут плохого? Он уже был у меня. Я передал ему кое-какие материалы. Говорил с ним. Глубоко копает. Умён. Хитёр. Как бы эта передача не стала решительным их боем за обладание Россией. Кстати, я попросил бы у вас разрешения снять копии с Записок Алексея Дмитриевича. Они могут понадобиться как нам, так и этим сукиным детям.

– Вы не боитесь говорить мне такие вещи?

– Наши источники характеризуют вас как человека глубоко порядочного.

– Весьма польщена.

Стаса Флоридского хорошо знала вся страна и ещё половина света. Он был лучшим телеведущим двух взаимоисключающих режимов. То, что вытворял Стас в эфире, я назвала бы высшим пилотажем политического проституирования. Когда-то он, отрабатывая скромные советские командировочные, самоотверженно и весьма умело отстаивал перед американской публикой чистоту коммунистической идеи, чем навлёк на себя гнев самого Рейгана. Однажды кто-то из американцев спросил, что побудило его вступить в КПСС. Флоридский закатил глаза к небу и, положив руку на грудь, ответил голосом провинциального трагика, что это нелёгкое решение он выстрадал и взлелеял в недрах своей души. Демократы платили ему за каждый выход в эфир от тридцати до пятидесяти тысяч баксов, это были неплохие деньги. За них он с великим остервенением топтался по своей первой любви – коммунистической идее, вытирая об неё подошвы ботинок и приплясывая на её казавшемся бездыханным теле. При всём при том не лгал и не клеветал, а занимался диффамацией – предвзятым и тенденциозным освещением фактов, делая это столь искусно, что обыватель уходил от ящика в постель, абсолютно не замечая лапши, обильно развешанной на его ушах.

– Сегодня-завтра Флоридский выступит по телевидению и пригласит в свою передачу всех лиц, когда-либо имевших дело с Ростовцевым, – продолжал Михаил Николаевич. – Это для создания видимости объективного освещения темы. Я прошу вас откликнуться на его призыв. Как вы?

– Согласна.

– Очень хорошо. Кого ещё из друзей Ростовцева можно пригласить? Сотрудники спецслужб исключаются. За них за всех буду отдуваться я.

– Право не знаю. Есть один надёжный человек в Зуе. Его зовут Евдоким Корёгин. Резчик по дереву. Он провожал дядю Лёшу в последний путь.

– Пригласите его.

– Корёгин огромен, грубоват и неотёсан, но линию нашу будет проводить четко и твёрдо.

– Что грубоват, это совсем неплохо. С интеллигентными хамами миндальничать не стоит… Но одного Корёгина мало. Я подберу ещё пару человек.

– Насколько я поняла, вы создаёте что-то вроде группы поддержки.

– Ну да, только не я её создаю, а вы – представитель оппозиции. Пускай Флоридский думает до поры, что я нейтрал. Он обязательно преподнесет нам несколько пакостных сюрпризов, но и мы в долгу не останемся. Я нанесу свой удар в решающий момент… Да! Есть ещё одна небольшая просьба. Надо написать письмо.

– Кому?

– Женщине, которая была знакома с ним в период его работы в Аурике. Вы ведь владеете английским языком?

– Да.

– Она до сих пор не знает о смерти Алексея Дмитриевича. А должна знать. Вот и сообщите ей об этом.

– Почтой?

– Нет. Почтой долго. Мы переправим письмо через наши возможности и постараемся получить ответ. Тот, что нам нужен.

Я уже начала догадываться, о какой женщине идет речь, и потому попросила показать её фото.

– Зачем вам это? – удивился мой собеседник.

– Писать легче будет.

– Хорошо, – сказал он после некоторых колебаний. – Я покажу вам её такой, какой она была четверть века тому назад.

