Текст книги "Солнце заходит на Востоке"

Раздел 5

В семь часов вечера следующего дня Виктор пребывал в своем кабинете и со скучающим видом перебирал костяные четки. Дверь была открыта настежь. Внизу послышалась возня и басовые «прения».

– Я попрошу вас выйти за порог, сударь, – очень осторожно придерживал руками незнакомца Родион. – Мне нужно сначала доложить о вашем визите господину Дезиру, дабы удостовериться…

– Да хватит меня придерживать! Я же не девица, чтобы меня так всего тут обнимать! Вот, схвати хотя бы так, – мужчина взял руки дворецкого и упер их в свои плечи, в область бицепсов.

– Позвольте, сударь! – растерялся Родион, но продолжил удерживать нахального гостя.

То был довольно высокий, но несколько долговязый, узкоплечий мужчина с загорелым лицом, орлиным носом и бородой, без усов. Была у него какая-то странная, нескладная прическа: длинные, под каре, волосы, но спутанные, рыжеватые, убранные назад, так что обнажался весь высокий лоб, да еще и с явными залысинами. Одет он был весьма экстравагантно, что шло ему к лицу: черный сюртук по морскому стилю, красная гархийская рубашка, брюки без стрелок, скорее всего, охотничьи, и высокие кожаные сапоги.

К балюстраде лестницы выбежал Виктор (одет он был по-домашнему легко, но деловито, с закрученными усами, к которым с недавних пор прибавилась бородка).

Виктор и гость уставились друг на друга.

– Чтоб меня буря прибрала, – выговорил мужчина.

– Родион, будь добр отойти, дабы не случилось чего.

Родион отступил в сторону, леденея от страха, и уже готовился бежать за патрульным.

Виктор быстро спустился на несколько ступеней вниз, ловко перемахнул через перила и бросился на причудливую фигуру. Дворецкий зажмурился, отвернулся и кинулся к двери, но ему вслед закричали:

– Стой! Стой! Родион, поворотись, друг.

Затем послышался хохот.

Дворецкий повернулся и увидел двух смеющихся в обнимку мужчин, очевидно, старых добрых друзей.

– Это вот вы меня, конечно… знаете ли… – задыхаясь и как бы стыдясь, но со смешком приговаривал Родион.

– Все правильно сделал, – похвалил гость, – если караул побежал кричать! Но надо было вон за ту вазу схватиться, – указывал он на подставку для зонтов, – и как gueu… дать мне по голове. Не зря же она тут стоит.

Это был Итро Беллинс. Старый друг и давнишний партнер Виктора. Некогда капитан судна компании братьев Люмов. Прирожденный «вольный», идейный авантюрист и образцовый дебошир. На тот момент ему было сорок четыре года, был он холост и опыта законного брака не имел («У меня слишком много жен, чтобы всех их в брачный дом вести»).

Как вольный геоисследователь Итро был не столько противоположностью Виктора, сколько взаимодополняющей деталью. Он был именно капитаном судна: опытный штурман, навигатор, его специализацией было мореплавание и все с ним связанное.

Происхождения он был простого, скорее даже низкого. Таких иногда называют «лакейская кровь»; и это не как оскорбление, а как диагноз. Родители его работали всю жизнь прислугой, оставив жизнь «здесь» ради жизни «там», то есть ради будущего своих детей. Но неожиданно брат Итро погиб еще подростком, а это открывало для Итро новые и более выгодные перспективы. И когда его родители умирали (было ему тогда девятнадцать лет), они завещали единственному сыну своему – главной надежде рода – капитал в двадцать четыре тысячи кредитов, дабы вложены они были в обучение в хорошей, высшей военной академии и в первоначальные бытовые нужды. Итро похоронил родителей (умерли отец и мать с разницей в неделю), а наставление их проигнорировал и ушел в море, сначала в качестве наемника, а затем переквалифицировался в вольные.

Итро Беллинс был странной натурой (неудивительно). Денег никогда не копил, а возможно, даже и не считал; был не то гением, не то идиотом; ум его был абсолютно хаотичный и неуловимый; он бы походил на сумасшедшего, если бы не был порой поразительно расчетлив и рассудителен. И ни с кем в своей жизни не был так близок Виктор Дезир, как с Итро Беллинсом; два абсолютно разных человека, понимающие друг друга по одному лишь движению брови.

