Текст книги "Лента Mru"

3

…Кто-то попер из киота икону; вероятно, недостача не исчерпывалась ею, полковник не понимал и половины из инвентарной описи. Он вздохнул, предвидя трения. Он не жаловал духовенства, хотя преклонный возраст сделал его более осторожным в вопросе веры и неверия.

Огорченный третьим вагоном, Литвиненко насупился и перешел в четвертый, будучи чернее тучи. В четвертом вагоне разместился ресторан.

Это был единственный вагон, который охраняли изнутри. При виде полковника из-за столика неторопливо поднялись три солдата. Двое были сержантами, третий – ефрейтор. Новенькие позолоченные венки на лацканах шинели указывали на принадлежность к ритуальным войскам. Троица, как умела, вытянулась по стойке «смирно»; военной выправки не было ни у одного. Не кадровый состав, призвали с печки… Литвиненко, морщась, махнул им рукой.

Все трое были вооружены до зубов; ефрейтор перетаптывался, отягощенный гранатометом. Полковник потянул носом, ловя спиртовую составляющую: она была.

– Пересчитайте водку, – скомандовал он своим спутникам.

Жулев и Жамов, выказывая искреннее усердие ворья, на сей раз чудом ни к чему не причастного, рванулись к ящикам, составленным в штабеля.

Один из сержантов кашлянул.

– Товарищ полковник, – пробасил он тревожно. – Когда подали паровоз, тряхнуло маленько…

– Под трибунал пойдете, – рассеянно бросил тот.

Жулев и Жамов сосредоточенно шевелили губами, стараясь не сбиться со счета. Ревизия затягивалась.

– Вы, никак, бутылки считаете? – раздраженно спросил Литвиненко.

– Как можно, товарищ полковник, – обиженно возразил Жулев. – Ящики…

– Мы уже посчитали, – подхватил Жамов. – Сейчас проверяем себя. Четырех не хватает.

Литвиненко, ни слова не говоря, расстегнул кобуру. Жулев и Жамов, не дожидаясь приказа, вскинули автоматы. Однако сержанты не замедлили сделать то же самое, а ефрейтор взялся за ремень гранатомета, и зеленая труба за его плечами качнулась. Она была сплошь исцарапана, исписана нецензурными словами. Самыми пристойными были два: «Привет, гады!»

Трое на трое, стороны застыли в суровом ожидании.

– Жратва на месте, – сержант сделал шаг к примирению, показывая, что мирное урегулирование еще возможно.

– Не закусывали, значит, – констатировал полковник, уступая инициативе.

– Чесночка взяли пару головок, – признался часовой.

«Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон», – некстати вспомнил полковник.

Жамов завистливо сглотнул. Очень громко. В воздухе повеяло братанием.

Не застегивая кобуры, Литвиненко уткнулся в список. В сладком порыве самоистязания написал: «Чеснок, минус две головки». Молча пошел по проходу; сопровождающие двинулись за ним. Товарищ Жулев задержался и вполголоса перебросился с часовыми парой слов, затем поспешил догонять.

В пятом вагоне, отведенным под научную лабораторию, тоже объявился страж. Его поставили караулить микроскопы. Хотя там было чем поживиться и помимо последних – стальными инструментами, например. Впрочем, будь они деревянными, риск их лишиться был бы не меньшим. Очередной часовой, судя по некоторым признакам, приятельствовал с однополчанами из вагона четыре.

Силы инспекции, однако, на сей раз превосходили числом ревизуемых, и Литвиненко отыгрался. Велел пересчитать все ножи и корнцанги, предметные стекла, пробирки, лично включил и выключил маленькую центрифугу.

– Зачем это все? – негромко спросил утомленный Жамов, не обращаясь ни к кому конкретно.

Жулев авторитетно ответил:

– Люди же мрут, как мухи. Надо ж узнать, от чего…

– Вышел завод, вот и дохнут… Отжила свое Россия-матушка, пора о вечном подумать…

– Она и думает. Вон какой поезд снарядила.

