Текст книги "Дар любви. Воспоминания о протоиерее Феодоре"

Все у него было по чину, по уставу, и служба проходила на одном дыхании. А как скрупулезно поминал он всех, кто был записан в его личный синодик, кого он принимал в свое сердце, с кем он был близок на приходе. Он никого не опускал. Бывало, смотришь на него, понимаешь – устал человек, но, как бы он ни устал, служил всегда с подъемом, во время службы всегда был полон духовной силы. Служба с ним – это всегда радость, всегда событие, приносящее удовлетворение духовное и мир.

Когда он приходил ко мне служить, а это случалось чаще всего на патриарших службах Святейшего Патриарха Алексия II, я просил его совершить проскомидию. Никому другому я не мог поручить ее и сейчас очень остро ощущаю отсутствие брата. Раньше Феденька придет, все сделает, и я всегда мог на него положиться полностью. В алтаре он был предельно собран и внимателен, старался, чтобы никакая крошечка или капелька не упала, не пролилась. Слава Богу, во время Евхаристии у нас никогда не было никаких чрезвычайных происшествий. Очень он переживал, если в какой-то момент в алтаре кто-либо допускал неловкое движение.

Вместе на последних в его земной жизни требах

Он всегда у меня служил во дни празднования Владимирской иконы Божией Матери, я служил в его храме на Преображение Господне. Обязательно помогали мы друг другу Великим постом. В храме Николы в Толмачах нельзя служить чин погребения на Успение Богоматери, и в эти дни я служил в Тушине. Бывало, мы случайно встречались с ним на службах в других местах: в Донском монастыре, на патриарших службах в Кремле. Как-то, буквально за две недели до его гибели, мы с ним вместе поехали на освящение в один дом. Очень ему не хотелось ехать, трудно было выбрать время, но, чтобы сделать мне приятное и не обидеть хозяев, ждавших нас обоих, согласился. Приехал он такой усталый, что даже говорил через силу. Так совершили мы с ним нашу последнюю совместную требу на земле.

Тогда же, в последний день Святок, мы всей семьей, отец Феодор с матушкой Галиной и детками оказались вместе в Донском монастыре, молились у мощей святителя Тихона по приглашению нашего друга, наместника монастыря архимандрита Агафодора. Отец Феодор оказался там чуть раньше всех и потом, помню, мне говорил: «Как я хорошо, Коленька, помолился у святителя Тихона, пока вас ждал!»

Ярким событием в моей жизни было освящение нашего храма в 1996 году. Главным помощником мне здесь был, конечно, отец Феодор. Вообще, надо сказать, он был специалистом по освящению храмов, престолов. Эта «специализация» открылась у него после освящения Тушинского храма. Многие, наверное, помнят, что Промыслом Божиим наш Тушинский храм был первым, который освятил Святейший Патриарх Алексий в первосвятительском сане. С этого события, по сути, началось церковное возрождение в России. Не знаю, задумывался ли об этом отец Феодор, но тщательность, с которой он готовился к первому в своей жизни освящению храма, могла быть сравнима лишь с благоговением во время служения им литургии. Вообще, все, что касалось служения Богу, для него было священно. Помню, все тогда прошло без запинки, и с того времени появилось у него послушание – готовить к освящению открывающиеся храмы. Сколько десятков их на его счету – один Бог весть. Они есть и в Москве, и в Сибири, и по всей России, в воинских частях и в тюрьмах.

Одно из самых значительных по объему работы было у отца Феодора послушание, связанное с окормлением армии, правоохранительных органов и тюрем. Промыслом Божиим он был избран к этому служению из многих кандидатов. Но именно его назвали первым армейским священником Русской Православной Церкви. Сам того не сознавая, он шел к этому многие годы. Во-первых, его характер, простой, открытый, формировался именно с учетом будущей востребованности этих качеств. В войсках и тем более в тюрьмах в общении с заключенными его простота и искренность открывали сердца тысяч нуждающихся в помощи Божией, которая приходила к ним через отца Феодора. Во-вторых, сам он прошел службу в армии, служил в десантных войсках, приобрел определенный навык общения с армейцами. Его импульсивная энергия была необходима для того, чтобы зажечь военнослужащих огнем веры, как-то воцерковить. Он оказался достойной кандидатурой на Съезд капелланов в Риме и по благословению Святейшего Патриарха представлял там нашу Церковь.