Недолго думая, друзья перенесли свою встречу в клуб-ресторан на Илитском бульваре. Там они заказали себе отдельный кабинет и дали отмашку, мол, готовьте наряд официантов и поваров – сейчас пойдет дождь из золотых монет.

Последний раз они встречались два с половиной года назад (тогда Виктор еще жил в загородной усадьбе и только подготавливался к покупке городского особняка). Тогда Дезир находился на самом бурном этапе своего восхождения в мире Бонумы, а сам пребывал в наилучшем расположении духа. Его глаза горели, он ежедневно посещал разные дома, а кровь его бурлила и пенилась от бесконечного восторга собственного достижения. Он восхищенно расписывал перед Итро все прелести этого дивного мира, призывал его причаститься к высшему свету. И тогда Итро сказал: «Посмотрим, что ты скажешь, как только твои глаза привыкнут к этому свету».

И вот они снова сидели вдвоем, окутанные теплом, музыкой, ароматами блюд и вин, но теперь глаза Виктора были блеклы, а сам он больше напоминал манекен.

– Неплохая книга… как ее там? «Бури»…

– «Зов о Бури», – поправил Виктор.

– Да, именно. Вот это была неплохая вещь.

Речь шла о втором романе Виктора, опубликованном два года назад.

– А вот после него, – продолжал Итро, – болванки какие-то пошли.

– Ты все читал?

– Ну я потрогал «Цикл путешественника» и понял, что писать тебе почти больше нечем. О чем – есть, а вот чем – ну ты понял. А дальше я касаться не стал, чтобы лишний раз не разочаровываться.

Как странно, думал Виктор. Его слава росла, количество восторженных отзывов умножалось чуть ли не с каждым днем, о нем писали самые разные интеллектуалы со всей Бонумы, а вот сейчас перед ним сидит человек, у которого в багаже восемь классов общей школы, и высказывает ему самую честную и точную рецензию из всех, что когда-либо ему доводилось встречать.

– Это ты правду говоришь, – спокойно и смиренно проговорил Дезир.

– А то! Настоящий друг никогда [boky] не скажет.

[Boky] – это что-то вроде навоза. С давних времен, применимо ко всем слоям общества, включая бандитов и пиратов, в языках бонумских народов родная брань начала вымещаться заимствованиями из других языков, в том числе из диалектов народов Востока. Связано это было со сложными социальными и географическими изменениями – на эту тему был написан не один десяток научных трудов, но детали опустим и останемся довольны лишь констатацией данного факта.

– Я просто понял формулу, необходимую аудитории. «Побольше провокации, умноженной на зализанную возвышенность, линейность, узнаваемость и спрятанная в кустах дидактика».

Виктор и сам признавался себе, что творить по-настоящему он уже перестал, но в нем иногда вспыхивали огоньки прекрасного, которые, правда, быстро превращались в угольки, на каковых и готовилось само произведение. Вообще работать ему позволяла остаточная инерция былого восхищения, которая в любой момент могла соприкоснуться с нулем.

– Да [zob] с ним со всем. Давай лучше о тебе. Как все? Как сам?

Главной темой для этих двух, кою требовалось обговорить, был роспуск компании братьев Люмов. Итро знал заранее, что Виктор давно уже осведомлен (тот узнал в прошлом году), но важно было огласить это вслух.

Компания братьев Люмов ушла с просторов морей и Нового Света полтора года назад, после нескольких подряд перенесенных нападений в море и на суше.

– А как же Гаворг?

– Погиб. Был ранен в ногу на Тартории. Мы надеялись добраться до СиПи, чтобы провести необходимые процедуры в госпитале, но кровь он терял быстро, и пришлось делать переливание прямо там. Он сказал, что у него четвертая, ну и взяли кровь у меня. А оказалось, совсем не четвертая. И не вторая, как у меня. Вот и погиб, бедняга. Когда мы поняли, что все пошло не так, мы со Златогором (судовой врач) его усыпили и… ну, чтобы не мучился. Вот так.

Виктор покачал головой, на лице его отразилась досада.

– Светлая память ушедшему. (Гаворг был бригадиром Дезира.)

– Такова наша участь, что поделать. Я уже смерть воспринимаю как портовую проститутку, которой пользуюсь лишь поверхностно.