– Ну да, – не стал спорить Жулев.

Литвиненко думал о том же. С таким арсеналом не до открытий, только видимость. Отряд усилен экспертом-патологом, но что тот сможет? У него имелась инструкция осуществить забор материала, представляющего интерес, и доставить образцы в центр. Но полковник подозревал, что если и будет что доставлять, то некому. Возвращение поезда виделось событием из разряда чудесных.

Он стоял у часового над душой, придирчивым взглядом наблюдая, как тот сосредоточенно, сдвинув брови от напряжения и выдвинув челюсть, считает инструменты. От медицинского оборудования веяло родным и знакомым; Литвиненко почувствовал себя молодым и древним одновременно. Его будто выкопали из вечной мерзлоты и отогрели. Он ожил и взмахнул хоботом, как неуместный мамонт. Дальше по списку шел лазарет, и это согревало еще сильнее; чудилось даже, что впредь все пойдет хорошо и гладко. Литвиненко свежел на глазах, пока не спохватился, перехватив скучающие взгляды Жулева и Жамова. В тех же очах он прочел равнодушное недоумение, которое те позволили себе, воображая, что никто не заметит по занятости. Полковнику было без малого сто лет – что поделать, читалось в спокойных лицах бойцов. Значит, моложе не нашли. Людей вообще все меньше. И все же в диковину повиноваться такому ящеру, но они привыкнут. Они практичны и неприхотливы, время военное; если застигнет нужда и нет ни клочка газеты, сойдет и лопух. Полковник сгорбился. Миражи рассеялись, вернулась безнадежная бессмыслица.

Часовой все считал.

Литвиненко поставил галочку и пошел прочь, не дожидаясь, пока тот закончит.

Очутившись в лазарете, он удрученно пощупал койки – самые обыкновенные полки, плацкартный вагон.

– Где же медикаменты? – полковник вопросительно посмотрел на Жулева.

Тот осторожно кашлянул:

– Так товарищ полковник… вы не дождались. В лаборатории сейф стоит. Нужно вернуться…

Литвиненко махнул рукой:

– Пускай стоит с миром.

Жулев и Жамов переглянулись.

«Пропал сейф», – подумал полковник.

– И то верно, – затараторил Жамов, спеша закрепить победу. – У нас же не больница. Помрут, как миленькие…

– Вас никто не спрашивал, – негромко сказал Литвиненко, и солдат осекся. Он вдруг понял, что этим вот самым тоном, давным-давно, полковник мог отправить провинившегося к стенке. И хотя расстрелы были отменены, ибо кадры ценились на вес золота, тон пробирал до печенок. И что значит – отменены? Третьего дня комендант шлепнул двоих, и никто не пикнул…

Полковник же постановил для себя не баловать лазарет посещениями. На то ему обещаны в усиление два дипломированных эвтанолога. Ситуация такова, что в Последний Путь не только провожают, но и отправляют – конечно, по желанию заявителя. И желающих будет не так уж мало, не очень-то хочется подыхать в одиночестве, под забором, когда можно цивилизованно, чужими руками, в атмосфере участия.

– Товарищ полковник, – Жамов испытывал потребность замять сказанное. – А вы через Ярославль поедете или в объезд?

– А что в Ярославле? – отозвался тот, щупая обивку и думая о чем-то своем.

– Так сообщали, что нанесли удар, – напомнил Жамов. – Едреный.

– Кто нанес удар? – проскрипел полковник, продолжая свое занятие.

– Кто ж его знает. Говорят, единичный. Кто-то нанес.

– Да никто не наносил, – вмешался Жулев. – Что ты мелешь? Ребята надыбали бомбу, долбанули по дурости. Кому и на что твой Ярославль сдался?

– В Ярославль не поедем, – коротко ответил Литвиненко. – Стороной пройдем. Да это без разницы…

Жулев продолжал наседать на Жамова:

– Там-то как раз можно жить! Бомбой, небось, всю заразу повычистило, как хлоркой!