Из армии он был демобилизован ефрейтором и в соответствии с законодательством пребывал в запасе в том же звании, но его последующая деятельность в войсках как священника по армейским нормам соответствовала служению в офицерском звании. Поэтому командование присвоило ему звание лейтенанта. Я, помню, подшучивал над ним: «Федюш, ну, какие у тебя погоны?» Он отвечал: «Наши, десантные».

Отвечал он так, конечно, из желания поддержать шутку, а подлинное его отношение к воинству было очень серьезным. Так, например, несмотря на то что нас с ним связывали родственные узы, многолетнее совместное служение у Патриарха Пимена, а значит, и обоюдное полное доверие, он тем не менее никогда не выходил за рамки допустимого при обсуждении каких-то военных тем. Я очень ценил в нем это качество.

Если выпадала нам возможность спокойно побеседовать на общие темы или поговорить о жизни Церкви, я всегда старался заручиться его мнением. Он вращался в высоких армейских кругах, а также в Патриархии больше, чем я в последние годы, и был свидетелем и участником многих событий, но ни разу я от него не слышал недовольства тем или иным решением или поступком известных всем лиц. Из его уст никогда не вылетело ни слова осуждения, о чем бы или о ком бы он ни говорил. А сам даже явные факты нравственных нарушений, о которых много писали, принимал всегда с осторожностью. Говорил: «Неужели это так? Я просто не могу в это поверить». Вздохнет: «Ну что ж, значит, на то воля Божия. Надо терпеть».

Еще одно качество, которым он обладал в полной мере, это его врожденная дипломатичность. Имея характер добрый, светлый, он умел со многими людьми ладить. К этому качеству стоит присовокупить его общительность, контактность, умение быть, что называется, душой компании. Он обладал искрометным характером, большим чувством юмора, умел вовремя ободрить своей улыбкой, доброй шуткой. Это качество особенно ценилось в суровой воинской среде, где ему приходилось иногда выступать миротворцем, сводить на нет какие-то конфликты. Он всегда умел поддержать разговор, даже будучи усталым.

Отец Феодор отличался именно тем, что он всегда был готов помочь всем и во всем. Он не знал слова отказа, брал трубку, даже если изнемогал от усталости, не мог отказаться от разговора по телефону, сказаться больным и т. д. Если было нужно, в любое время дня и ночи встанет, поедет, сделает. Конечно, труды священника человеку можно вынести только с помощью Божией.

Характерной особенностью наших встреч в последние два-три года был дефицит времени. Постоянная занятость, постоянная невозможность уделить друг другу достаточно времени. Даже оставаясь в кругу семьи, священник себе не принадлежит. Вечером приходишь к отцу Феодору – всегда кто-то у него есть. К нам домой он приезжал за десять лет раза четыре, мы со Светланой чаще у него бывали. И всегда у него за столом либо военные, либо просто друзья, либо еще какие-то люди, ждущие его внимания. Хочется поговорить, спросить о чем-то, но чувствую, что рядом те, для кого его слово сейчас крайне важно, и остается только молча смотреть на него, горячо любимую им матушку Галину и деток.

Гости расходятся, но для каких-то задушевных разговоров просто не остается ни сил, ни времени. Улыбнется, скажет тебе несколько слов – и все общение: пора ехать домой. Но и эти мгновения были наполнены радостью, которую осознаешь только теперь.

«Даже оставаясь в кругу семьи, священники себе не принадлежат».

Радостными были просто прикосновения к нему. Уместно будет вспомнить евангельскую притчу о кровоточивой жене. Помните? Прикоснулся ко Мне некто… – то есть прикоснулась к краю ризы, и сила от Него отошла. Когда касаешься «края ризы» отца Феодора, других духовных лиц, берешь ли благословение или целуешься с ним по-братски, в этом прикосновении мы часто даем друг другу гораздо больше, чем могли бы дать много слов. В таком прикосновении к отцу Феодору я иногда получал ответ на непрозвучавший вопрос.

«Я крестил, владыка Сергий был крестным отцом».

