Текст книги "Кот, лошадь, трамвай, медведь"

Составитель Яна Кучина, Алексей Сальников
Кот, лошадь, трамвай, медведь

© Алексей Сальников, 2019

© ООО «Издательство „Лайвбук“», 2019

* * *

«В ночи квадратной, тёплый и живой…»

 
В ночи квадратной, тёплый и живой,
Стоит Господь с отвёрткой крестовой
В кармане, в шапке, ожидая чуда,
Когда начнёт трамвай сороковой
По улице побрякивать оттуда.
У тишины костяшки домино
Расставлены, и стоит полотно
Трамвайное подёргать – и повалит,
Запрыгает по чашечке зерно,
И волны, волны поплывут в подвале.
Господь считает в темноте до ста,
Вокруг него различные места
Под фонарями замерли безруко,
Бог неподвижен, и к нему вода
Сочится в сердце с деревянным стуком.
 

«Снег, спокойный, как лицо, медленный, как ремонт…»

 
Снег, спокойный, как лицо, медленный, как ремонт,
Идёт, как в последний раз, из последних сил,
Он возносится, только строго наоборот,
Оседает, как пыль, проплывает, как крокодил,
Сделан одновременно из швов и строк.
Прохожий в более тяжёлых ботинках, чем смог надеть,
Приседает на светофоре, чтоб завязать шнурок,
Медленно озирается, как медведь
В лесу, состоящем из молодого березняка. Если предмет
(А именно снег) повторяется много раз,
Все сводится к тому, что снегопада нет,
Просто у зрителя несколько тысяч глаз.
 

«Сырее сыра, жёваной промокашки, носа…»

1

 
сырее сыра, жёваной промокашки, носа,
более серый, чем дым, свинец, крыса, вода –
снегопад, смыкающий шестерни и зубчатые колёса,
трамвай идущий, налипший на провода.
 
 
сидят пассажиры, падает снег, идут моторы,
краснеет надпись «ГК», мужик стоит на углу,
апельсиновое молчаливое пятно светофора
так и остается разбрызганным по стеклу,
 
 
по каплям стекольным в шахматном их порядке,
или в беспорядке, или в порядке лото.
похоже, что всё на свете играет в прятки,
да так давно, что и не ищет никто.
 
 
но как бы то ни было – каждый глядящий
на это со стороны или изнутри, устав слегонца,
не забывает заводить музыкальный ящик,
читай шкатулку, чтобы всё это двигалось без конца.
 

2

 
вот мы стареем, вот мы почти генсеки:
обрюзгшие педы, помятые лесби, неспившиеся гетеросеки,
пожизненные КМС, не только от физкультуры,
кегли, не выбитые раком и политурой.
если требуется кому-то звёздная мера – вот она мера:
Брюс Уиллис, всё более смахивающий на Гомера
Симпсона, стоящего вроде столба соляного или же пыли
типа «d’oh!», «ах ты, маленький…», «у-у, кажется, мы приплыли».
 
 
настолько ты старый, что путают с Мережниковым,
что точкой на карте
видишь себя, пробегая рощу, ища инфаркта,
пока снегопад дымится, почти поётся,
смыкая за тобой шестерни, зубчатые колёса.
 

•

«Мгновенно истаявший в сладости…»

 
Мгновенно истаявший в сладости
Солоноватый следок твоих пальцев,
Положивших мне на язык
Белую дольку порезанного яблока.
О дольках: прохладная апельсиновая,
Если поднести к губам, точно указательный палец племянника,
Что поиграл в снежки.
В хорошем стихотворении
Обязательно должен быть снег,
Ребёнок и трамвай,
Но сейчас июль,
Ты уже взрослая особа,
Трамваи не ходят в Тарту.
 

«Пыль лежит на воздухе, как на дереве и стекле…»

 
Пыль лежит на воздухе, как на дереве и стекле.
Заходящего солнца долгие коридоры
Так удачно лежат на этой кривой земле,
Что всё происходящее похоже на строительные леса католического собора
Больше, чем сами строительные леса католического собора
Похожи на строительные леса католического собора.
 