Побитый корабль Итро продал за сущую мелочь каким-то барахольщикам с Кипии, большую часть команды распустил. При себе же оставил пятнадцать человек моряков, купил небольшое парусно-моторное торговое судно и занялся мелкой торговлей – преимущественно специи с западной окраины Северных Инсов.

Не то чтобы Виктор ему не поверил, но маленького скромного спекулянта в Итро он не видел.

– Перейдем к тебе, – повернул разговор Беллинс. – С чего начнешь?

– Да вот, знаешь… лекции читаю, пьесы в театре ставлю, а теперь вообще женюсь. (Про науку и режиссуру Виктор уже обмолвился ранее между делом, но вспомнил еще раз – в качестве вводной конструкции.)

– И кто же эта счастливица? – с интересом и скрываемой насмешкой спросил Итро.

– Двадцать два года, симпатичная, миловидная, немного простоватая… хотя по правде – вполне заурядная, но хорошая, добрая. И телом – прекрасное создание. Но только капризная еще, как ребенок. Второплановая певица в театре на Барбарис-Сали, дочь художников-декораторов Галье. Марией зовут.

– А что за семья?

– Обычная вполне семья неприкаянных мигрантов. Из тех, что всю жизнь надрываются, чтобы только их заметили. Образец массового комплекса неполноценности. Не без денег, но жадные до желчи. Как я понимаю, без близких родственников.

Отец ее – форменный актер. Комедиант-трагик. Родловец, изображающий из себя фарманского мигранта, стремящегося интегрироваться в алийское общество. Ромак Сосновик. Он же Ромуа Галье. Не самый приятный тип, но даже у нас в команде были хуже. Таких главное держать в узде и не давать им свободы, чтобы никому не навредили. А в первую очередь – себе.

Мать, Фенедикта Галье… знаешь, будь она лет на десять помоложе, я бы ее у Ромака сам отбил. Чистейшая фарманка. Просто королева. Ей бы немножко освежиться на дорогом курорте да навсегда выбраться из мрачных театральных кулуаров – и точно королева. Ты бы от нее сам слюной захлебнулся, даже от какой есть. Но злобная. Но знаешь… чем черти на дне не шутят…

– А жениться-то зачем задумал? С твоих слов, девушка она простая, да без внушительного капитала. Семейка без влияния. Средняя невеста для среднего человека.

– Да пора бы, как минимум. Не молодеем мы. Ну а помимо того, что она мне и правда небезразлична, она молода, здорова, сможет родить без проблем, причем родит много. А что касается родственного союза с ее фамилией – я их план знаю, нехитрый он, да и поддерживаю, мне от него тоже своя выгода есть… небольшая, но без рисков.

С моей фамилией они вырвутся с периферии высшего света, возьмут положение, отец ее в директора целится, мать – главной художницей. Возьмут театр себе, дочь мечтают в актрисы первого плана вывести, ну а я первым режиссером аккуратненько пристроюсь. Меня вполне устраивает такой исход. А… кстати, не зря меня будущий тесть в режиссуру тащит, он же прям благоговел перед моей дебютной постановкой.

Для ясности нужно обозначить следующее: какой бы ни казалась семья Галье, но они основание своих нескромных амбиций действительно имели. Дезир, будучи человеком совсем одиноким, после женитьбы на Марии будет по светскому закону введен в семью своей жены. И, конечно же, его слава и статус будут ассимилированы и разделены. Это позволит без труда (к тому времени Виктор однозначно, по плану Галье, займет место первого режиссера) Ромаку выдвинуть свою кандидатуру на пост директора театра (не имея даже за собой выдающихся достижений в области искусств) после истечения срока контракта со Штуром (ходили слухи, что Герд планировал оставить театр и уехать на родину матери в Нор’Ляндию). А там мать семейства и дочь/жену Дезира устроить на лучшие места – дело пары росчерков пера.

Виктор же готов был делиться нажитым охотно, так как притязаний более не имел, новыми высотами не прельщался (скорее даже противился), а хотел лишь умериться с тем, что имел… и даже (говорила ли в нем болезнь?) мечтал о совершенно противоречивых вещах, доводя себя до полного бессилия, а там – и до апатии. Да и Марию он любил, но как-то для себя странно, надуманно, однако при этом искренне.

Состояние Виктора можно точно описать простейшей иллюстрацией: он был узником, закованным в кандалы и обремененным грузом на каждую ногу, который изо всех сил порывается бежать, но законами физики приговорен оставаться на месте. Вот в таком состоянии его и нашел Галье.