Помню, в последний его день сидели мы за именинным столом у него в храме, а мне нужно было что-то с ним обсудить. Я спрашиваю:

– Как у тебя складывается завтрашний день?

– Я вот сейчас уеду, завтра вернусь, и мы с тобой вечером созвонимся.

– Куда уезжаешь-то?

– Да ты не волнуйся, далеко я уезжаю.

Я снова спрашиваю:

– Да куда ты уезжаешь?

– Я далеко уезжаю, но там очень хорошо, ты не волнуйся. Плес это место называется.

А у меня вдруг от его слов возникла в памяти картина «Над вечным покоем» Левитана, он там ее писал.

– О, – говорю, – прямо к «Вечному покою» едешь.

– Да, там места чудные, – как-то сам себе сказал он об этом.

А на следующий день оказалось, что он на нас смотрит уже оттуда.

Незадолго до гибели отца Феодора произошло интересное событие, доставившее всем Соколовым великую радость, которой, может быть, и не было за всю жизнь нашей семьи. Мы, не сговариваясь, собрались все вместе в один день. Да простят мне читатели такое сравнение, но я в тот момент вспомнил, как апостолы собрались у гроба Богоматери на Ее Успение. Мы тогда собрались абсолютно все: владыка Сергий, Федюшина семья, мои дети с женами, я со Светочкой, мамочка наша, Катюша, Люба с детками, отец Николай Важнов – ну, все. И пришли на крестины маленькой Анечки, самой младшей дочки отца Феодора. Обычно мы бывали на крестинах всех его детей, но редко собирались всей семьей: кто-то не мог, кто-то заболел и т. д., а тут каким-то чудом все собрались у купели этого ребенка и недоумевали, смотрели друг на друга с немым вопросом: почему Господь собрал нас вместе? То ли этот ребеночек будет особый, то ли ждет нас какое-то событие. У Бога не бывает случайностей, и внимательного человека такие события заставляют задумываться. Они как бы напоминают нам, что Господь нас всех ждет к Себе, готовит к переходу в вечность, а остающихся укрепляет перед временной разлукой, утешает.

Февральский день тот был радостный, веселый, снежный и в то же время светлый. Я крестил, владыка Сергий был крестным отцом, отец Феодор помогал, у купели стоял. Так состоялась последняя встреча семьи и всей родни. После этого мы все собрались очень скоро, только уже у гроба отца Феодора.

Да, брат был младше меня, но наши встречи, особенно в период, когда мы уже оба были в священном сане, стирали временные границы, уничтожали разницу в возрасте. Мы оба чувствовали особенный характер нашего общения и дорожили им. А сейчас, переживая утрату, утешаешься тем, что он близок больше, чем когда-либо.

Пока он был жив, мы могли только звонком найти друг друга или встретиться взглядом, и нам этого было, в общем, достаточно. А сейчас стоит только возвести свой ум и сердце к Богу, помолиться: «Помоги, Господи, молитвами братца моего, вразуми меня, что мне подобает сделать или сказать», как тут же получишь ответ. Тайна этого общения заключена в словах нашего Спасителя:

Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 21). Вера, с которой мы обращаемся к Господу, помогает отцу Феодору быть тотчас около нас и исполнить то, что нам нужно, что нам полезно.

Екатерина Владимировна Ткаченко

Мне было всего шесть лет, и, может быть, поэтому я особенно запомнила рождественскую елку 1959 года у нас дома. Поздравить нас пришел толстенький Дед Мороз. Мы читали стихи, пели песни, получали от него подарки, а потом он куда-то исчез. И через четыре дня нам объявили, что у нас появился маленький братик. Лишь повзрослев, я увязала эти события, когда узнала, что Дедом Морозом была наша мама. Но вот эта ассоциация – Федя-елка-Дед Мороз – у меня сохранилась до сих пор.

Впервые я увидела своего младшего брата в роддоме и была поражена его размерами и цветом волос. Бабушка поехала в роддом навестить маму и взяла меня с собой. «Хочешь увидеть маму и братика?» – спросила она, когда мы приехали. Я, конечно, хотела. Меня подняли к окошку, за которым я увидела маму, а потом показался запеленатый младенец с черной головкой.

