Текст книги "Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции"

25

Общеизвестно, что Робеспьера свергли люди, которые были гораздо хуже его и что именно после падения Робеспьера началась истинная вакханалия грабежа («тащи, кто сколько может!»). Никто (кроме откровенно маргинальных публицистов-эмигрантов) не пытался ставить под сомнение тот факт, что лично Робеспьер никак не наживался, не пытался нажиться и в этом смысле был человеком безупречно честным.

Люди честные в частной жизни оказываются негодяями ради высокой цели. И это типично для революций. В них гораздо более приемлемыми оказываются люди с не столь жесткими принципами, например, Мирабо или даже Дантон. Обоих нельзя назвать чистыми людьми, но и Мирабо, и даже Дантон все-таки существенно симпатичнее Робеспьера.

Но каков же итог деятельности Робеспьера?

Как было сказано, первым итогом была Победа. Иностранная интервенция продолжалась, но уже не представляла угрозы для Республики; народная толпа уже не могла угрожать Конвенту, а это значило, что можно было наконец-то начать восстанавливать хоть какой-то порядок в стране.

Цена победы была чудовищной. Дело не только в количестве казненных (общее число жертв Революции историки оценивают в сто тысяч, что во много раз меньше, чем число жертв войн Республики и потом наполеоновской империи). Жертвы войны и жертвы Террора в народной памяти идут в разной цене.

Но, может быть, не менее важными были нравственные потери.

Дело не только в том, что у власти оказались негодяи. Однако все, буквально вся Франция, начисто разочаровалась в идеалах, вдохновлявших людей 1789 года.

Смерть Робеспьера и Сен-Жюста означала в то же время конец героического периода Революции. Ушли последние люди, искренне верившие в высокие идеалы Революции и готовые ради них не только губить других, но и гибнуть сами. Их место заняли другие, которые либо изначально ни во что не верили, либо (на то больше похоже) разочаровались в идеалах, в том, что «так хорошо начиналось и так скверно кончилось», люди, которые тоже готовы были проливать кровь, но уже желательно чужую – и не ради идеалов, а ради своих шкурных интересов.

Комитет общественного спасения возник несколькими месяцами раньше, чем в него вошел Робеспьер, и продолжал существовать, в обновленном составе, и после 9 термидора. Но большинство историков называют Великим Комитетом именно тот Комитет, который существовал между осенью 1793-го и летом 1794 года – Комитет, который спас Францию. Тут стоит упомянуть и о том, что именно это правительство Франции серьезно относилось к науке и всемерно ее поощряло. Конечно, нельзя забывать, что именно в этот период был казнен великий Лавуазье (утверждают, что когда он просил отсрочку, чтобы закончить важный научный опыт, прокурор сказал: «Республика не нуждается в ученых!»), но надо помнить и о том, что в худшие дни Террора на Республику работали Бертолле, Монж, Вандермонд, Фуркруа – и список можно продолжать.

Дальнейшая история Революции, пожалуй, не менее драматична. Но в ней уже нет высоких идей. И очень многие историки предпочитали либо просто закончить свой рассказ 9 термидора, либо рассказать о последующих событиях вкратце и наспех. Их уже не вдохновляла эта тема.

Монтаньяры, которые и организовали свержение Робеспьера, потом об этом горько пожалели. Ромен Роллан, комментируя собственную драму о Робеспьере, подобрал целый ворох таких комментариев. Вот что говорили злейшие враги Робеспьера потом, в изгнании или в безвестной оппозиции.

Камбон: «Девятого термидора мы думали, что убиваем только Робеспьера. Но мы убили Республику. Сам того не ведая, я послужил орудием для кучки негодяев. Зачем не погибли они в тот день, и я вместе с ними?! Свобода была бы жива и поныне!»

Левассер: «На Гору нашел туман ослепления, когда она погубила его».

Бийо-Варенн: «Мы совершили в тот день роковую ошибку. Девятого термидора Революция погибла. Сколько раз с тех пор я сокрушался, что в пылу гнева принял участие в заговоре!.. Несчастье революций в том, что надо принимать решения слишком быстро; нет времени на размышления, действуешь в непрерывной горячке и спешке, вечно под страхом, что бездействие губительно, что идеи твои не осуществятся… Восемнадцатое брюмера не было бы возможно, если бы Дантон, Робеспьер и Демулен сохранили единство».

Вадье, отправляясь в изгнание в 1815 году, сказал одному из своих друзей: «Прости мне девятое термидора!» И позже, в 1827 году, когда ему было 92 года, он заявил: «За всю свою жизнь я не совершил ни одного поступка, в котором бы после раскаивался [так! – А. Т.], за исключением того, что я не оценил Робеспьера».