Мрачно, даже расстроившись, усмехнулся Итро:

– А мне думалось – ты птица иного полета. От скуки-то не помрешь? Уже помираешь.

– Не знаю… может, дети все изменят. Да и возраст уже… под зад бьет.

– И когда это у тебя рациональный расчет выместил свободную волю?

– Думаешь, есть она?

– Ты тоскуешь, брат. По лицу видно. Конечно же, есть! Это она в тебе сейчас бьется. Как думаешь, каково ей твои речи про оседлое, серое будущее слушать?

Виктор откинулся на диване. Немного помолчали, затем, не проронив слова, выпили.

– Сил у меня нет, Итро. Сил нет. Я постоянно уставший. Просыпаюсь, а ощущение такое, будто всю ночь бегал. Пускай будет так. Чем же плохо? Да, я могу жениться почти на любой, а через года два-три – так совсем на любой. Ну, может, разве что, кроме дочери императора. Но сил у меня нет продвигаться дальше. Я же могу и не выдержать. И где-нибудь на брачном алтаре помешаюсь. А тут уже почва под ногами есть, стабильность в своем роде.

– Все это от безделья, брат. Говорю тебе, ты – человек дела. Нечего тебе тут ловить. И на кой оно тебе все вообще сдалось? Жил бы где-нибудь в Северных Инсах, поближе к своей среде, да время от времени делами «вольными» занимался бы. А там и в походик можно сходить… раз в год-два.

Виктор снова задумался. Он наклонился поближе к Итро, будто хотел ему сказать какой-то важный секрет, и произнес:

– А ты мне лучше вот что скажи: ты материалист или нигилист? Мне вот кажется, «вольный» непременно кем-то из этих двух должен быть.

– Я – малограмотный оптимист. Ну, точнее, я малограмотный именно оттого, что я оптимист и не задумываюсь лишнего, особенно там, где этого не требуется. И именно от оптимизма своего я не боюсь быть самим собой.

– Значит, я – пессимист, – разочарованно закончил Виктор, словно предвещал свой вывод задолго до.

Беллинс отошел в уборную, Дезир же остался сидеть неподвижно, как бы ничего не замечая вовсе, и что-то обдумывал. Когда Итро вернулся, Виктор начал новую тираду:

– Знаешь, мне врач диагноз вынес. Синдром Мартина Лондона. От него, говорит весь мой пессимизм. А я вот на это счет другое мнение имею. Я тут за эти годы много с кем познакомился, много где побывал. Я этот «высший свет» выучил вдоль и поперек. Мне когда-то казалось, что вот он – венец нашего мира, а оказалось, что это аппендикс. Не буду лицемерить, признаюсь – мне и правда все те годы недоставало комфорта, роскоши, интеллектуальной среды. Но почему здесь все такое фарфоровое? Вот взять даже этих интеллектуалов – приживал промышленников и торгашей.

Много кого я перечитал, кого-то еще тогда, кого-то – после, с некоторыми лично познакомился. И вот что скажу: когда меняешь точку обзора, становишься с этими людьми как бы в один ряд, то многое начинаешь понимать иначе.

Аруэ, Жак, Лу-Монтес, Гольба, Адам… – это даже не их настоящие имена, а заимствования из далекого прошлого. Хотя где тут различишь прошлое и настоящее…

Они просто на множество ладов повторяют одни и те же идеи, открытые и пройденные лет четыреста назад. И даже не в идеях дело – Просвещение, права человека, общая миссия, реформаторский социальный прогресс…Может, это все и неплохо, да и правильно, и обоснованно. Но это так оторвано! Так искусственно наиграно! И неужели они и правда верят своим словам? Если бы не верили, уже давно, как и я, с ума сошли. Раньше я еще мог разбирать их аргументы, а сейчас они у меня даже в голове не укладываются. Мы на пике! Мир замкнулся сам на себе – и это замечательно, – Виктор на какое-то время сам оторвался от реальности, говорил возбужденно и как-то непомерно себе и обстоятельствам, будто мысли его вырывались мощным, стихийным потоком через прорванный шлюз. – Да, нам выпала честь жить в лучшем из всех миров. Но почему у меня ощущение, что я худший из всех его жителей?

Я не понимаю смысла культуры… искусство, философия – зачем они нам? Мы же могли изучать природу, людей, но и тут погружаемся в одно лишь созерцание, ибо создать уже ничего и не можем.