Михаил Николаевич снова полез в стол, достал оттуда толстую папку, покопался в ней и положил передо мной фотографию, я смотрела и не могла отвести от нее глаз. Разве можно не полюбить такую? Это была женщина уникальной, блистательной красоты. Ярко выраженный испанский тип. И с каким же вдохновением рисовала природа эти тонкие, исполненные чистоты и благородства черты! Мне часто говорят, что я красива. Но в сравнении с нею я всего лишь серая мышка…

До поединка с Флоридским оставалось два месяца. Чтобы не ударить лицом в грязь, нужно было вжиться в тему. Я попросила Марину прокатать для меня на ксероксе летопись дяди Лёши, три книги, написанные в 80-е годы. Четвёртую, последнюю, отпечатала на машинке сама. Это надо было сделать раньше, да всё не хватало времени. Сложила все листы в одну стопу и ахнула. Тысяча двести страниц машинописи! Пятьдесят авторских листов. Какой грандиозный труд! Только дядя Лёша с его добросовестностью и развитым чувством ответственности перед потомками мог совершить такое.

Я начала читать. Читала урывками, но уходя в редакцию, уезжая в командировки, постоянно ловила себя на той мысли, что хочу скорее вернуться в юность и молодость отца и его друзей. Скажу больше: я впервые ощутила себя дочерью моего отца. Он перестал быть мифом и легендой, сделался живым родным человеком, от которого нету тайн и у которого хочется спросить совета.

Я поняла, что вначале дядя Лёша писал мемуары, строго следуя фактам своей биографии и как бы снимая документальный фильм о себе в ретроспективе. Для кого он всё это затеял? Наверное, для собственных внуков. Но в конце шестидесятых, в дни и месяцы так называемой «пражской весны», в нём что-то щёлкнуло, его что-то осенило. Очевидно, он сообразил, куда мы катимся, точнее, куда нас катят. И тут он начал писать роман, роман-хронику, книгу для всех, идущих вслед за нами, как он любил говорить. Вот в этот момент он нащупал свой стиль романиста, каким был по призванию. Начиная с этого места, роман написан профессионально. О многих страницах можно сказать, что они исполнены рукой мастера. Конечно, дядя Лёша спешил и не всё сделал как надо. Он вечно боялся, что умрёт, не успев дописать своей летописи, охватывающей более полувека нашей истории. Время этой книга несомненно придёт. Ею будет зачитываться русский читатель. По ней снимут национальный русский сериал, и улицы российских городов опустеют, когда пойдёт этот фильм. В Придонске, если не дяде Лёше, то его героям обязательно воздвигнут памятник. Скорее всего такой памятник будет стоять в Университетском переулке. Они, все пятеро, будут идти рука об руку, юные, беззаботные, весёлые. Куда они будут держать путь? Это их дело. Возьмут ли они с собой первую Леди и Таню Талову? Это тоже их дело.

А пока мне предстоял бой за честь отцов. И я готовилась к сражению со всей тщательностью. Михаил Николаевич познакомил меня с бывшим генералом разведки Чекмарёвым. В романе «Преданные» он зовётся Ойгеном. Это был умный добрый человек. Постепенно он задавил меня своим интеллектом стратега и аналитика. Я почувствовала его превосходство в той области, где нам предстояло схлестнуться с общим противником, и стала беспрекословно следовать всем его рекомендациям. Именно старик Ойген выудил в Белгороде предпринимателя Остапенко, здоровенного хитрющего мужика с идеологией баркашовца. Мы несколько часов уламывали его принять участие в передаче. Наконец он согласился.

– Я это сделаю не ради ваших прекрасных глаз, Мария Александровна, и не ради ваших коммунистических седин, господин-товарищ Чекмарёв, а исключительно из великого уважения к памяти незабвенного моего командира полковника Муромцева, – заявил Остапенко, прощаясь с нами.

– Ростовцева, – поправила я.

– Для меня он Муромцев и только Муромцев.

Остапенко мне не понравился, но это был важнейший свидетель по периоду войны в Таркистане.

Корёгина уговаривать не пришлось. Он рвался в бой. Это был тоже не подарок, но за неимением лучшего…

– В нём есть изюминка, колорит. Он будет хорошо смотреться, – заметил Ойген. – Конечно, его придётся осаживать.

– Осадишь такого.

За несколько дней до выхода в эфир Михаил Николаевич вручил мне два письма. Одно было от той красавицы, другое – от доктора Канторовича из Израиля.

– Эти письма следует выборочно процитировать во время передачи.

– А если спросят, каким образом я их получила?

– Скажите, что по почте, пусть проверяют.