 
И ни на что более, словом, весь этот мир
Такое место, где только печаль и мука,
Вроде как – певчий, певчий, зачем ты так поступил,
Ты вырос и заложил приходского священника, сука,
И теперь между оргáном и óрганом, óрганом и оргáном как бы диез,
Механическое солнце, нежное, как Манту.
Механическое солнце опускается в неподвижный лес,
Неподвижный лес уходит в неподвижную темноту,
Неподвижная темнота набирает вес
И становится первой по тяжести в этом году.
 

«На хладокомбинате пустота…»

 
На хладокомбинате пустота,
Фреон прозрачен,
Линзой обозначен,
Стекает с долгоногого моста,
Сама себя копирует вода
И в темноте слоями и слоями
Лежит песком, спокойным, как суоми.
 
 
Разрежь, увидишь – впаяны в бархан
Твои фигуры,
Тени, пассажиры,
А не проглочен лишь левиафан,
Все льёт и льёт финляндию стакан,
И сломано последнее колено,
И всё накрылось полиэтиленом.
 

«Рыба, имеющая два профиля и не имеющая анфаса…»

 
Рыба, имеющая два профиля и не имеющая анфаса,
Находится под толстым льдом, толстым воздухом и толстой луной,
Затерянная, словно среди какого-нибудь гондураса
Усталый голос радиостанции номерной,
А на самом деле среди белизны, на краю которой
Единственная напечатанная строка –
Это очень далёкая линия чёрной флоры,
Да и та довольно-таки редка.
Затерянная среди затерянного, в такой глубокой залупе,
Куда проникает один бутылочный свет,
И всё вокруг принадлежит финно-угорской группе,
Откуда нет выхода, но, к счастью, и входа нет.
 

«Слева – звезда из льда…»

 
Слева – звезда из льда,
Чёрные провода,
Чёрная полоса облака,
Протянутого оттуда – туда.
 
 
Под звездой, проводами и облаком – некий дом,
Втиснутый туда с огромным трудом,
Этот дом, как ни ставь, как ни положи –
Оконный свет завезли только в верхние этажи.
 
 
Небо зеленеет, как бутылочное стекло,
Каждый считает, что в жизни не повезло,
Каждый считает, что он, в сущности, одинок,
Как курильщика во мраке оранжевый огонёк.
 

«Межсезонье забито такими глухими ночами…»

 
Межсезонье забито такими глухими ночами,
Что забитые ночи безвылазны сами собой,
И знакомые длинные руки дают на прощанье,
И на ножках коротких тихонько уходят домой,
 
 
Растворяясь в натуре. Она, тяжела и бесцветна,
Постепенно становится рыжей, такая лиса,
Что глядит на людей без любви, но с печалью, и это
Не печаль настоящая, а выраженье лица.
 

«Светла как никогда…»

 
Светла как никогда,
Как на балконе стоя,
Пока не догорит,
Балканская звезда
С другой такой звездою
По-русски говорит.
 
 
И остается там,
Не поднимаясь выше,
И кроткий взор её
Теплее, чем «Агдам».
 
 
Вот в городе недвижно
Морозное бельё,
Вот человек идет,
Он по путям трамвайным,
Когда трамвая нет,
Идёт, идёт, идёт,
То снова открывает,
То снова застит свет.
 

«Ниже леса падение не дано…»

 
Ниже леса падение не дано
Вообще никому, хоть падай на все лады,
Лес – пивной бутылки тёмное дно
С перебиранием света, как у воды.
Один грибник говорит другому, гляди, Корней,
Всё вокруг, как поверхность озера или тигр,
Вся эта пустота становится тем сильней,
Чем больше в неё набито сосновых игл,
Это, смотри (да забей на грибы) на собаку ту,
То же и происходит внутри головы,
Разум, как ротвейлер – сплошной провал в темноту
На фоне от жара выгоревшей травы.
Несуществующие птицы поют на все голоса,
Движется повсюду многочисленный муравей,
Хозяин собаки идёт, глядит Корнею в глаза,
И при этом люди не видят друг друга среди ветвей.
 

