Текст книги "Милость к падшим"

Глава 5
Игра с огнем

После того, как Алоли плясала и пела на пиру во дворце префекта, вожделение коснулось своей холодной, останавливающей дыхание рукой сразу несколько сердец пирующих.

Замерло, а потом учащенно забилось сердце и агоранома Леонидаса, который был на пиру вместе с сыном. Но возлежали они в разных местах пиршественного зала, и потому Леонидас даже подумать не мог, что сердце его сына, так же как и у него, замрет на секунду, а потом убыстрит свой бег.

Но ведь не зря в Послании апостола Павла сказано, что Временем распоряжается Господь и что у Него один день как тысяча лет[12]12
  2 Пет. 3, 8.


[Закрыть], а значит, и секунда может продлиться и день, и два, а то и год.

Леонидас, конечно, видел, как на пиру комит склонился к префекту, как тот кивнул, отдав распоряжение слуге. Как потом подобострастно подбежал к префекту хозяин цирка и низко поклонился. Ясно, что речь шла об Алоли, о ее предстоящем свидании с надменным комитом. Но это обстоятельство не отпугнуло агоранома, как и известие о том, что Алоли теперь в доме блудниц, там танцует и поет для особо привилегированных особ.

Тайно, конечно, встречаются с ней и знатные люди Александрии.

Но ведь в Писании сказано, что нет ничего тайного, что не стало бы явным[13]13
  Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу (Мк. 4, 22).


[Закрыть].

Леонидас хорошо знал Писание, молился каждый день, строго соблюдая посты, отдавая десятину Церкви и не пропуская ни одной из воскресных служб.

Но он также хорошо знал, как обойти Закон, брать, например, дань для себя с особо успешных торговцев, а потом замаливать привычный грех, привычно нарушая его снова и снова.

Такова жизнь, таковы правила торговли, тут ничего не поделаешь. Господь всё понимает и всё прощает, важно только не забывать Его, даже тогда, когда Джабари дерет три шкуры с хлеботорговцев.

Так думал он и о любовных утехах, которым время от времени предавался, грехом их не считая. Потому что жена, Лидия, стала чаще отлучать его от супружеского ложа, когда он вдруг уезжал на загородную виллу, сославшись на усталость от забот по управлению Агорой. Заботы такие сложные и большие, жена должна понимать это.

И Лидия как будто понимала супруга. Конечно же, смирялась тоже для приличия. Но через слуг узнавала, кого доставляли на виллу.

И выжидала удобный момент, чтобы нанести ответный удар опасным любовницам, растоптать их и выговорить всё супругу.

Но так, чтобы не навредить его репутации.

Он муж праведный и еще полный сил. И идет на поводу у плоти, которую конечно же нельзя смирить. Всем не хочется лишать себя радости удовольствий.

Так рассуждала про себя Лидия.

Так рассуждал про себя и Леонидас, известный всей Александрии человек, которого никто не посмел бы упрекнуть в нарушении закона и порядка. А тем более в прелюбодеянии.

Никто не докажет этого.

А если посмеет, то тому не поздоровится.

Через вездесущего Джабари, преданного ему душой и телом, он поручил ему договориться, чтобы Алоли привезли к нему на загородную виллу.

Сначала Леонидас думал ограничиться одним свиданием.

Потом захотелось встретиться с Алоли еще раз.

А когда он захотел, чтобы ее привозили к нему каждую неделю, она решительно отказалась. Тогда он увеличил плату, но и это не помогло – Алоли поняла, что он в ее руках.

Он в третий раз увеличил плату, но и этого оказалось мало.

Тогда он стал шантажировать Левкиппу.

Та через Амизи пыталась повлиять на Алоли.

Не помогло, потому что и Леонидас стал Алоли неприятен.

Тогда мстительный Леонидас пригрозил закрыть дом блудниц и всех разогнать.

Амизи уговорила дочь провести с Леонидасом еще одну встречу, передав через Левкиппу, что эта встреча будет последней.

На самом деле она замыслила другое.

Как раз в эти дни и пришла к ней Левкиппа с сообщением, что Алоли жаждет Наклетос, знаменитый дискобол, сын не менее знаменитого Леонидаса.

– Я в смятении. – Левкиппа уселась рядом с Азизи на ложе, куда уже улеглась мать танцовщицы, сегодня свободная от посетителей. – Не знаю, как нам быть.