Тут Михаил Николаевич рассмеялся и подмигнул мне, как заговорщик и старый приятель.

– Но самое главное концовка, последняя фраза, – продолжал он. – Вы же знаете, публика запоминает последнюю фразу. О! Флоридский безупречно владеет этим приёмом. Однако на сей раз последняя фраза будет наша.

– Где ж её взять?

– А вот это моя забота.

Он снова рассмеялся и снова подмигнул мне. В таком игривом расположении духа я его еще никогда не видела и, воспользовавшись добрым настроем моего собеседника, спросила насчёт тех пятисот тысяч баксов, о которых говорят и пишут, что дядя Лёша их прикарманил.

– У вас есть снимки дачи Ростовцева? – поинтересовался он.

– Какой дачи? У него не было дачи.

– Но ведь был дом под Костромой.

– Изба. Она и сегодня существует. Мы все там живём летом. Она изначально принадлежит дочери Алексея Дмитриевича.

– Так есть снимки или нет?

– Есть даже плёнка с видеозаписью.

– Обязательно принесите кассету в студию.

– Ну а полмиллиона зелёных?

– Мария Александровна, неужели вы хотите, чтобы ваше столь привлекательное лицо внезапно покрылось сетью морщинок?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Так?

– Вы невероятно догадливы.

Мы обсудили кое-какие вопросы стратегии и тактики, после чего разошлись, чтобы встретиться в день передачи уже на студии…

Волноваться я начала задолго до передачи. Накануне, конечно, не спала, и вид у меня в тот день был неважнецкий. Я знала, что миллионы, а может быть, и десятки миллионов россиян включат в объявленный час телевизоры, чтобы вместе с умным и добрым Стасом разобраться, что же за человек был дядя Лёша и как следует к нему относиться.

Я со своей маленькой командой явилась в овальный зал студии минут за двадцать до начала передачи. Мы заняли места в первом ряду. Решила держаться плотной группой, чтобы страховать друг друга, если будет жарко. Михаил Николаевич пришёл десятью минутами позже. Он уселся в сторонке, сделав вид, будто вообще не знаком с нами. Зал быстро наполнялся. Публика была молодая, упитанная, ухоженная, раскованная. Смутное время давно познакомило, подружило и спаяло этих людей. Взаимную зависть и неприязнь они умело прятали на задворках своих душ, поэтому тут не было числа рукопожатиям, объятиям и улыбкам, как не было числа золотым перстням, бриллиантам, жемчугам и другим свидетельствам причастности владельцев этих богатств к разорению государства русского народа. Сюда Флоридский умело вкрапил в строго дозированном количестве студентов престижных вузов, учёных экспертов и представителей оппозиции. За пять минут до начала передачи в зале царила атмосфера показушной непринуждённости, хотя дураков сюда не звали и каждый понимал, что дело предстоит нешуточное. А пока женский ансамбль мелодично напевал пошлятинку, стилизованную под народную песню:

 
Ты скажи, ты скажи,
Чё те надо, чё те надо.
Может, дам, может дам,
Чё ты хошь.
 

За минуту до включения самого эфира на арене появился великий Стас с микрофоном в руке, простой, домашний, мудрый, лукавый, обаятельно-снисходительный. Он не скрывал ни своей сутулости, ни походки обременённого годами человека. Он не красил своих седин, и пиджак его был ненов. Он умел быть своим для всех: счастливых и страждущих, сытых и голодных. Его встретили аплодисментами. Он поднял руки, и наступила тишина. На огромном экране в торце зала вспыхнули номера контактных телефонов. Оператор включил прямой эфир.

– Дамы и господа!.. Товарищи! – начал Флоридский, бросив короткий взгляд в нашу сторону. – Давным-давно, всего через несколько дней после появления на свет первого космонавта Земли, в городе Киеве, в семье инженера Ростовцева родился мальчик, которого назвали Алёшей.

На экране появилось многократно увеличенное фото из семейного альбома Марины. Его в числе других снимков передала Стасу я. Шестилетний дядя Лёша стоял у памятника князю Владимиру в Киеве. На нём был матросский костюмчик и бескозырка, с надписью «Герой» на околыше.