«Кухня раздвинулась до размеров страны, страна…»

 
Кухня раздвинулась до размеров страны, страна
Постепенно оказалась совсем другой,
Называл её Софьей Власьевной, а она
Ебанутая, как Настасья Филипповна, дорогой,
Она с приветом, и этот ее привет
Перехлестывает через каждый порог,
Создается впечатление, что Сахаров, правь он несколько лет,
Тоже бы попытался остаться на третий срок.
Далее что-нибудь нужно про день сурка,
Ночь песца, вечер скрипучих петель,
И досок, и снега, и, кстати сказать, снегá
Перемешаны со снегами и медведями, и метель
Из снегов и спящих медведей то стелется, то кружит,
Всячески меняется, но остается такой,
Чтобы поэт, что внутри неё лежит,
Столбенел от того, что он мёртвый и молодой
Заранее. Лежит, как в окне бабочка или оса,
Причём с издевательской улыбочкой на устах,
От того, что зима литературе, как гопник, смотрит в глаза,
А литература только и может ответить кудах-кудах.
 

«Со временем сезон цветения вишни…»

 
Со временем сезон цветения вишни
Сливается со временем, где вишни висят, как гири,
Литература становится похожа на самурая, который пишет
Предсмертные стихи – и не делает харакири.
Передвигаясь в транспорте, грязном, будто посуда,
Видишь, как на рисовых полях весенних газонов,
Блестящих на солнце, стоят повсюду
Призраки (в доспехах)
Снеговиков (без оных).
 

«Литература в этой речи плывет, как айсберг…»

 
Литература в этой речи плывет, как айсберг,
(Большую часть его ни хера не видно)
При этом гудит и светится, как лайтсабер,
Режет волны, как масло или повидло,
 
 
Под пафосную музыку или рёв океана
Как-то умудряется шептать кому-то на ушко:
«У тебя нет бабы, зато есть Марина с Анной», –
Но всё гораздо печальнее, потому что
 
 
Это время, соприкоснувшись с буквою, множит скуку,
Идёт, как недовольный дед с недовольным внуком,
Пересекая проезжую часть, не держась за руку,
Вид у обоих такой, будто они мстят друг другу.
 

«О, Родной мусорёнок…»

 
О,
Родной мусорёнок,
Милый жирафа,
Не угрожай мне
Семирублёвым штрафом.
 
 
Тяжко моей воде,
Темна моя скатерть,
Так ты с твоим ТТ
Не бываешь заперт.
 
 
Я же строкой во рту
До того заласкан,
Что пахнут язык и нёбо
Ружейной смазкой.
 
 
Только подумай,
Если вдруг не заспится,
Вас, как звёзд на погонах
Всяких, а нас –
Единицы.
 
 
Нас единицы,
Вас, как звёзд на погонах,
Только двоих увидят
Кошки с балконов.
 
 
Только ты разглядишь,
Огромного роста,
Как я дошёл
До людного перекрёстка.
 

•

«Единожды в жизни надетый…»

 
Единожды в жизни надетый,
А значит, почти никакой,
Лежит за твоей сигаретой
Оседлый огонь городской.
 
 
Дорога, которая следом
Расставит свои утюги,
Растертая перцем и снегом,
Темна до последней доски.
 
 
Стезя от печали квадратна,
Стезя от печалей кругла,
Негромких: молитвы и мата
Тебе в утешенье дала.
 
 
И свет абсолютный затылок,
И цирк не страшнее опилок.
 

«Притом что любое Коллоди…»

 
Притом что любое Коллоди
Почти протекает в Толстое,
Дорога всегда переводит
Себя с одного на другое.
 
 
На рельсах её каравана
Платком, почерневшим от плача,
Дана: полнорукая Анна
Решению: лев и заначка.
 
 
Составы проходят канвою
Конвоя и тянут отсюда:
Москву, что пропахла Москвою,
Неву, что остра обоюдно
 
 
Под стуки, под Геки и Чуки.
А мы засыпаем, коль скоро
Серёжу оставят разлуке,
Серёжу возьмут в Холмогоры.
 

«Ты можешь забрать меня, только верни до пяти…»

 
Ты можешь забрать меня, только верни до пяти,
Иначе тебе же самой и не станет покоя.
Я – город, хотя и не знаю, куда мне идти.
Я – Гойя, хотя и не знаю, что это такое.
 
 
Пока десятичная дробь набирает разбег
(Ведром) и неряшливо сопоставляет размеры,
Такими же лапами нам натянуло проспект
На мыльную плёнку покрытой пылинками склеры,
 
 
Открыло последнюю банку, того, что внутри
Выводит и выведет общая наша кривая.
Ты просто возьми и холодной ладонью сотри
Сплошное стекло и сплошное железо трамвая,
 
 
Который идет параллельно, отсюда – назло,
Оттуда – по швам расползается, как барахолка,
Но, как ни торопится он, загоняя число,
Часы отстают, и поэтому это надолго.
 