А убери их всех, нас, кто создает культуру, – останутся одни деньгодержатели. А там культуры и мозгов не больше, чем в обычном портовом кабаке. И наверное, мои мысли тривиальны, но, знаешь, я же даже не критикой тут занимаюсь. Может быть, я и не прав вовсе, и это лишь искаженные моей болезнью представления. Я веду к тому, что я в тупике. Куда мне податься? От чего бежал – туда и прибежал. Я не знаю…

Зато! Зато я знаю, как с этой проблемой справляются иные дамы и господа «в паричках».

Тут намедни одного судью в отставку отправили. Карбертин. Известный извращенец. Было разбирательство – семнадцать смертных приговоров вынес необоснованных. Ну об этом, конечно, в газетах писать не стали, а лишь сделали заметку, мол, Карбертин оставил пост, займет его судья Валькюр.

А их «потаенная» жизнь? Есть тут джентльменский клуб один, я туда гостем иногда приходил. Взрослые, серьезные мужи – орден чести и достоинства, возглавляет их один дворянин, герцог Банжи. Во свету, значит, ведут возвышенные беседы, организуют культурные мероприятия, выступают с просветительскими лекциями, а в тени – есть у них одно поместье, куда они малолеток свозят с деревень и с разных стран и там всячески с ними развлекаются. Но, допустим, это уже слишком, но для них взрослые оргии со всеми подряд – обычное дело. Ежедневное. Но когда дискуссия касается «общественных масс», и в частности проституции, то они в один голос смущенно лепечут, мол, это рак, это распад. И друг другу это говорят, и верят!

А дамы? Замужние женщины. С какими мне только сюрпризами ни приходилось сталкиваться несколько лет назад. Тут этих анекдотов у меня накопилось, что часов на тридцать сплошного монолога хватит. Такого на Востоке-то за большие деньги порой не купишь. Зато эти же дамы (с некоторыми из них я тесно был знаком) фыркают на Марию – дескать, еще невеста не помолвленная, а уже к мужчине домой ходит.

Но зато они все на приемы, в театр, в оперу, на чтения… Тьфу! А главное, все перемешано, и много честных и убежденных людей есть, но они невольно становятся участниками этого маскарада, где непонятно, истинное ли на тебе лицо или чужое. Я же Марии ни разу не изменил и не собираюсь (по крайней мере здесь), для того лишь, чтобы щелкнуть им всем по носу.

Я, наверное, говорю запутанно, но я и не думал готовиться, оно все само выходит, я тут не хозяин. Но вот там, у нас – на Востоке, на Инсах, в Нуветтерии – там ты всегда знаешь: где плут, где шут, где друг, где враг. Особенно хорошо знаешь, если опыт имеешь. Ну вот почему нельзя быть просто честными? Неужели это (лицемерие) клей нашего идеального общества? Сравнивая Запад и Восток – выходит так. Ну а что лучше: честность или благоденствие?

Я не знаю…

Знаю я несколько честных людей – гении, но на таких процветающий мир не строится. На одного я рецензию писал (года полтора назад, что ли). «Его талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогея своей славы». Теодор Ртищевич. С юга Империи, может, слышал?

Или, например, знаком я был, как только стал вхож в богатые дома, с одним фарманцем, маркизом Карманом. Правда, общаться нам с ним долго не пришлось, потому что, как я узнал потом, на него завели несколько процессов по «низменным» делам, и он сбежал куда-то из Фармана, никто точно не знает. Вот про кого я могу сказать: честный дворянин. Я как-то советовал ему с его вкусами ехать на Восток. Может быть, так и поступил.

Виктор умолк и какое-то время еще пребывал в рассеянности. Итро все это время слушал внимательно, не перебивал, и тоже задумался.

– Я через пару недель отплываю за новой партией на остров Кука, – сосредоточенно произнес Итро. – Приглашаю на борт.

– Я даже и не знаю… – растерялся Виктор, хотя предложения давно ожидал.

– Знаешь ты все. У тебя мозг плесневеть начал. Тебя надо в дурдом сдавать. Тебе необходимо прикоснуться к родной земле. Подышать чистым воздухом Инсов.

– Да я от болезненности такой сам свое счастье поношу. У меня тут дела, помолвка на носу. Куда мне плыть-то?