– В отличие от Гагарина Алексей Ростовцев прожил долгую жизнь, и земной путь его не был усыпан розами. Он жил в жуткое и удивительное время на земле, грезившей о счастье. Другого времени и другой земли он для себя не желал.

Флоридский говорил печально и проникновенно. Ох, как он умел забраться в душу телезрителя и оставаться там на протяжении всей передачи!

– Нет надобности пересказывать биографию Ростовцева. Она известна всем. Наша с вами задача разобраться в том, какой он был человек, что и кого любил, во что верил, каким идолам поклонялся, ради чего жил. Прошу соблюдать корректность. Речь зайдёт о нашем брате земном, которого уже нет в живых, а мёртвые срама не имут… Мы готовились к этому вечеру долго и кропотливо. Мои помощники наездили и налетали многие десятки тысяч вёрст и миль прежде чем им удалось разыскать людей, знавших Ростовцева в юности, зрелом возрасте и на закате дней. Они беседовали с этими людьми, записи вы сейчас увидите. По ходу показа мы будем обмениваться мнениями.

А на экране уже возник вихрастый мальчишка с удочкой в одной руке и с рыбкой в другой.

– Здесь Алёше Ростовцеву шестнадцать лет. Снимок сделан в 1950 году, когда он жил на Кубани в станице Уютной. Да, почти полвека минуло с той поры. Совсем иное время стояло тогда на дворе. Послушайте, что говорит о своём однокласснике учитель-пенсионер Валентин Сергеевич Бондаренко.

По деревенской улице заковылял навстречу публике седенький старичок с палочкой. Он остановился перед камерой, улыбнулся и пустился в воспоминания:

– Ростовцев Алёшка? Был такой у нас в классе. Его военрук любил. За то, что он умел собрать и разобрать автомат с завязанными глазами.

– Как к нему относились товарищи?

– Нормально относились. У нас класс вообще очень дружный был. Мы – вместе на рыбалку, вместе – в лес, вместе – в кино. Тогда люди жили дружно. Хорошо жили.

– Как учился Ростовцев?

– Нормально учился. У нас класс вообще сильный был. Все до одного поступили либо в институты, либо в военные училища.

– Вы помните какое-нибудь яркое событие, связанное с Ростовцевым?

– Яркого не помню. А помню, как он вырезал ножом на парте: «Поставим клизму всемирному фашизму!» Я когда институт закончил и приехал сюда работать, надпись ещё была.

Я подумала о том, что дядю Лёшу, наверное, любил не один военрук, ведь он всегда был отличником. Но старичок уже поковылял прочь от камеры, а Стас объявил, что своими воспоминаниями о Ростовцеве согласилась поделиться его однокурсница, заведующая кафедрой русской литературы Придонского университета профессор Тамара Борисовна Яковлева.

Я не сразу сообразила, что Тамара Борисовна и есть та самая раскрасавица Томка, подруга юных дней отца и дяди Лёши, которую они окрестили Первой Леди. Пожилая, но ещё очень живая женщина с умным тонким лицом рассматривала фотографию девятнадцатилетнего паренька в клетчатой рубахе с расстегнутым воротом. Я хорошо помнила этот снимок. На нём у дяди Лёши такие весёлые озорные глаза, каких не было больше никогда.

– Я вспоминаю о них с нежностью, – рассказывала Первая Леди. – Они оба, Саша и Алёша, были мальчики с чистыми душами. Такие первыми поднимаются в атаку и первыми гибнут. Саша был очень талантлив. Он обещал мне написать повесть о нашей, юности. Его убили молодым. теперь нет и Алеши.

– Тамара Борисовна, вы жили в ужасное время, и одной из самых страшных примет того времени был антисемитизм. Что чувствовали вы в окружении русских, представителей «наиболее выдающейся нации из всех наций», как выразился однажды отец народов? Не замечали вы проявлений антисемитизма со стороны Ростовцева? Мы не случайно заостряем данный вопрос. Еврейский народ это народ-страдалец, и отношение к нему есть, так сказать, пробный камень души…

– Молодой человек, это вы живёте в ужасное время межнациональной ненависти, а я чувствовала себя равной среди равных. Да, было дело врачей, было дело Михоэлса. Но ведь и за «жидовскую морду» давали срок. Сейчас сотни фашистских газет издаются безнаказанно. Как раз сегодня я ощущаю себя, извините, жидовкой. Был ли Алеша антисемитом? Да что вы! Он ведь был влюблён в еврейку.