Очень хорошо помню, как Федю крестили. Это было еще на старой квартире, на улице Карла Маркса. В дедушкину комнату привезли огромную блестящую купель. Все лишнее из комнаты вынесли, поставили ее перед иконостасом, а нас, детей, посадили на дедушкину кровать прямо с ногами: «Забирайтесь, будете смотреть оттуда». Мы сидели, смотрели, как его крестили, как ходили вокруг купели с Федей на руках крестный отец Николай Павлович Понятовский и крестная – дочь Николая Павловича Мария Николаевна.

Потом была жизнь в Гребневе. Помню очень обеспокоенные лица мамы с папой, когда Федя заболел и умирал от коклюша. Ему тогда было всего две недели.

Потом помню, как появилась у нас няня Феди, Наталья Ивановна. В крещении она была Анастасия, но ее муж не любил этого имени и называл Натальей, поэтому она и нам была представлена как Наталья Ивановна. Всю жизнь мы ее так и звали, но когда она умерла, отпевали ее и поминали как Анастасию. Она появилась в самый тяжелый момент детства Федюши и потом никогда нас не покидала.

Мне очень не нравилось, что она баловала моего братика. Я, десятилетний «педагог», своим воспитательским манером даже подсчитала, сколько же у маленького ребенка транспорта: машина, велосипед, самокат и конь с педалями, который ножками шевелил – и все это одновременно! «Везет же Федьке, – думала я, – столько транспорта у такого мальца!» Ему было тогда всего три-четыре года, от силы пять лет.

Со времени, когда нам, старшим детям, стали доверять Федю, он всегда был с нами. Он начинал бегать, и за ним нужно было смотреть. Мама с папой сделали нам из картона часы и ввели почасовую оплату – пять копеек за час сидения с Федей. Моя череда была обычно с одиннадцати до двенадцати или с двенадцати до часа. Родители аккуратно записывали, когда кто и сколько сидел, и в конце лета нам выдавалась зарплата по уходу за Федей. Кому два рубля, кому три.

О постоянном Божием присутствии мы знали с младенчества, но это знание закреплялось в нас не только рассказами взрослых, а всем строем жизни, и всегда в меру возраста. Мы ходили на все праздничные службы, но я не помню, чтобы уж очень много мы молились. Приходили к началу, потом куда-то убегали, носились по парку вокруг церкви, а если причащались, то в тот день уже не бегали. Обязательно стояли па Херувимскую и «Милость мира…».

Не помню, как подражали в игре отцу старшие Коля и Сима, но Федя, когда подрос, целыми днями мог самозабвенно «служить». Видя, как он во время игр покрывает плечи полотенцем или каким-нибудь шарфом, любвеобильная няня сшила ему детское облачение. Это прибавило ему рвения, и он целыми днями открывал и закрывал двери комнат – «царские врата», подавал возгласы – что помнил из службы.

«Никто мне не верил, что это мальчик».

Какой-то период времени мы жили на два дома. Коля и я учились в Москве и постоянно жили у дедушки с бабушкой, а остальные дети с родителями в Гребневе, но летом вся семья «воссоединялась» в нашем загородном доме.

Однажды я принесла с собой в школу фотографию Федюши, на которой он снят под зонтиком. Я показывала ее девочкам и очень гордилась, что у меня такой братик – красавец. Даже учительница попросила ее у меня посмотреть. Никто мне не верил, что это мальчик, всех смущали его черные локоны, и мне приходилось всем доказывать, что это мальчик.

В тот день из Гребнева должна была приехать мама с Феденькой. Прихожу домой – бежит навстречу Феденька, ручки раскинул и бросается мне на шею. Весь день мы с ним проиграли, за уроки я тогда и не садилась. А вечером, перед отъездом обратно, мама его одевает, и он ей говорит: «Мамочка, правда же это наша Катюша? Давай ее возьмем обратно в Гребнево».

Федя, елка, Дед Мороз

И еще один эпизод я очень хорошо запомнила. Мне так нравились его черные блестящие кудри, но когда ему исполнилось шесть лет, мама решила его постричь. Осенью идти в школу, а с такими кудрями не принимают.