– Знаешь, – спокойно ответила Амизи, будто речь шла об очередном богатом клиенте, а не о сыне агоранома. – Взяла же монеты. Сколько?

– Пять солидов, – соврала Левкиппа.

– Мало. Проси вдвое больше.

– Да разве он столько достанет?

– А не достанет, так и разговора нет.

Амизи встала, подошла к столу, на котором стояли кувшин с вином, фрукты. Комната была украшена мозаичными картинами, которые шли от пола и до середины стен, как раньше в домах у греков. В углу комнаты горел светильник, освещая пол, выложенный цветной мраморной плиткой, создающей изысканные узоры.

Дом этот раньше принадлежал богатому греческому купцу, который разорился. Левкиппа купила его по сходной цене через любовника, перекупщика.

Амизи села в кресло с резными подлокотниками, которые заканчивались головами львов с разинутыми пастями. Налила себе в кубок вина, отпила. На ней была короткая шелковая ночная камизия с широким вырезом, с короткими рукавами. Длинные черные волосы волнами опускались на ее прямые плечи. Лицо женщины пожилой, но всё равно привлекательной, может быть, своей внутренней силой.

Левкиппа старалась смотреть на нее как хозяйка, но это не очень-то получалось. Вот и комнату она заняла одну из лучших в доме. Потому что так захотела Алоли, теперь во всем слушающая мать – та повела дело успешно.

– Мешочек – вот он, можешь посчитать, сколько здесь монет. – Она подошла к столу и положила на мраморную столешницу то, что принес Джабари. Тоже налила себе вина и села напротив Алоли. – Разве я что скрываю от тебя?

– Если б не скрывала, не говорила бы об этом.

Левкиппа вздохнула.

– Господь наградил тебя умом, а дочь красотой. Хорошо, я попрошу больше. И ты получишь больше. Допустим, он достанет монеты – слишком хочет Алоли. И что дальше?

– Дальше – что и обычно. Алоли его примет.

– А дальше? Отец все узнает!

– Ну и что? Отец на вилле, сын здесь.

– Так ведь есть еще и Джабари!

Амизи усмехнулась:

– Ты трусишь.

– Конечно! Я слишком хорошо знаю, на что способен этот человек! – Амизи задумалась, продолжая чуть улыбаться. – Что? Чему ты улыбаешься? – Амизи не ответила, выпила еще. – Что ты решила?

– Иди спать, Левкиппа.

– Нет, ты скажи, скажи! – Она встала, взяла Амизи за руки, приблизив к ней свое лицо. Взгляд Амизи был тверд, она смотрела на свою хозяйку не моргая.

– Умоляю, скажи! Ведь тут речь о жизни и смерти!

– Ты не понимаешь, в каком выигрыше можешь оказаться. Надо только проявить смелость. Похоже, ее нет у тебя.

– Да? Ну так скажи, в чем твоя смелость. Скажи! – На ее широком лице отчетливо были видны румяна и синяя подводка глаз.

– Глупая ты, глупая. Сядь и выпей. Разве не можешь понять, что Наклетос может заставить Джаба навсегда замолчать.

– Что? Ты сказала – навсегда?

Амизи не отводила глаз от трусливой Левкиппы.

– Ты не ослышалась. Только не мешай мне. Я сама поговорю с Наклетосом. И он поймет, как поступить с Джабом. А потом – посмотрим.

Глаза Левкиппы бегали. Она отвела их в сторону, не выдержав взгляда Амизи.

– Что сказать Джабу? Днем я должна дать ответ, – наконец произнесла она.

– Прежде встреться с Наклетосом. Пусть знает, что Джаб может предать его. – Сердце Левкиппы опять обмерло. – Не бойся. Если кого-то убьют, то не тебя.

– Амизи… может, есть другой выход?

– Ах, Левкиппа. Ты любишь монеты. Желательно – солиды. А просто так они не даются. Как накопишь их, первая и сбежишь!

– Да куда я сбегу?! Что ты говоришь!

– Не вздумай сговариваться с Джабом против меня. Поняла? Сбегать будем вместе. Когда почувствуем, что игра завершается.

– Поняла.