Тот пренебрежительно скривился:

– Да нет никакой заразы, остынь…

– Ага, нет! Отчего же дохнут?

– Оттого, что незачем дальше жить, и нечем…

– Ну так и подыхай тогда сам, тебе-то уж точно незачем…

– Зато есть чем, – гоготнул Жамов и почему-то подтянул провисающие портки.

– Седьмой вагон, санобработка, – оборвал дискуссию Литвиненко.

4

«Кто комплектовал состав? – раздраженно подумал полковник, выходя в очередной тамбур. – Этих идиотов надобно судить за саботаж. Ресторан, потом лазарет, потом пункт санобработки.»

Он успел утомиться. Он и в начале инспекции не горел желанием пересчитывать мешки и бутылки, зная, что добрая половина движимого и недвижимого украдена – начнется разбирательство, его втянут, по его наводкам постреляют первых попавшихся… душа у Литвиненко давно уж сделалась заскорузлой, но все-таки ему было противно, неприятно в этом участвовать.

Полковник прошел по седьмому вагону, не задерживаясь, лишь мельком отмечая, что кое-то осталось. Солдаты озабоченно топотали, подлаживаясь под черепашью скорость старика.

Литвиненко же вспоминал: молодой, серьезный, суровый по военной необходимости, в хирургическом халате с тесемками на спине он идет по составу, кивая свежим инвалидам, и за ним поспешает сестричка. Пахнет паровозной гарью, ковылем, кровью, гангреной, карболкой; вагоны гудят от стонов, сочащихся сквозь зубы; играет гармонь: впереди – русская, позади – губная немецкая. «На всю оставшуюся жизнь… нам хватит подвигов и славы…» У молодого Литвиненко даже нет при себе оружия. Ему положено, но он не носит. Он не за этим здесь. Но когда налетает вражеская авиация, он, выгоняя под откос персонал и оставаясь с ранеными, палит по мессершмитам из «токаря», высовывается в вагонное окно…

В восьмом вагоне был еще один холодильник – он, собственно, и был вагоном, этот холодильник, или холодильником вагон, как угодно. В нем хранили провизию. Сложили все без разбора, как требующее низких температур, так и способное без них обойтись.

– Минуточку, товарищ полковник, – Жулев обогнал Литвиненко. – Тут у нас каверза.

Они задержались в тамбуре. Жулев полез в карман штанов, вынул ключ; то же самое сделал Жамов. За ключами последовали конверты, оба вскрыли их одновременно.

– Зяблик, – прочел Жулев.

– Зяблик, – утвердительно кивнул Жамов.

Они сравнили напечатанное на вложенных карточках, слова совпадали, зяблик и там, и там.

– Это коды на каждый день, – пояснил Жулев полковнику. – Их в полночь меняют.

Отомкнули щиток ключами, синхронно их вставив. Открылись две рукояти; Жулев оттянул левую, Жамов – правую.

– Путь свободен, – хором, но вразнобой объявили бойцы.

– Иначе что?.. – пасмурно заинтересовался полковник.

– А иначе нас бы расколошматило в клочья. И попалило бы. Тут скрытые лазеры и пулеметы. Это же, можно сказать, сердце поезда, – значительно пояснил Жамов.

– Намедни один полез, так потом полдня оттирали, – добавил Жулев.

Сердце поезда было простукано и прослушано; опытный Литвиненко заметил, что моторчик поизносился. Сердечные болезни – извечный бич, тут лазером не обойтись.

Полковник сам не заметил, как осерчал и добросовестно переписал недостающие килограммы. Почему, черт возьми, он должен отвечать? Не скажут же, что он это сожрал. Сегодня точно не скажут, а вот когда тронутся… или вернутся… Но никто не вернется, и говорить будет некому, и сожрать тоже. Он занимался бессмысленным делом, собирая уголья на головы неизвестных воров и готовя тылы по привычке.

Жулев кашлянул.