– А там ты вылечишься.

– Да там я все свои болезни и нажил.

– Врешь.

– Навряд ли.

– Врешь.

Виктору оставалось только пожать плечами.

Какое-то время друзья разговоров не заводили, а только пили и шутили. У каждого при себе было достаточное количество острот, чтобы на какое-то время снизить лишнюю температуру в помещении. Но затем произошло нечто неожиданное и даже странное.

Много раз потом Итро прокручивал у себя в голове этот отрывок встречи и никак не мог понять, что же в тот момент произошло. Виктор стоял на том, что Беллинс говорил ему о странном острове предельно серьезно и завороженно, а тот, хоть и не отрицал, что упоминал об острове, но уверенно заявлял – если и говорил, то только вскользь, даже шутя.

Оба были уже хмельными, но в какой-то момент Виктор почувствовал, будто окружение начало менять свою форму. Прямые линии становились кривыми, теплый желтый свет свеч начал сгущаться и бил в глаза тошнотворным огненно-красным, а тьма в углах поползла по стенам извилистыми жилами.

Итро приблизился почти вплотную, глаза его блестели, словно стеклянные, это не были глаза человека – они не моргали, а лишь сияли навыкате, как у восковой фигуры. Итро заговорил хоть и своим голосом, но в совершенно несвойственной ему, хитрой и стройной манере:

– А ты вот эту историю послушай… Виктор. Ходит слух, я бы даже сказал, легенда о некоем острове. Вблизи Нуветеррии, где-то между Центральным морем и Красным заливом. Говорят, что там странным образом исчезают корабли. Понимаешь, да? Кто же говорит, раз они исчезают? Сначала к нему пытались прибиться югорувнийцы, потом заинтересовались фарманцы и нор’ляндцы. Даже илитские и грахийские наемники в том регионе кружились. Слышал, что совсем недавно этим местом заинтересовалась Алийская межконтинентальная корпорация торговых путей и подряжает на исследовательские экспедиции наемников и вольных… и все в строгом секрете. Работа как раз для опытных геоисследователей, не так ли?

С каждым новым словом Виктор все глубже и глубже погружался в бездну, плавно, будто проваливался в бестелесное желе – в густой, концентрированный мрак, что кроется с обратной стороны восприятия. Он не чувствовал остаточного вкуса еды, хмельного тепла, сладковатой палитры ароматов, окутывавшей кабинет, этаж, здание. Улицу. Пространство. Он не видел ничего, кроме выходящих из уст Итро слов, которые на его глазах складывались в предложения, как разноцветные стеклышки в мозаичный узор, а предложения – в манящие, бескрайние, едва ясные, но завораживающие образы – объемный мир.

Но стоило Итро остановиться, как вернулись чувства, линии выпрямились; свет снова освещал кабинет привычно и естественно. А погружение в бестелесное желе теперь ощущалось как легкий хмель. Глаза Итро ныне были обычными, даже немного сухими и щуренными.

– Да ты и сам знаешь, сколько этих легенд ходит по просторам восточных морей. Обычное дело. А еще более обычное дело – сама легенда. Где только ни пропадают корабли… Бремский треугольник, Ринская яма, Южный котлован – фольклор, да и только.

Итро пожал плечами. Виктору на миг показалось, что его компаньон не совсем и понял, о чем идет речь.

И хоть сама легенда не впечатлила Дезира, но что-то в тот момент в нем поселилось. Косточка. Будто инородное тело где-то в области дыхательных путей, едва ощутимое, больше похожее на ложное ощущение, вызванное излишней нервозностью, даже незаметное, но постоянно присутствующее.

Когда друзья покинули ресторан, Итро повторил свой вопрос:

– Ну так что насчет моего предложения? Три недели… примерно. Ага. Ну так что надумал?

– Говорю же: не знаю. Дел сейчас слишком много, некстати сбегать.

– Брось. Когда ты еще вырвешься? Сейчас свадьба, потом последующие хлопоты, потом еще что-то и еще. Да и тем более без багажа родни никуда не дернешься, а это совсем не то, что мы любим на Востоке. Разве что с детками сплаваешь в Ост-Тарторию или Транкерас (колониальный город Хавлена на севере Нуветтерии). Да и когда это будет? Если плыть – то именно сейчас.

– Нужно все обдумать и взвесить.

– Думай, взвешивай. Но недолго, а то не поспеешь.