Разговор этот шел ночью, когда еще не успел отцвести миндаль. Горьковатый запах его розовых соцветий залетал в открытый узкий проем комнаты Амизи.

Рядом, в соседней комнате, разметав белокурые волосы по подушке, спала гречанка Коринна, тоже привилегированная блудница.

К такому же проему, как и в комнате Амизи, подошел монах Виталий, прервавший молитву.

Он решил подышать ночным воздухом, но тут услышал разговор Левкиппы и Амизи.

Выслушав всё до конца, он осторожно прикрыл створку оконного проема. Покачал головой, вздохнул.

И снова встал на молитву.

Глава 6
Огонь разгорается

Джабари не так-то легко сбить с ног. Поразмышляв, он решил устроить встречу отца и сына, предварительно всё рассказав отцу.

Пусть разбираются сами.

В просторной комнате Леонидаса, где он хранил деловые папирусы, за длинным столом он восседал в кресле, чувствуя себя вершителем судеб. Именно от него зависело, какой налог и с кого он взял, отослал в казну префекта, на городские расходы, частью на нужды Церкви. В отдельных списках значились должники, в отдельных – с кем следовало разбираться в первую очередь, кому дать отсрочку и так далее.

Но сегодня, после того, что рассказал Джабари, ему совсем не до деловых забот.

Джабари сейчас должен привести Наклетоса.

И впервые за много лет привыкший к власти человек не знал, как повести разговор.

Вот вошел Наклетос, как всегда хорошо одетый – в белой тунике, волосы уложены венчиком, завиты по краям головы, лицо без единого пятнышка – чистое, свежее. Он похож на мать, но сила у него отцовская, недаром он побеждает на Гептастадионе и в метании диска, да и в беге неплох. Вот только в гонках колесниц зря не участвует – и в них был бы победителем, если бы вышел и на эти состязания подготовившись.

Джабари остановился у входа, готовый к любому повороту событий. Стоял, привычно наклонив голову, весь превратившись в слух.

– Наклетос, у нас будет трудный разговор. Сядь. Но поговорить надо – ведь ты знаешь, как мы с матерью любим тебя.

– Хорошо, я сяду. Так в чем дело? Что-то случилось?

– Нет, но может произойти непоправимое. Спасибо Джабари, нашему верному другу, что он упредил то бесчестие, которое могло пасть на нашу семью.

Наклетос повернул голову в сторону двери, где стоял Джабари.

– О долге, что я выплатил, взяв монеты у твоего помощника, я тебе просто не успел сказать. Ну, проиграл, с кем не бывает.

– Дело не в четырех солидах, которые ты проиграл. Это действительно ерунда. Дело в том, что ты собрался идти в дом блудниц.

– Ах вот оно что! – Теперь он уже по-другому посмотрел в сторону Джабари, но тот упрямо смотрел в пол. – Ну да, сказал об этом Джабари. Но ведь строго предупредил, чтобы он никому не болтал! Теперь вижу, что ему доверять нельзя!

– Нет, Наклетос, нет, – возразил Леонидас. – Наоборот, он доказал верность нашему дому! Ведь если бы ты пошел к ней, к этой циркачке, весь город бы узнал об этом! И позорное пятно бесчестия легло бы на всех нас.

– Но почему, отец? И как бы в е с ь г о р о д узнал, что я был у Алоли? Да что в этом такого о с о б е н н о г о?

– Как? Ты не знаешь, что эта циркачка на виду? Что к ней ходят самые разные люди? И спорят между собой за первенство! Как на состязаниях! Позор!

– Но отец, почему же, если многим, как ты говоришь, можно к ней ходить, то почему мне нельзя? Хотя я точно знаю, что она принимает только и з б р а н н ы х!

– Ты не понимаешь! – не на шутку разгневался отец. – Что можно людям, потерявшим стыд, забывшим, что в заповедях Господа написано:

н е п р е л ю б о д е й с т в у й, то стоящим на страже Закона запрещено! А мы как раз и стоим на этом посту! Ты обязан быть семьянином, а не распутником!

– Но я же пока не семьянин, – так же решительно возразил Наклетос.

– Да, но у тебя есть достойная невеста. Свадьба откладывается, ты сам тянешь.

– Потому что я не люблю Лиат, тебе это известно.