– Народ докторов прокормит, – напомнил он в утешение. – А могильщиков и подавно.

…Девятый и десятый вагоны были жилыми: один – купейный, другой – плацкартный, для солдат. Литвиненко пощупал сырые матрацы. Казалось, что на них еще вчера умирали всеми покинутые холерные больные. Бурые пятна чередовались с желтыми и серыми, из дыр выглядывала тяжелая вата. Купе пустовали, людей здесь не возили давно, однако в воздухе все же стоял неистребимый запах псины. Замки на половине дверей были сломаны. Задержавшись у конурки проводника, Литвиненко погладил мертвый, кем-то простреленный титан.

– Как получилось? – осведомился полковник, не оборачиваясь.

– Так это давно, еще в мирное время, – сказал Жамов.

Литвиненко уже думал о другом: слишком просторно. Старшего состава – раз-два и обчелся; лично ему будет крайне неуютно жить в пустом, продуваемом сквозняками купейном вагоне. Похожем на его жизнь, которая не сегодня-завтра соскочит с рельсов, и он трясется все более одинокий, вокруг него все меньше людей. Он помнил, как состав бывал забит под потолок; пациенты мерли, как мухи, и в этом была кипучая жизнь.

Описывать здесь было нечего; считать матрацы казалось унизительным, но полковник пересчитал. Отметил, что четырех не хватает, записал и мстительно подчеркнул. Матрац – вещь простая и понятная каждому. Это не какой-нибудь микроскоп. Кража матраца возбуждает и возмущает сильнее, гнев ощущается праведным, до матраца каждому есть дело, всяк примеряет эту потерю на себя – покушение на матрацы наверняка выведет коменданта из равновесия. Все равно как если бы ему не додали утренней каши.

– Одиннадцатый вагон, – объявил полковник.

Жулев и Жамов преувеличенно изумились, развели руки, содружественно присели.

– Так нету одиннадцатого вагона, – возразили они хором, с извиняющимися нотками.

– Как так – нету? У меня в описи он есть.

– Не можем знать, товарищ полковник. Все время стоял, а с утра его уже нет.

Ничего не сказав на это, Литвиненко отдельной строкой записал, что неустановленными лицами похищен последний, одиннадцатый вагон.

5

Отправка поезда – событие редкое, торжественное и печальное, суровая радость. Никто не боялся бомбежек, потому что отправка самолета случается еще реже и куда более торжественна. Только торжеств не видит никто и даже не устраивает их, ибо самолету допустимо взлетать лишь в условиях абсолютной тайны. Не боялись и бандитских налетов, так как конные, пешие и моторизованные банды тоже переживали не лучшие времена и нуждались в особых услугах поезда Литвиненко не меньше, чем простые мирные жители. Не боялись вообще ничего такого отдельного – просто скорбели, заранее прощаясь с геройским составом навсегда. Призрачные надежды на его возвращение лишь усиливали грусть.

Гордое торжество наполняло сердца, ими же ограничиваясь; снаружи все выглядело обыденно. Полковник ждал какого-нибудь оркестра, хоть маленького, хоть из пожарных, но музыканты не пришли. Вся торжественность уместилась в транспарант, пущенный по боку поезда: «Из никуда в никуда, очищаясь в дороге».

По вокзалу расхаживали патрули; на мешках и чемоданах сидели странники без пола и возраста, маленькие и большие; сидели давно, усмиренные, постигающие вечность. Косой дождь колошматил и припечатывал кленовые листы, черный асфальт коротко и быстро дышал холодом. То справа, то слева отрывисто что-то гудело, а то еще сбрасывало пар; земля отражалась в небе – так далеко, что детали сливались в однотонную шерсть, серую и влажную; на земле и на небе, обходясь пальцами одной руки, считали осенних цыплят.