Поставили на улице между двумя террасами стульчик, и «парикмахерская» была готова. Я наблюдала за стрижкой, и больше всего мне было жалко его черные волосы. Такие красивые локоны падали на землю! Вокруг него образовался ореол из черных волос, и мне так хотелось оставить их себе на память, но, конечно, я этого не сделала.

Сначала состригали ножницами, а потом ручной машинкой. Когда мама вцепилась в его голову машинкой, он начал ужасно орать. Но мне не было его жалко, ни капельки. Я думала: «Что ты орешь, пожалел бы лучше волосы». А после стрижки он превратился в обыкновенного мальчика. Ничего не осталось от прежнего красавца.

Кроме очень красивых кудрей мне хотелось сохранить в памяти то, каким он был до школы. В свои тринадцать лет я уже понимала, что школа изменит его и я больше не увижу моего любимого братца таким, каким он был прежде. Все последнее дошкольное его лето я старалась запомнить какие-то его жесты, выражения, даже мимику. Я наблюдала за ним и думала: «Это проявление детства. И вот это тоже. А когда в следующий раз я приеду сюда, прежнего Феди уже не будет. Школьником он будет другим».

Феде 7 лет

Так все и произошло. Когда в следующий раз мы с Колей приехали в Гребнево, к нам вышел школьник Федя. Перемена бросалась в глаза. Он ведь до школы ни в каких общественных заведениях не был, воспитывался только дома.

В середине шестидесятых годов из Гребнева все переехали в Москву. В то время Федя учился во втором классе, а я уже занималась в музыкальном училище по классу скрипки. Как-то вечером, когда взрослых дома не было, я занималась музыкой, а он со своим товарищем Гришей Копейко играл. Уроков у них не было, или они их сделали, и чем-то они там занимались. Они мне все говорили, что я им мешаю, открывали дверь и что-нибудь в меня бросали: то мячик кинут, то игрушку. Я поняла, что спасу от них не будет, и ушла на кухню. Но и там они меня донимали, даже чуть не сломали мне смычок – подушку в меня бросили. Тут уж я не выдержала и говорю им: «Все! Сейчас придет мама, и я расскажу ей, как вы себя вели». Только это предупреждение их немного охладило. Чуть позже

Гриша ушел, а Федя пришел ко мне просить прощения. Я тогда думала: «Надо же, сообразил. Никто из взрослых ему не подсказывал, а он пришел и сам попросил прощения, понял, что они с Гришей мешали мне заниматься». Было ему тогда лет восемь. Родителям говорить я, конечно, не стала, так все мирно и закончилось.

«Писал он мне из армии немного, но писал».

Любопытно, что это качество Феди, готовность первым просить прощения, он сохранил до последних дней. Однажды, когда он уже был настоятелем Преображенского храма, мы с ним очень крупно поссорились. Не помню, кто из нас был прав, но что-то резкое он мне тогда сказал, и я решила, что первая к нему не подойду. В день ссоры мы больше не виделись, но на следующее утро он первым подошел ко мне, стал просить прощения, и, как тогда в детстве, меня затопило чувство бесконечной любви к моему брату.

Когда Федя кончал школу, я переехала жить в Киев. Он очень остро переживал перипетии моей киевской жизни, волновался за меня. Даже приезжал ко мне туда с папой перед самой армией. Писал он мне из армии немного, но писал. Были письма, фотографии. Со временем наша детская привязанность друг к другу уступила место выросшему с нами чувству родства. Он жил своей жизнью: учился, женился, стал настоятелем храма, – а я все еще жила в Киеве.

В 1991 году я вернулась в Москву. Своей квартиры у меня не было, а нужно было где-то жить. Я могла остановиться и у мамы с папой, и у Любы, и у Феди, но мне хотелось жить с теми, кому я могла бы быть более полезной. Так получилось, что я жила сначала у Любы, а потом переехала к отцу Феодору. Через три года моя жилищная проблема чудесным образом разрешилась, я переехала от отца Феодора и Гали в отдельную квартиру, но жизнь моя все равно была связана с их семьей.