– Любишь – не любишь, что за вздор! Семейство почтенное, за Лиат дают хорошее приданое, что тебе еще надо, будущему главе Агоры? А именно таким я и вижу твое будущее!

– Я воин, отец. А не торгаш.

– Замолчи! – Леонидас вскочил из кресла на ноги. Лицо его стало красным от гнева. – Всё! Разговор окончен! Свадьбу назначим на следующей неделе! Иди!

Наклетос тоже встал, тоже покраснел от гнева, как отец. Проходя мимо Джабари, шепнул:

– Предатель!

Но Джаб лишь усмехнулся в ответ на оскорбление.

Сын ушел, а отец всё не мог успокоиться:

– Назвал меня торгашом! Как только язык мог повернуться!

– Не гневайтесь, господин. Он молод. Страсть затмила глаза.

– Да что я, не понимаю, что ли? – продолжал яриться Леонидас. – Разве не был молодым? Но надо всё же помнить, куда тебе можно ходить, а куда нельзя.

Он как будто забыл, что Джабари известно, кто такой агораном Леонидас – и в делах финансовых, и в любовных тоже.

Немного успокоившись, он сказал:

– Вот что, Джабари. Следи за ним. Он может наделать глупостей.

– Понимаю, господин.

Джабари не уходил, ждал распоряжений по поводу встречи с Алоли.

– Отменять встречу с ней не надо. Я должен растолковать ей, что видеть его она не должна. И ты, когда увидишь ее, объясни.

– Будет исполнено, господин.

Наклетос между тем шел куда глаза глядят. Заметив, что на Агоре, на площади у храма Святого Аркадия толпится народ, где обычно проходили диспуты между проповедниками, философами, да и просто красноречивыми спорщиками, он подошел, остановился, невольно прислушался, о чем ведется разговор.

Дискутировал молодой оратор с пожилым, с бритой головой и окладистой бородой, философом.

Молодого оратора звали Лефтерисом, он служил помощником у своего отца, дефенсора Аксантоса. Переписывал пергамены, выполнял поручения отца при расследованиях тяжб и правонарушений. Отец знал, что сын увлекается философией и искусствами, и потому не противился, когда Лефтерис попросил устроить его по совместительству смотрителем Мусейона. Как счел отец, это было лишь увлечение сына, и потому он не противился.

А готовил он его со временем занять место дефенсора.

Философ Аминтас, часто бывавший в Мусейоне, не один раз заводил разговоры с Лефтерисом и скоро обнаружил ум и немалые знания у юноши. Но что его всё чаще раздражало, то это несогласие с его воззрениями – а ведь он хотел видеть в Лефтерисе своего ученика.

И вот сегодня, в этот воскресный день, после службы, он вызвал молодого ученого на диспут. Он надеялся, что, публично победив Лефтериса, он подчинит его своей воле.

Осанистый, в прекрасной тунике, расшитой узорами, он расхаживал по площадке, окруженной людьми, по-отцовски, чуть снисходительно поглядывая на Лефтериса.

Лефтерис, опрятно одетый, но без роскоши, с чертами лица правильными, с открытым взглядом, стоял неподвижно, ожидая очередного вопроса Аминтаса, чаще всего со скрытым подвохом.

Диспут, начавшийся с рассуждений о вере, сейчас перекинулся на понятия о чести и достоинстве.

– Так может ли честь основанием своим иметь свободу? – Аминтас остановился, глядя на Лефтериса. – Ведь ты, мой юный друг, сказал, что человек несвободен по самой своей природе.

– Нет, я так не говорил, – спокойно возразил Лефтерис. – Господь дал нам свободу – но свободу от греха.

– Но разве Господь говорил, что мы безгрешны? Взгляни вокруг – кто здесь безгрешен? Он? – Аминтас показал, повернувшись, на седобородого человека в чалме. – Он? – и показал на другого, известного торговца оливковым маслом. – Или, может, безгрешен ты?

Аминтас остановился прямо перед Лефтерисом, теперь снисходительно улыбаясь.

Слушатели диспута засмеялись.

Но Лефтерис стал еще серьезней и твердо ответил:

– Нет, мой дорогой старший недруг, я грешен, как и ты. Но помнишь ли ты, что сказано апостолом Павлом в Послании к Галатам: К свободе призваны вы, братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти. Глава пятая, стих тринадцатый.