Там, где полагалось стоять одиннадцатому вагону, но стоял десятый, томилась в ожидании небольшая группа людей – все штатские, хотя и одетые в офицерскую форму. Их единообразие скрашивалось четверкой священнослужителей: православный батюшка с зонтом и в рясе; мулла в повидавших виды зеленом халате и чалме; раввин – снова с зонтом; бритоголовый лама в ниспадающем оранжевом одеянии, мокром насквозь, сам сильно смахивающий на мандарин. Эти четверо держались чуть поодаль; поп, ощущая свое геополитическое главенство, неторопливо прохаживался; остальные непринужденно переговаривались между собой, обнаруживая тактический экуменизм.

Литвиненко обернулся на топот многих ног: размахивая красным флажком, незнакомый прапорщик гнал к поезду взвод сопровождения, он же взвод спецобслуживания. Это были санитары, грузчики, работники кухни – сплошь ополченцы, от щуплых подростков до матерых краснолицых дедов. Обмундирование сидело на них черт-те как, за спинами мотались мосинские винтовки. Брызги во все стороны летели из-под сапог. Священнослужители посторонились, солдаты протопотали мимо.

Из четвертого вагона вывалился жующий Жулев, заступил дорогу и замахал руками, скрещивая их над пилоткой.

– Вертайся назад! Куда разогнались, ваше место в хвосте!

Полковник приблизился к штатским, притворявшимся офицерами. Ни одного знакомого лица. Его, однако, признали за уполномоченную фигуру: смолкли, а двое неуверенно попытались вытянуться.

Литвиненко козырнул, словно обманчиво вежливый милиционер, прихватывающий недобросовестных пешеходов. Эти пешеходы перешли улицу на красный свет и радовались, что целы, что все обошлось, но все только начинается.

– Полковник Литвиненко, – представился он. – Смирно…

В группе произошло неуловимое изменение. Штатские офицеры продолжали стоять, как стояли, но будто бы умерли.

– Вольно, – полковник передумал. – Прошу представиться, – он повернулся к полноватому чернявому мужчине лет сорока, стоявшему крайним справа.

– Капитан Татарчук, – отрекомендовался мужчина. – Распорядитель широкого профиля, плакальщик, тамада. Сотрудник областного ЦРУ, стаж восемнадцать лет.

– Чего вы сотрудник? – Литвиненко приложил ладонь к холодному мохнатому уху.

– ЦРУ. Областной Центр Ритуальных Услуг.

– Вы из области? Там еще… – Полковник замешкался. – Еще оказывают услуги?

За его вопросом повис другой, невысказанный: как вы сумели добраться до города, товарищ Татарчук? Почему вы вообще живы?

– Трехмесячная стажировка при крематории. С циклом прощального конферанса. По необходимости могу представлять дополнительную конфессию, атеистическую, – он указал на служителей культов.

– Понятно. Вы? – Литвиненко оставил его в покое и перешел к спортивного вида шатенке с короткой стрижкой и грубыми чертами лица.

– Капитан Свирская. Патологоанатом, двухнедельное усовершенствование по эвтанологии. Практика в Центральном военном госпитале.

Полковник рассматривал ее в упор, пытаясь оживить в памяти черно-белые лица женщин-однополчан. Представил Свирскую в белом халате, спешащую со шприцем в руке; в шприце – морфин, все то же самое, только разные дозы. Хотя морфин давно снят с производства, вспомнил полковник. Для эвтаназии применяют средства, не вызывающие химическую зависимость.

Он молча перевел взгляд на следующую фигуру.

– Старший лейтенант Ященко. Военный повар, – отрапортовал верзила лет тридцати, в бифокальных очках. – Специализация по диетологии при детском санатории. Недельная стажировка по эвтанологии.

– Зрение не подводит?

– Подводит, товарищ полковник. Но выручает обоняние.

– Что ж, поглядим. Вы?

Четвертый выделялся военной выправкой, он даже прищелкнул каблуками. Мокрый шлепок прозвучал неуместно.

– Старший лейтенант Болотов, военный инфекционист-лаборант. Усовершенствование по геронтологии.