– Почему же они не поженились?

– Потому что та девушка любила его друга, а для того понятие дружба было священным. Пришлось ей выходить замуж за нелюбимого человека.

– И это был русский?

– Нет, еврей…

Дорогая ты моя Томка! Спасибо тебе и низкий поклон за то, что не поддалась на провокацию. И за добрые слова об отце и дяде Лёше тоже спасибо.

Метода Флоридского была проста и эффективна. Предельно правдивый старт и беспредельно лживый финиш. Он уводил телезрителя от истины маленькими шажками, вкрадчиво, то вертясь мелким бесом, то выстилаясь опавшим листом, то извиваясь ужом. Не последнюю роль играли при этом мимика, а также богатый набор блестяще отработанных жестов, взглядов и вздохов.

А на экрана уже ссорились из-за дяди Лёши две женщины – старая и молодая, мать и дочь. Обе учились у него в Нефтегорском университете, одна в конце пятидесятых, другая в середине восьмидесятых годов. Старая утверждала, что дядя Лёша был добрым, очень обаятельным человеком, с мягким юмором и что студенты в нём души не чаяли, молодая настаивала на том, что в части язвительности и злости, доходивших до жестокости, ему не было равных среди преподавателей и что студенты прятались от него по углам, боясь попасть к нему на крючок и на язык.

Когда погас этот сюжет, Стас с улыбкой волхва, знающего всё, что было, есть и будет, заметил:

– Банальная история. С годами мы часто превращаемся в собственную противоположность.

Вот оно, начинается, сообразила я и подняла руку. Стас сунул микрофон к моим губам.

– Алексей Дмитриевич Ростовцев был другом моего отца. Я знала его на протяжении двух о половиной десятилетий и смею утверждать, что по натуре своей он не был жестоким, однако терпеть не мог халтурщиков и бездельников, какие среди студентов водятся во множестве. Его раздражали также люди с плохим слухом. Ведь он преподавал фонетику.

– Но слух даётся природой, нельзя третировать человека за то, что природа обделила его.

– Правильно. Но если природа обделила человека слухом, то ему не следует соваться на языковый факультет и мотать там нервы себе и преподавателям… Я училась в том же университете, где работал Алексей Дмитриевич, и знаю, что толковая и работящая часть студенчества его уважала и по углам от него не пряталась.

– Ну хорошо. Всё это мелочи. А вот нам только что позвонила некая гражданка Анохина и заявила, что Ростовцев убил её старшего сына. За это Ростовцева якобы должны были судить, но кагебешные дружки вытащили его из замазки. Вы можете сказать что-либо в дайной связи?

Это был удар в солнечное сплетение. Неожиданный, точный. Как хорошо, что я успела прочесть все записки дяди Лёши!

– Могу. Алексей Дмитриевич вступился в электричке за старика, над которым издевались пьяные хулиганы. Одним из них был Анохин. Он ударил Ростовцева ножом в спину, однако Алексей Дмитриевич сумел обезоружить Анохина и вытолкнуть его из вагона. Бандит погиб под колёсами встречного поезда. Ростовцев после этого очень долго лежал в госпитале и был уволен из разведки по инвалидности.

– Спасибо, Мария Александровна. Я удовлетворён вашими разъяснениями… Давайте посмотрим сюжет, снятый в Германии. Говорит Хорст Штраль, бывший штази, ныне владелец бензоколонки. Речь пойдет о некоем Арнольде. Должен напомнить, что Арнольд – это чекистский псевдоним Ростовцева.

Оператор дал крупным планом вывеску «Tankstelle» (бензозаправка). Под ней появился пожилой немец в рабочем комбинезоне с заправочным шлангом в руках. Немец открыл рот, и тут же пошёл синхронный перевод:

– Арнольд и Алекс. Они приехали вместе и уехали вместе. Были похожи друг на друга, как братья… Арнольд? Он хорошо стрелял и всегда получал призы на соревнованиях. Он стрелял даже лучше сторожа нашего тира. Во время охоты мы всегда гнали зайцев на него. А он стоял и делал пиф-паф. Каждому по зайцу. Арнольд никогда не мазал.