– О, мой ученый собрат! Даже главу и стих помнит! Вы слышите, братья? – и он повернулся к слушателям, изобразив на бритом лице издевательскую улыбку. – Стих тринадцатый! Да, мы не будем спорить с апостолом, но поспорим с тобой. Вот ты, переписчик папирусов Лефтерис, много читавший и много выучивший наизусть! Ты, лично ты, победил плоть? Скажи прямо, всегда ли ты не угождаешь плоти? А? Отказываешь себе во вкусной еде? Не пьешь ли дорогое вино, которым угощают тебя в Мусейоне богатые твои посетители? А как дела с красивыми девушками, матронами, которые не могут не обратить внимание на такого юного и стройного юношу! Ведь я видел тебя и на Гептастадионе, где ты соревновался с нашим прославленным Наклетосом, не так ли, досточтимый?

И он подошел к Наклетосу, который приосанился, когда Аминтас оказался около него.

– Да, – подтвердил он. – Лефтерис мне знаком. Метает диск неплохо – но победил я!

– Вот! Давайте приветствовать нашего знаменитого дискобола! – и он первым захлопал пухлыми ладонями.

Зрители и слушатели диспута подхватили аплодисменты.

Аминтас, довольный, принялся расхаживать с видом победителя, как опытный актер, воздев руки вверх. Оставалось только лишь раскланяться перед зрителями. Но он не сделал этого, опять остановился в центре площадки для диспутов, вопрошая уже не Лефтериса, а всех собравшихся:

– Все мы грешники! И если заглянем вглубь себя, если сами себе скажем: грешны, Господи! Но Ты нас сотворил такими! Как мы можем отказаться, например, от красоты? Которая воплощена в женщине! Вспомните великих греков, римлян, великого народа, коего и мы считаемся наследниками. Вспомним и великого Платона, которого мы вправе считать пятым евангелистом. Что он говорил о красоте? Разве можно без нее жить? Разве не мы должны ее чтить? Ну? Разве это не закон нашей жизни? – и он ткнул пальцем, как мечом, в сторону Лефтериса.

Юноша исподлобья смотрел на многоопытного оратора.

– Платона я не могу процитировать по памяти. Но хорошо помню, что не у него, а у его соотечественника Демокрита хорошо сказано как раз о том, что вы так вдохновенно переиначили. Вот что говорит Демокрит: «Тот, кто воздерживается от несправедливости, только подчиняясь закону, будет, вероятно, грешить втайне; тот же, кого побуждают поступить должным образом его убеждения, вряд ли станет делать что-либо неподобающее, всё равно, тайно или явно». Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл передаю точно. Подождите! – Выставив вперед руку, он остановил решившего перебить его Аминтаса. – Прежде я хочу до конца прочесть из Послания апостола Павла к Галатам. Стих тринадцать, над которым вы вздумали посмеяться. Он закачивается так:

Но любовью служите друг другу. Понимаете: любовью! А вы призываете к восхвалению плоти, то есть к похоти!

– Позвольте! Это уж не знаю что! – возмутился Аминтас. – Чтобы я издевался над словами апостола? И чтобы я перепутал красоту с похотью? Спросите народ, он всё слышал! – Он повернулся лицом к шумящей вокруг ораторов толпе, как бы требуя защиты.

И она пришла в лице человека, который вел дискуссию.

Он призвал народ к порядку, подняв руки.

Потом обратился к ораторам:

– Прошу меньше затрагивать личности, а более говорить о существе дискуссии. «Диалоги» Платона мы читали, но всё же пятым евангелистом его никак назвать нельзя. Извините, уважаемый. Каждому даю слово для заключения.

Среди людей, окружавших площадку для дискуссий, стоял и монах Виталий. Неподалеку находилась его лавка, где он торговал своим рукоделием – по большей части деревянным. Но были здесь и изделия из камня – фигурки зверюшек, сделанных им искусно. Эти фигурки у него быстро раскупали. Весь свой заработок чаще он нес в оплату блудницам. Если в дом блудниц, то Левкиппа определяла его в какую-нибудь из свободных комнат. Ей и в голову не приходило, что этот молчаливый человек монах. Что он молится за ее содержанок, давая им отдохнуть от блуда. Она брала монеты и называла комнату, привыкнув к нему, как к постоянному клиенту. Впрочем, иногда он надолго пропадал – в это время ходил к блудницам, которые жили в частных домах.