На самом деле семья Соколовых не распадалась на отдельные семьи: отца Николая, отца Феодора, Любину или мою. Несмотря на жизнь «отдельными домами», мы были и остаемся одной семьей. Даже владыка Сергий, епископ Новосибирский и Бердский, отказавшись от семейной жизни ради служения Богу (он дал обет Богу и живет монахом[6]6
  Свои воспоминания Екатерина Владимировна написала до скоропостижной кончины ее старшего брата, владыки Сергия, епископа Новосибирского и Бердского, пришедшейся на день памяти святых мучеников Сергия и Вакха – 20 октября 2000 года.


[Закрыть]), навсегда остается нашим братом, членом нашей семьи.

Продолжением семьи отца Феодора был приход его храма. Это не метафора. С 1991 года я наблюдала, как отец Феодор становился родным человеком сначала десяткам, а потом и сотням людей, прихожанам храма Преображения Господня. Первые год-два он еще не был так загружен и какое-то время мог уделять Галочке, детям, но со временем он все больше и больше втягивался в службу, и все меньше видели его дома. Иногда им удавалось проводить отпуск вместе на юге, и в Гребнево его душа рвалась, это было его любимое место, но приходская жизнь и другие послушания оставляли для этого слишком мало возможностей.

Горячая любовь прихожан к отцу Феодору со стороны могла показаться даже слишком обременительной.

Часто его беспокоили не только по серьезным вопросам, а просто по причине собственной растерянности. Видя в нем человека, способного понести чужое горе, многие старались перевесить на него и те проблемы, которые должны были бы решать самостоятельно. Такая инфантильность была свойственна особенно неофитам, начитавшимся книг о старцах и лепивших кумира из отца Феодора. К счастью, таких было не очень много. Но случалось, что поднимали его среди ночи, звали на помощь в исключительных обстоятельствах.

Был у нас такой случай на приходе. Застрелился человек, оставив беременную жену с двумя малолетними детьми. Сделал он это на их глазах часа в два ночи. Первым человеком, к которому обратилась несчастная женщина после происшествия, был, конечно, отец Феодор. И это понятно. Если человек приносит ему на исповеди самые сокровенные свои тайны, то к кому же еще обращаться в подобную минуту, у кого искать помощи и поддержки?

Отец Феодор вызвал из дома милицию и скорую помощь, чтобы зафиксировать факт смерти. Утром он должен был причащать больную, и поэтому я поехала одна к месту ужасных событий. Хорошо еще, что водитель отца Феодора, живший неподалеку, оставил машину возле дома, а не в гараже на территории храма, как это было обычно, в противном случае мне было бы трудно туда добраться.

Женщину и деток отец Феодор распорядился отправить к нему домой, а меня просил остаться в квартире и привести там все в порядок, чтобы как можно скорей забыли они эту страшную картину и вернулись к нормальной жизни.

Дома он, Галя, детки – все принимали участие в их судьбе, утешали, успокаивали. Батюшка сам отпевал несчастного – самоубийца оказался психически больным человеком и лишил себя жизни в состоянии аффекта.

Напрочь был лишен отец Феодор излишнего мистицизма. Несмотря на то что ему очень часто приходилось иметь дело с людьми, одержимыми нечистой силой, он вел себя с ними так, будто для него ее не существовало. Приходилось ему бывать в одном доме, где молодого человека мучил бес злобы, разрушения, непокорства. Сколько раз, часто среди ночи, надев на себя мощевичок с мощами святых – мучеников епископа Акепсима, пресвитера Иосифа и диакона Аифала, пострадавших в IV веке в Персии (память 16 ноября н/с), доставшийся ему от крестного отца, он успокаивал юношу, укрощая бушующего в нем врага.

Отца Феодора потом спрашивали, не было ли ему страшно. «По-человечески, конечно, страшно, – отвечал он, – но Бог-то сильней».

…О своей скорой кончине отец Феодор что-то знал или предчувствовал ее. Я наблюдала за ним последнее время и видела, как он меняется. Никогда он таким кротким не был, никогда он не был таким снисходительным, как за месяц до смерти. «Что-то ты, братец, не такой», – думала я. Если раньше что-то могло вывести его из равновесия, то теперь он вообще многого не замечал.