«Из-под дождя повыбило леса…»

 
Из-под дождя повыбило леса,
Оставив только шум и заготовки,
И дым воды идёт, и от крыльца
Видна вода на бельевой веревке.
 
 
И ласково, на четверть или треть
Себя губя на молоке и дыме,
Пейзаж отходит, оставляя впредь
Портрет, опустошённый запятыми.
 
 
Куда ни плюнь, куда ни повернись –
Так хорошо под разными углами
Всё движется, как цапля, как Денис,
Большой травой, промокшими ногами,
Как половицы поезда под нами,
Как половицы поезда под нами.
 

«Девочка, девочка, город на колёсах…»

 
Девочка, девочка, город на колёсах
Движется к твоему гробу сквозь снежный дым,
Сквозь шерстяного снега кресты и розы,
Ну и другие красоты, тыгдым-тыгдым,
Не перемещением сближаемы, а словами,
Но поскольку движение и слово, и существо,
Как и ты сама, то пропасти между вами
Тем шире, чем более от расстояния ничего,
Тем их вообще не становится, чем ты ближе к центру,
Спасибо ему за это как никому.
 
 
Твоя мама выбрасывает сигарету в окошко «Хёндай-Акценту»
Своему,
Затем резко перестраивается в соседний ряд,
Так что приходится добавить радио, чтобы не было так слышно,
Как сигналят и что говорят,
Затем смотрит на тебя как на некое чудо,
Ты навсегда запоминаешь, что вы сидели в пробке, как на мели,
Сухая вода падает ниоткуда
И растёт из земли.
 

«Время семьи измеряется тем, как истёрта позолота…»

 
Время семьи измеряется тем, как истёрта позолота на её парадной посуде,
Ушлым женихом, который появляется с хозяйственным мылом,
Съедает угощение, пока не всё остыло,
Моет дочиста и уезжает на занятые деньги на шестичасовом маршруте,
Смерти, конечно, нет, а есть круговорот в природе
(не карусель, а скорее немного ртути),
но и жизни нет, пока есть шестичасовые маршруты,
разлуки, межгород, народные, как хохлома, палех.
Читайте, об этом писал Ерёменко и писал Аврех.
Когда моя дочь надумает выйти замуж или жениться,
В первую очередь я отсею похожих на меня проходимцев.
 

«По тебе плачет твой селекционный сперматозоид…»

 
По тебе плачет твой селекционный сперматозоид,
Папа, когда ты переходишь на фотографию на эмали,
Мы убегали, хотя и знали: не стоит,
Их не догонят, нас уже повязали.
 
 
Ты задремал в могилке, милей невесты,
Я – на голову пепел и рву рубаху,
Люблю тебя, но ты противник инцеста,
Всё, что осталось мне, – комплексы Телемаха.
 
 
Как ни смешно, а всё же смешно нисколько,
Помнить бритьё твоё и майку с трусами,
Как бы то ни было, зеркало однооко
Видит меня теперь только твоими глазами.
 
 
Ищет, куда по новой забросить семя,
До остального, ну ладно, помянем всуе,
Требуется обычно некое время,
То, которого, как ты уже понял, не существует.
 

«Но ничего не видно из-за штор…»

 
Но ничего не видно из-за штор,
Дождь движется, как велотренажёр,
Невидимая здесь, вода мерцает,
Колотится о жестяной карниз,
А на других карнизах зависает.
 
 
Мы продолжаем медленно лежать,
Настолько медленно, что не соображать
Гораздо проще, чем, и так понятно,
Что свет проходит мимо, как вода,
А от предметов остаются пятна.
 
 
Стоят как тени прежние жильцы.
Разъехавшись на разные концы,
Они глядят, как из одной изнанки,
Как на балконе мокнут и стоят
Их ДСП, и лыжи их, и санки.
 

«На то и пыль, чтобы пальцем её стирать…»

 
на то и пыль, чтобы пальцем её стирать,
её поднять, чтобы столько же наросло,
на то и память, чтоб изредка, но стоять,
как старый хер, над тем, что уже прошло.
 
 
поскольку зарею новой горит восток,
то, глядючи здраво, какая же в том беда,
что ты был мал, что ты любил «Холодок»,
что словно тебя и не было никогда.
 