Все они были переписаны в его поминальник.

В то время блудниц в Александрии насчитывалось около двухсот.

Виталий распродал своих зверюшек, продал и две хорошие настенные полки.

Он думал о сегодняшней дискуссии – молодой ученый чиновник ему понравился, и он решил с ним познакомиться.

Подошел к нему, когда тот шел к Мусейону.

– Я монах Виталий. Был на вашей дискуссии. И захотел с вами познакомиться.

– Очень рад. Вы где служите?

– Я служил в монастыре Серида. А в Александрию пришел по послушанию.

– Монастырь аввы Серида? Так вы, наверное, авву Варсонофия знали?

– Да, немного. Его подвиг и заставил меня прийти сюда.

– Правда? – Глаза у юноши загорелись неподдельной радостью. – Чего же мы стоим? Я живу здесь, неподалеку. Если вы окажете честь побывать у меня…

– Охотно, – с улыбкой ответил отец Виталий.

Глава 7
Комедианты и трагики

У родителей Лефтериса, знатных, достаточно богатых, имелся дом. Сын их воспитывался домашними учителями, очень хорошими. Мальчик проявил способности, и отец сам занялся дальнейшим его воспитанием, Увидев склонности юноши к поэзии и древностям, Аксантос не стал сдерживать увлечения Лефтериса, определив его переписчиком рукописей в Мусейон. Затем он стал вводить его в круг знаний по юриспруденции – и здесь юноша проявил себя хорошо, успешно справляясь с поручениями отца.

Поэтому отец разрешил Лефтерису жить при Мусейоне, где ему была выделена отдельная просторная комната.

Сюда, где рабочий стол завален рукописями, другой служил обеденным, а все остальное убранство составляли шкафы со старинной утварью, которую юноша, любитель древностей, скупал на торговых рядах Агоры у чужестранцев, и привел он монаха Виталия.

Усадил его в кресло, предложил вина, но монах отказался. Еду Лефтерис готовил сам, и когда сказал об этом, монах попросил его не беспокоиться – днем он никогда не ест.

Лефтерис растерянно развел руки в стороны, совершенно не зная, чем ублажить гостя, которому он действительно радовался.

– Как вас зовут? То есть как к вам обращаться?

– Брат Виталий. Или просто Виталий.

– Вита – значит жизнь. Выходит, вы – посланник жизни.

– Оставьте пафос, – остановил его Виталий. – Лучше всего – дружеская беседа, – сказал Виталий, показывая хозяину, чтобы он сел, перестав суетиться. – Вот вы так хорошо вспомнили Демокрита. Я, признаться, его не читал. Но мысль его очень верная – если мы действуем согласно убеждениям, то у нас меньше опасностей грешить тайно и явно. Особенно тайно. Согласитесь, ведь пороки чаще всего тайно скрыты. И развращены более всего те, кто закон ставит превыше всего.

– Да! – поддержал Лефтерис. – Как раз этот самый философ Аминтас и есть выразитель порока. Если б вы знали, какие оргии они учиняют. Под видом увеселений и представлений, которые теперь вместо настоящего театра!

– И мне довелось видеть нечто подобное. Но знаете, Лефтерис, вы были опять правы, когда сказали, что красота выше всякого закона. Только надо было добавить, что она дарована нам Богом.

– А как вы думаете, женщина – идеал красоты? Если так, тогда останется всего шаг до культа Афродиты, до язычества.

– Но этот шаг как раз и не надо делать. Да, женщина более всего воплощает красоту. Но лишь отчасти. Господь создал ее, чтобы продолжать род человеческий – плодитесь и размножайтесь. Но не делайте из нее культа. Не превращайте ее в орудие своих удовольствий. Тогда красота становится поруганной. Втоптанной в грязь.

– Я думал об этом. – Лефтерис чувствовал, что разговаривает с необычным человеком, с каким раньше не доводилось встречаться. В облике монаха, в его голосе, неторопливой речи чувствовал он ту самую внутреннюю силу, ту убежденность, о которой говорил Демокрит, но сильнее его, знаменитого философа, говорил Спаситель. Вот и монах произнес:

– Знаете, вы так хорошо вспомнили на Агоре апостола Павла. И прекрасно, что знаете его Послание наизусть. Вот вы про авву Варсонофия спрашивали. Он как раз и учил молиться непрестанно. Евангелие и Псалтирь знал наизусть. С любого места мог начать читать… Нам бы так научиться.