Как-то вечером мы сидели за столом на кухне: Галина, он, я, еще кто-то. Вдруг – телефонный звонок. Звонит Наташа Графская, у которой он был несколько часов назад на требах. Она инвалид, в храм не ходит, и отец Феодор часто ездил к ней домой. В тот день он причащал ее и после таинства немного задержался, видимо, решил просто поговорить с ней. Речь зашла о ближайших его планах, и среди прочего он упомянул о предстоящей командировке под Иваново. Распрощавшись с Наташей и ее домашними, он приехал домой, и тут мы с матушкой стали свидетелями его телефонного разговора с ней.

Как потом она сама рассказывала, после слов отца Феодора о командировке в ее душе возникло чувство неотвратимой беды, нависшей над любимым батюшкой. Пыталась отмахнуться от него – не удалось. В сердце крепко сидело ощущение совершившегося несчастья. Осознавая, что жить в таком состоянии, да еще сразу после Причастия, невозможно, Наташа решила позвонить отцу Феодору и попросить его помощи, чтобы избавиться от наваждения. Но когда она набирала номер телефона отца Феодора, страшное ее предчувствие сменилось уверенностью, что батюшки скоро не будет.

Трубку снял сам отец Феодор, мы с Галей продолжали беседовать и не обращали внимания на его разговор. Но когда он вдруг сказал: «Нет, это невозможно… Ну что ж, значит, я помолюсь о тебе у Престола Всевышнего», мы с Галиной неожиданно для себя переглянулись. Наташа потом говорила, что это он сказал в ответ на ее просьбу не ездить в командировку, а послать вместо себя кого-нибудь, например отца Константина. Он очень серьезно и твердо ответил ей отказом, а когда она объяснила причину своей настойчивой просьбы, отец Феодор вот так просто, даже буднично обещал помолиться о ней особо. Словно был готов тут же предстать пред Престолом Вседержителя.

Вечером, в момент его гибели, я сидела, писала письма заключенным, готовила бандероли. Где-то от 20 до 30 минут двенадцатого я заканчивала заклеивать конверты, упаковывать бандероли с очками и вдруг без всякой связи с собственными занятиями «слышу»: «Отца Феодора не будет». Это не было галлюцинацией, каким-то голосом извне, а внутреннее убеждение.

Я оставила работу и подумала: «Может быть, его в какой-то момент нашей жизни и не будет», но о том, что это уже произошло, что его уже нет среди нас, об этом я, конечно, не думала.

На следующий день, когда я пришла в бухгалтерию за деньгами для почтовых трат, застала там жуткую картину. Все сидят с окаменевшими лицами и молчат. Вхожу и говорю:

– Здравствуйте. Мне нужно триста рублей.

Молчание.

– Да вы что, не слышите меня? Мне нужно триста рублей для почты.

Тишина. Думаю: «Может быть, обокрали храм, унесли все? Денег нет, поэтому у всех такие лица?» Потом подошел Дима Решетник и сказал:

– Катя, разбились.

– Кто?

– Отец Феодор и Юра.

Сердце стало падать куда-то вниз, по телу пошел холодок, тут же вспомнились вчерашние предчувствия… Потом я собралась и говорю:

– Ну что ж, на все воля Божия. Возьмите себя в руки, будьте настоящими христианами.

А они как невменяемые. Я говорю:

– Ну все, хватит! Думайте, как хоронить, куда сообщать. Я об этом знала еще вчера вечером, причем в момент происшествия.

Не берусь утверждать наверняка, откуда у меня было это предчувствие, но только весть о гибели брата я смогла перенести спокойно именно благодаря такой подготовке. Паники я не испытывала. Да, горе, но нужно по-христиански принять волю Божию, нужно думать, как жить дальше.

Нам всем дано было пережить его смерть, с тем чтобы заглянуть внутрь себя, посмотреть, кто какой христианин. Переживая горе, многие оплакивали чувство собственного душевного комфорта, когда можно жить в расслабленности, в надежде на то, что отец Феодор всегда окажется рядом, поможет, подставит плечо. Буквально каждому его смерть помогла увидеть собственную духовную сущность.

Гибель его оказалась последним уроком пастыря. Оторвавшись от нас, от земли, от всего самого дорогого, он уже не словом, а делом указал на путь, который нам еще только предстоит пройти.