 
а никакой, поэтому всё равно
всё больше различных предметов лежит вокруг,
и свет постепенно выдавливает окно,
но сигареты, но фармацевтика, милый друг.
 

«Ты единственный ангел себя самого, типа нету…»

 
Ты единственный ангел себя самого, типа нету
Другого такого, кто так же тебя понимает.
Твоя голова, налетая на мой подзатыльник,
Упускает заныканную сигарету.
 
 
Тебе десять пока ещё, боже, тебе ещё десять,
Твой братела устал перепрятывать порножурналы,
Чем терпеть все твои прибабахи и телеканалы,
Тебя проще повесить.
 
 
Кстати, лирика. Лирика, мой нечитающий, это
То, что два раздолбая меж пятен фонарного света
Ощущают, но ощущают не сами,
А за них математика чувствует, коя дворами
Нас выводит и юные звёзды колеблет над нами.
 
 
Я поэтому, отрок, любое из этого ада
Так легко принимаю, легко принимаю и слышу,
Что я выпил слегка, что у мальчика сорвана крыша,
Что другого не надо.
 

«В синих фуфайках появляются слесаря…»

 
В синих фуфайках появляются слесаря,
Озираются и спрашивают: хули, бля,
Тут у вас приключилось? И обмираешь ты,
Поскольку они мордатые, как менты,
Не исчезают, друг друга на хуй послав,
Такими стали твои мальчики, Владислав.
Было бы это кино, то, как кто-то сказал,
Казалось бы, что маршалов Жуковых полон зал,
Но это литература кажет зевотный зев,
В читателе чередуются Фёдор и Лев,
Которые с прищуром смотрят, как вата из
Треугольной дырки вылезла, сей реализм
Даже Эмилю не снился, вот отключают газ,
Воду, тепло и т. д. – и, как водолаз,
Опять Владислав появляется, ходит меж тел, и вот,
Словно Владимир, всех целует в живот.
 

1

 
Происходящее после фотографии зарастает крапивой,
Прямою и обратною перспективой,
Со временем нагнетаемая желтизна
До этого мышиного снимка, как та волна
Лодки, реки, воды медленной и песчаной,
Лошади, опустившей в воду живот печальный
(Прерываясь, но не становясь грубей,
Лошадь двоится от живота, как валет бубей).
 

2

 
Бесконечные фото ребёнка на фоне малины,
Собаки, забора, дороги, домашней скотины,
Словно посвящение чада куску земли
И тому неолиту, откуда сами взошли.
И неолит наступает по двум причинам –
Воля, недоступная в городе и мужчинам,
Во-вторых, дикость, естественная, как слух,
Потому что туалет на улице – повелитель мух.
И множество лет спустя – берег или поляна,
Всё равно, грязная чёрно-белая четырёхлетняя обезьяна
С ненавистью смотрит в фиолетовый объектив,
В одних каких-то жутких трусах, спасибо, что в них.
 

«Снег затихает на диких домах полустанка…»

 
Снег затихает на диких домах полустанка,
Лошадь натуры по самые гланды стоит
В лошади тихой, на морде печальной таит
Как бы улыбку, поскольку в карманах таит
Сено и манку.
Вытащишь задницу в холод, потащишь тихонько,
Тени от шахмат лежат по лесам и полям,
Все уже вышли, одним занесённым коням
Так одиноко,
Вот проступают они до последнего шага,
Но всё равно разглядеть их уже нелегко,
Вот постепенно впитала своё молоко
Фотобумага.
 

«Фауна в армии фауны состоит поголовно и состоит…»

 
Фауна в армии фауны состоит поголовно и состоит из глины –
По самые волоски, по самые жала.
Низко опущены открытые кавычки ноздрей лошадиных
К водам, состоящим из стекла и металла.
Лошадь не пьёт, завязала, стоит и дышит,
Видя, как вымпел её лица колышет.
 
 
Маленький мальчик, нет, девушка, нет, всё-таки маленький мальчик,
На все обороты закрыв за собою природу,
Живёт у безмерно далёких родственников на даче,
Глядится в ту же воду.
Лошадь и мальчик даже видят друг друга и обмениваются кивками даже:
– Здравствуйте, дорогой капрал!
– Здравствуйте, маршал!
Мальчик готов заплакать, но
Изображает кашель.
 