– А вы… Много лет в монастыре прожили?

– Немало.

– Но главному-то… главному… научились! Я же вижу!

– Любить Господа – да. Непрестанно молиться – да. Любить ближнего… Стараюсь. Грешу, мой новый друг.

– Я так рад, что вы принимаете меня в свои друзья. Хотя так мало знаете. А я вас знал как будто целую жизнь. Правда! Как будто мы с вами сто раз виделись! – Он добродушно рассмеялся. – Мне так легко с вами! И хочется откровенничать, и рассказать о самом главном! Почему это, брат Виталий?

– Потому что у тебя, Лефтерис, чистое сердце.

– Правда? А будущее у меня какое? Так и буду здесь переписывать рукописи? И бегать по отцовским поручениям? Это мне Господь назначил?

Монах вскинул на юношу черные, поразительно молодые глаза, особенно хорошо видные сейчас, в дневном свете, который падал в комнату косо, в верхние окна, прямо на сидящих друг перед другом монаха и юношу. Его лицо, седые усы и совершенно белая борода были в особом контрасте с черными проницательными глазами.

– Нет, Лефтерис. У тебя будет иная жизнь. Другие дела даст тебе Господь.

– Какие? Монашеские?

– Нет, монахом тебе не быть.

– А кем?

– Ну, Лефтерис. Я же не гадалка.

– Но вам же Господь открывает то, что не видим мы, простые смертные!

Виталий встал.

– Пойдем. Покажи мне, что осталось от библиотеки, от театра. Я ведь здесь ни разу не был.

– Пойдемте. Только это очень грустное зрелище.

Лефтерис понял, что слишком многого захотел, впервые заговорив с монахом из монастыря аввы Серида. Но вдруг он никогда не увидит больше этого монаха, так похожего на святого человека? А что это именно святой, подсказывало юноше сердце – чистое, как точно определил брат Виталий.

Они вышли из здания, в котором находился Мусейон. По тенистой аллее прошли к огромному амфитеатру, по углам уже разрушенному. Античный амфитеатр полукругом опоясывал центр, где была сценическая площадка с порушенными невысокими колоннами.

Места для зрителей, выложенные плитками, казалось, еще хранили тепло человеческих тел. Может, так казалось потому, что жаркий день клонился к закату, солнце уже светило наклонными лучами, освещая и поросшую в щелях между сиденьями траву, и кустики, которые пробивались сквозь трещины.

– Знаете, я люблю театр, – признался Лефтерис. – Может, это грех, не знаю. Но я люблю тот театр, который был здесь. И которого теперь нет. Здесь играли трагедии Эсхила и Софокла. Как это было величаво! Какие были актеры! С какими голосами! И о каких вечных истинах они говорили! Недаром актеров в то время принимали императоры, слушали их советов, признавали лучшими людьми Афин. И Константинополя тоже! А какие были хоры! И место им отводилось вот там, в центре, в орхестре. Хоры говорили от имени всего народа!

Лефтерис все эти слова произнес с искренним чувством, и Виталий видел это.

Они стояли на самом верху амфитеатра, глядя вниз, туда, где должны были стоять актеры в тогах и масках. Их пламенные слова звучали в сердце юноши, и он слышал, как вторит им хор, и действие трагедий развивалось, и шло к неизбежному концу, когда умирали герои… И зрители аплодировали им стоя, и аплодировали император с императрицей.

– Да, так было, – сказал Виталий. – В то время театр отражал величие империи. А сейчас представления грубы и бесстыдны. И чем больше бесстыдства, тем больше они нравятся зрителям. Акробаты и укротители зверей вытеснили театр.

– Но почему, брат? Почему так упали нравы? Почему бесстыдство стало нормой? Ведь без похабщины теперь не обходится ни одно представление! Даже у префекта, я видел… Меня отец туда с собой взял.

– Видишь ли, дорогой Лефтерис, театр точно воспроизводит время.

– И поэтому монахам туда ходить запрещено.

– Да, не рекомендуется в современный театр ходить не только духовенству, но и всяким благонравным людям.