Штраль исчез.

– Никогда не мазал, никогда не мазал, – повторил Стас. – Поступил звонок из суверенного Таркистана. Таркинцы утверждают, что в шестьдесят девятом году от руки Ростовцева пал их национальный герой Саидбек. Вы что-то хотите сказать, Мария Александровна?

– Я хочу сказать, что этот ваш национальный герой в сорок втором служил Гитлеру, а в шестьдесят девятом от его руки пал мой отец.

– Мария Александровна! Это не мой национальный герой, это их национальный герой! Ради Бога простите меня! Я не хотел сделать вам больно. Я не знал… Однако же следует принимать во внимание то обстоятельство, что в сорок втором году таркинцы видели в Гитлере своего союзника в их священной борьбе против ненавистной российской деспотии…

В этот момент прямо против нашей группы в третьем ярусе кресел поднялась, сверкая золотом зубов и бриллиантами перстней, стодвадцатикилограммовая туша генерального директора концерна «Блэк-ойл» Семёна Железняка. Железняк был незапланированным свидетелем, свидетелем-сюрпризом. Я поняла это по выражению лица Стаса. Неизвестно было, что ляпнет представитель отечественного капитала, но не дать ему слова Флоридский не посмел. Железняк выхватил у него микрофон и забубнил злобно:

– Я их всех помню по Германии, контриков этих. Вон ихний генерал сидит, живой пока. Все они презирали нас, армейских, издевались над нами и якшались больше с немцами, пьянствовали по гаштетам, а меня один раз подговорили поехать на немецкий фарфоровый завод и заказать сервиз с моим портретом. Для смеху, значит. Чтоб я резал селёдку на собственной харе. Ну где теперь они и где я? Усекаешь, генерал? Как там твоя рязанская репка?

Старик Ойген тяжело сопел рядом со мной. Стас поморщился и вежливо отобрал у Железняка микрофон.

– Полагаю, что настало время обратиться к самому героическому периоду в жизни Ростовцева, описанному им самим в нашумевшей повести «Иностранный легион». Нам удалось разыскать трёх ауриканцев, хорошо знавших славного полковника Арнольдо. Говорит Диего Гонзалес, бывший адъютант министра мендосовской охранки.

Лысенький старичок рассуждал тихонько, сидя в шезлонге под пальмой:

– Полковник Арнольдо? Кто ж его не помнит? Все его помнят. Он пил, не пьянея, и стрелял, как дьявол. На этом и сделал карьеру. Для него жизнь человека стоила не дороже жизни таракана. Так говаривал мой босс – генерал Пабло Рохес. Болтают, что Арнольдо работал на КГБ. Ерунда! Он был слишком глуп для этого. Его любимым занятием было разглядывать в зеркалах отражение своего раззолочённого мундира. По крайней мере у меня он ничего не пытался выведать. А уж я кое-что знал…

Из голубого бассейна, облицованного розовым мрамором, вынырнула огромная усатая голова с выпученными глазами.

– Это Чурано, министр полиции в правительстве Мендосы, – пояснил Стас.

Голова выплюнула воду, фыркнула и сказала:

– Арнольдо? Начальник гвардии? Это был отпетый мерзавец. Никто не умел влезть в чужую душу так, как он. Я доверял ему, как родному брату, а он подложил мне колоссальную свинью!

Голова скрылась под водой, оставив после себя медленно расходящиеся круги…

На экран выкатился серый ролс-ройс и замер перед камерой. Из машины вышел высокий хорошо одетый мужчина спортивного склада. На вид ему было лет пятьдесят. Оператор остановил кадр.

– Обратите внимание на этого человека. Перед вами Карл Брокштайн, ауриканский немец, один из богатейших людей Аурики. Его отец был видным нацистом. Причастен к геноциду евреев. Загубил десятки тысяч душ. Приговорён в Нюрнберге к смертной казни. Петли избежал чудом. Карл собутыльник и близкий приятель всё того же Ростовцева в бытность последнего начальником гвардии диктатора Мендосы.