 
Они проиграли, отстали, остались считать вагоны,
Видеть, как в плоский берег вплывают волны,
Как ветер ломает воду, но не рискует срывать погоны.
 

«Лохматая собака стоит вопросительно возле ворот…»

 
Лохматая собака стоит вопросительно возле ворот
Тепличного хозяйства, открытого в глубину,
Нет никаких теплиц, только глинистый поворот,
Всё это одновременно идёт ко дну.
 
 
Дождь при этом движется вверх и вниз,
Первая и последняя жизнь среди полумрака
Подносит палец к губам, произносит «тсссс» –
Рыжая, как глина, серая, как дождь, рыжая и серая, как собака.
 

«Это из оперы: «Разумнее подрочить…»

 
Это из оперы: «Разумнее подрочить
Или, не знаю, ночью пойти пожрать,
Нежели в ванной зачем-то воду открыть
И очень долго над раковиной стоять».
 
 
Это из серии: «Прошлого пустота
Настолько светла и невинна, что человек
Испытывает гораздо больше стыда
Не в случае, когда забивает порнографией полвинта,
А в случае, когда хранит картиночки с „Девять гэг“».
 
 
Хотя пустота понятна и всё, что с ней:
Все эти степи прошлого и моря,
Молодцы, девицы, площадь – становятся красней
Только эффекту Доплера благодаря.
 
 
А в настоящем совсем не тебе решать,
Чем тебя придавило, будто слоном:
Или и правда было что вспоминать,
Или «Якобс» не стоило намешивать перед сном.
 

«обычные лыжи намажет улитка мигрени…»

 
обычные лыжи намажет улитка мигрени,
ну ладно, ну, смажет, пойдёт – и замрёт на лыжне,
сама себе конь и сама себе как на коне.
табачные пеплы роняя себе на колени,
 
 
один человек с угольком у себя у лица,
похожий на демона врубеля, маму и камень,
но всё же не демон, не врубель, не мама, не камень –
глядит на герани и кактусы, будто овца.
 
 
поскольку давно уже понял: одно лишь кино,
один только синематограф он помнит и любит,
снесут в крематорий, а там даже дыма не будет,
настолько пустой он, такое он, на хуй, говно.
 
 
и нет у него ни отчаянья, нет ничего,
что близко б лежало к отчаянью, даже и грусти
и той не бывало, покурит, суставами хрустнет,
и только улитка одна на уме у него.
 

«Это был журнал или «Работница», или «Крестьянка»…»

 
Это был журнал или «Работница», или «Крестьянка»,
Самое интересное, что, несмотря на название, стихотворные подборки там были неплохие (по крайней мере, лучше, чем в «Молодой гвардии»).
К каждой стихотворной подборке прилагалась фотография автора.
Все поэты мужчины или смотрели на фотографа с таким видом, дескать,
Видишь ли, поэзия дело нелегкое, смотри, как жизнь меня потрепала,
Или с задумчивым прищуром глядели куда-то мимо фотографа.
Все женщины походили на Симонову, Санникову или Изварину.
Однажды там опубликовали подборку без фотографии, но с большим заголовком
«Из забывших меня можно составить город».
Детское воображение эта фраза, конечно, поражала,
Но теперь, когда я сам из тех, кто глядит мимо фотографа,
Меня удивляет, как Бродского не порвало от собственного пафоса, когда он придумал эти слова.
Ещё подумалось, что он вообразил, будто, слегка прищурившись, произносит эти слова в салуне на Диком Западе, и работница салуна одобрительно улыбается, услышав, что он сказал.
Господи, да из тех, кого я сам забыл, можно составлять области, автономные округа.
 

•

«Кот дотягивается своим отвращением до тебя…»

 
Кот дотягивается своим отвращением до тебя,
Даже когда сидит в стороне, трепеща усами,
Или, просто валяясь и просто спя,
Напоминает игрушку с оторванными глазами.
 
 
И это отвращение тянется за тобой,
Будто ты этакий корабль, он – крыса в трюме,
Точно так же на тебя смотрит встреченный кот любой,
Будто тот же кот, только в другом костюме.
 
 
Несмотря на то, что кот бы с легкостью мог
Обогреть весь дом в собачью стужу, в людскую слякоть,
Нос кота розов, холоден, мокр,
Как арбузная мякоть.