– Как это ужасно! – почти с отчаянием сказал Лефтерис. – Ведь даже в том представлении, которое я видел, есть нечто прекрасное. Если только очистить золото от грязи.

– Что ты имеешь в виду?

– Певицу и танцовщицу. Ее зовут Алоли.

– Слышал о ней. Она и тебя пленила?

– Не то чтобы пленила. Просто в ней есть что-то такое… Настоящее! Если бы она не кривлялась! Не выставляла бы напоказ наготу!

– То что бы?

– Она могла бы показать, в чем истинная красота.

– Ты так думаешь? Так в чем же – истинная красота?

– По-моему, – ответил Лефтерис, глядя куда-то в пространство, – истинная красота может быть передана в театре. Не только женским телом, конечно. Это должно быть что-то Божественное… Какая-то история… Как у греков в трагедиях… Когда-нибудь это будет, наверное.

Виталий помолчал, повернулся лицом к юноше.

– Истинную красоту, Лефтерис, не надо искать. Она есть – отныне и во веки веков. Она – в Иисусе Христе.

Лефтерис удивленно смотрел на монаха.

– Я как-то об этом не подумал… А что же тогда театр? Мои мечты – глупость?

– Почему же? Ты же сам говорил, что театр может славить Христа. Только не тот театр, что есть сегодня.

– А как же тогда быть?

– Кому? Тебе? Разве ты хочешь стать актером?

– Нет, совсем нет. Я хотел бы что-то такое написать… Вот я о чем.

– Ну и напиши. Вот, например, патриарх Кирилл. Написал же он молитву Богородице. И ее поют во всех храмах. Ни одно богослужение без этой молитвы теперь не обходится.

– Да-да, я знаю. «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою». Но ведь это в храме…

– А где же надо петь хвалу Господу, Богородице, как не в храме?

– Это так, но всё же и в театре…

– Молитва – для храма, представление – для театра, – закончил его мысль Виталий. – Идем, нам пора.

Лефтерис словно очнулся и пошел вслед за Виталием.

Ему так многое хотелось спросить у Виталия, который теперь его брат, ведь он сам так назвался. Но лучше бы называть его отцом.

Но не наскучил ли он монаху? Захочет ли он видеться с ним?

Виталий сам продолжил разговор:

– Если ты не устал говорить со мной, я тебе расскажу одну историю, перед тем как расстаться.

– Да-да, конечно, я с радостью послушаю вас!

– Ну, давай тогда сядем вот здесь, на скамеечке. Эта история об одном циркаче, комедианте, очень способном. История поучительная…

Рассказ Виталия о комедианте Геласии из местечка Мариамн, что неподалеку от Дамаска

– Прошло более трехсот лет, как произошла эта история, – начал свой рассказ Виталий, – но она передавалась из уст в уста, пока один монах не записал ее. И теперь она стала достоянием всех, кто интересуется житиями святых, то есть теми, кто пришел к Богу самыми разными путями и прославил Его так, что имя угодника Божия осталось жить в веках.

Итак, Геласий уже мальчиком показывал себя озорником и проказником. Неизвестно, что у него была за семья. Но говорили, что она настолько бедствовала, что мальчонка, однажды попав на представление бродячего цирка, так был поражен, что увязался за артистами, последовав за ними из одного селения до другого и далее.

Один из циркачей, мим, изображавший шута, заметил мальчонку, угнездившегося у самого помоста, на котором шло представление. Подозвал его и спросил:

– Тебя как зовут?

– Геласий.

– А меня Безобрасий, – ответил шут с размалеванным лицом и показал мальчонке язык, подмигнув глазом, под которым шли красные круги. – Вот тебе шар, – и он вручил Геласию шарик красного цвета. – Я как будто вот этот шар, тоже красный, проглатываю. Затем как будто его перевариваю, – он стал двигать животом, – и хватаюсь за живот и бегаю будто от боли. Потом останавливаюсь и издаю вот такой звук. – Он нажал себя под мышками, повернулся толстой задницей к лицу Геласия, издав непристойный звук. – И показываю на тебя и кричу: «Шарик из задницы выскочил прямо вот к этому мальчику!» А ты делаешь испуганное лицо. Достаешь шарик из своего рта и показываешь его всем. Ну-ка, попробуем!