Литвиненко поймал его внимательный взгляд: Болотов изучал командира с откровенно профессиональным интересом. Полковник усмехнулся:

– К вашему брату на прием не попасть. А и попадешь, так ничего не добьешься.

– Население стареет, товарищ полковник. А геронтология – дисциплина юная. Делает, можно сказать, первые шаги.

Полковник покашлял. До отправления еще оставалось время, и он мог позволить себе короткую беседу.

– Ну и… что говорит юная наука о нашей… непростой ситуации?

– Работаем, товарищ полковник. Эпидемический процесс налицо, но инфекционный агент пока не выявлен. Но мы не теряем оптимизма.

– А самолеты бьются, корабли тонут… тоже инфекционный агент или какой другой?

– Он, товарищ полковник, – Болотов выглядел воплощенной уверенностью. – Человеческий фактор.

– Острый износ – и в чем же тут человеческий фактор? Турбина, еще приличная, рассыпалась в пыль – при чем тут командир экипажа? Или механик?

– Не могу знать, – инфекционист ничуть не смутился.

Полковник поиграл желваками, отвел взгляд.

– Следующий…

– Майор Соболевский, – толстому коротышке давно не терпелось представиться, он встал неудачно, и вот дождался. – Ваш заместитель по воспитательной части.

– Политрук, другими словами, – уточнил полковник.

– А по-прежнему – комиссары, – хохотнул майор.

– Кого воспитывать будем? Кого агитировать?

Соболевский пожал плечами:

– Личный состав. И местное население.

– И на предмет?

Майор вздохнул:

– На предмет единства. – В голосе его проступила скука, вызванная надобностью в сотый раз повторять очевидное. – Против изоляции и фрагментации. Наш состав – объединяющее начало, доказательство жизнеспособности государства. Бронепоезд выехал с запасного пути. Никто не забыт. И страна не отречется от своих сынов и дочерей в суровый час. – Соболевский посмотрел на часы и нахмурился.

– Вы куда-то спешите?

– Музкоманда опаздывает, – недовольно ответил майор. – Она же агитбригада.

– Напрасно ждете, – разочаровал его Литвиненко. – Я ее собственноручно вычеркнул. Сами можете скоморошничать сколько влезет, а цирк мне не нужен. Перепьются после первого свистка, устроят разврат – вот и вся агитация.

Челюсть у майора отвисла.

– Как же так… Я лично согласовывал… это непродуманное решение, товарищ полковник…

– И вообще с агитацией перебор, – продолжил тот. – Вон, – он кивнул на духовных лиц, – у меня уже целая когорта миссионеров. Как бы не передрались.

– Ваша позиция мне непонятна, – отважно возразил Соболевский. – Как лицо, наделенное особыми полномочиями, я буду вынужден…

– Ну, стучите в свой отдел, – равнодушно перебил его Литвиненко, отворачиваясь.

– Я делопроизводитель, – лейтенант, перезрелый для своих погон, шагнул вперед, не дожидаясь, пока к нему обратятся. – Регистратор. Бухгалтерия, 1С, Эксель, Ворд. Моя фамилия Викентьев.

Полковник постоял перед ним в раздумье.

– Вам сдачу есть чем давать? – осведомился он. Руководство не залаживалось. Навыки сохранились, но руки дрожали и память рассыпалась, и было все равно. Близок локоть, да не укусишь, да и не очень хотелось.

– Товарищ полковник, – послышалось сбоку. – Повернитесь, пожалуйста, чуть-чуть в профиль. Извините.

Литвиненко повернулся и увидел седьмого члена звена, только что подоспевшего и в свое оправдание уже приступившего к работе. Оператор с капитанскими погонами, он же кинокорреспондент, снимал процедуру знакомства на видеокамеру.

– Капитан Лабешников, – добавил оператор, не отрываясь от видоискателя. – Стойте, как стоите, товарищ полковник. Очень хорошо. Не шевелитесь.

Сам он двигался: шел мелкими приставными шагами в опасной близости от края платформы.