Барер: «Я много думал об этом человеке. И убедился, что его господствующей идеей было установление республиканского строя… Мы не поняли его. У него была натура великого человека, и потомство несомненно дарует ему это имя!.. То был человек честный, безупречный, чистый республиканец».

Мы можем спросить: а как же честный человек устраивал, к примеру, явно сфальсифицированный процесс Дантона?

Ответ, очевидно, состоит в том, что ради себя Робеспьер никогда бы не пошел на подобную подлость (в этом смысле он, вне сомнений, был честным человеком). Но ради Революции… Он, как видно, полагал, что спасение Революции требует подобной пакости – и согласился, хотя, кажется, без особой охоты.

26

Если же говорить не о результатах деятельности, а о личности, то к чему же, в конечном счете, пришел безупречно честный Неподкупный – Робеспьер?

Крупнейший советский историк Манфред, всячески стремившийся обелить Робеспьера – отчасти по убеждению, отчасти следуя официальной доктрине, – тем не менее сам изложил проблему в следующем виде: «…Идеальный мир, как казалось Робеспьеру, был уже недалек. Что было препятствием на пути к нему? Раньше – роялисты, аристократы. Вторым эшелоном противников на пути приближения к идеальному строю были фейяны, Лафайет, Байи, Мунье и иные приверженцы конституционной монархии [тут Манфред обходит молчанием тот факт, что сам Робеспьер очень долго был, так же как они, приверженцем именно этой системы; впрочем, это не так важно, поскольку сейчас речь о взглядах Робеспьера двумя годами позже. – А. Т.]. Революция их также отбросила и смела со своего пути. Третьим эшелоном были жирондисты – Бриссо, Верньо, Бюзо, Ролан. Народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 года сломило власть Жиронды и жирондистов.

После победы над Жирондой существовала недолгое время иллюзия, будто теперь можно сразу же перейти к этому справедливому обществу равенства. Жизненная практика разбила эти надежды. Для того чтобы достичь этого общества лучшего мира, нужно было преодолеть еще натиск таких могущественных противников, как…»

Тут я позволю себе оборвать цитату, ибо дело совсем не в том, какие противники обнаружились на четвертой стадии. Если бы их победили, наверно, объявилась бы «пятая волна». Гораздо более убедительным представляется точка зрения французского историка Кине, который пишет: «Дайте Робеспьеру эти несколько месяцев, которые требуют для него сейчас [историки XIX века – поклонники Робеспьера. – А. Т.] – что бы вышло из этого? Он послал бы на эшафот Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенна, Бурдона, Карно, часть монтаньяров. Он остался бы еще более одиноким, еще больше поставил бы себя в зависимость от своих врагов, которые ненавидели не только лично его, но и его дело».

Может быть, худшим из пороков Робеспьера была его добродетель, боязнь поступить несправедливо. Именно поэтому он всегда должен был сначала убедить себя, что его враги – это враги Нации. Как он объяснял, «Баррас и Тальен применяли Террор без Добродетели, Шометт отрицал Верховное Существо, Фуше не верил в бессмертие души, Ру и Шометт нападали на собственность». Следовательно – всех их на гильотину. «Ужасное существо, убаюкавшее свою совесть софизмами», – писала о нем Манон Ролан, враг Робеспьера. Но в действительности, пожалуй, дело обстояло еще хуже. Робеспьер не убаюкивал свою совесть – наоборот, он всегда стремился действовать по совести, а для этого – убедить себя в том, что та или иная «мера общественной безопасности» – к примеру, казнь Дантона или Шометта – вполне соответствует требованиям совести.

Жан-Поль Марат: кто он?

1

Олицетворением преступлений революции чаще всего называют Робеспьера; иногда – Сен-Жюста; а может быть, Журдана-Головореза; «верховного судью» сентябрьских убийств Майяра; «лионского палача» Фуше или еще некоторых. Но именно Марат – тот человек, которого чаще всего представляют чудовищем революции. Насколько такое представление справедливо (или несправедливо) – об этом и пойдет речь дальше, вначале же проиллюстрируем, что писали о Марате по прошествии времени. Вот характеристика, которую дал ему Ипполит Тэн, искусствовед и историк, родившийся почти на сто лет позже Марата, и следовательно, лично уже лицо не заинтересованное. Тем не менее характеристика Тэна убийственна:

«Главари партий, ее естественные вожаки – это теоретики, способные усвоить ее принцип и логики, способные вывести из него заключения; достаточно глупые, чтобы не понять того, что задуманное ими дело превышает их силы и вообще человеческие силы; достаточно умные, чтобы понять, что грубая сила их единственное оружие; достаточно бесчеловечные, чтобы применять ее безгранично, и достаточно извращенные, чтобы убивать ради возбуждения ужаса. Между якобинцами три человека – Марат, Дантон и Робеспьер – приобрели первенство и власть, потому что благодаря уродству своих душ они выполнили эти условия. Из этих трех Марат чудовищнее всех. Он стоит почти на грани сумасшествия: постоянное возбуждение, лихорадочная деятельность, неиссякаемая страсть к писанию под влиянием навязчивой идеи… „Когда мне было пять лет, – говорит он сам, – я стремился быть школьным учителем, в пятнадцать лет – профессором, в восемнадцать – писателем, а затем и до конца жизни – апостолом и мучеником. С ранних лет меня снедала любовь к славе, страсть, менявшая свою цель в разные периоды жизни, но не оставлявшая меня ни на миг“. Но когда он пробует сочинять, он подражает или впадает в ошибки. Его „Оптика“ – полное отрицание великой истины, найденной Ньютоном. Он даже не в состоянии понять своих великих современников – Лапласа, Монжа, Лавуазье – и клевещет на них, подобно мятежному узурпатору, пытающемуся без права на то занять место законной власти.

Но что бы он ни писал, что бы он ни делал, он всегда восхищается собой. „Мои открытия произведут полный переворот в оптике“. До него „не знали, какое место занимает в природе электрический ток… я открыл его и указал на его роль“. Он раскрыл тайну местопребывания души; он делает предсказания в среднем два раза в неделю – в первые дни Конвента он уже насчитал „триста предсказаний главных событий Революции, вполне подтвержденных последующими событиями“. При необходимости он мог бы быть победоносным генералом: „Если б я мог вынести путевые лишения, я предложил бы себя: во главе маленького отряда надежных войск легко уничтожить в один день всех мятежников до одного. Я понимаю кое-что в военном искусстве и мог бы без ложной скромности отвечать за успех“.

После бреда честолюбия, мании преследований и постоянного кошмара наступает мания убийства. „Не нужно пощады; уничтожьте контрреволюционных членов мэрий, судов, департаментов и Национального собрания“. Вначале, после взятия Бастилии, „нужно было отрубить 500 голов, чтоб дела пошли хорошо“. Но из-за трусости и непредусмотрительности злу позволили распространиться; тем большую ампутацию нужно произвести теперь. В сентябре 1792 года в Совете Коммуны Марат исчисляет приблизительно 40 000 число голов, которые надо отрубить. Шесть недель спустя общественный нарыв увеличивается, и теперь он требует уже 270 000 голов, все из человечности. С самого начала и до конца он идет по течению Революции, ясновидящий в своем ослеплении, благодаря своей логике безумца, благодаря соответствию своей частной болезни с болезнью общественной, благодаря тому, что только его бред отличается цельностью среди неполного и позднего бреда других».

Не вступая в дискуссию, однако, заметим у Тэна также и одну позитивную оценку: «ясновидящий в своем ослеплении». Это формула, которую стоит запомнить и над ней поразмыслить. Но вначале подкрепим оценку Тэна собственными писаниями Марата. Вот, к примеру, что писал Марат в начале 1791 года:

«Граждане, наблюдайте за этим дворцом, неприкосновенным убежищем всех заговоров против нации; там развратная королева фанатизирует глупого короля [в это время Марат еще не высказывается прямо против короля], там она воспитывает волчат тирании. Неприсяжные священники благословляют там оружие для восстания против народа. Там готовится Варфоломеевская ночь против патриотов. Австрийский дух таится в комитетах, где председательствует Антуанетта; там подают знак иностранцам, им тайно передают золото и оружие Франции, чтобы тираны, которые собирают войска на наших границах, нашли вас голодными и беззащитными. Эмигранты, Артуа, Конде получают там лозунг для будущей мести деспотизма. Чужеземная стража из швейцарских наемников не достаточна для свободоубийственных проектов Капета. Каждую ночь добрые граждане, которые ходят вокруг этого логовища, видят, как туда тайком входят бывшие дворяне, скрывая под платьем оружие [если скрывают – то как же это могут видеть добрые граждане? – А. Т.] Эти кавалеры кинжала, что они такое, как не завербованные убийцы народа? Что делает Лафайет [один из самых ненавистных для Марата персонажей, может быть, потому, что Марат мучительно завидовал ему и его популярности]? Обманут он или соучастник? Почему он оставляет свободными входы в этот дворец, которые откроются только для мщения или для бегства? Зачем мы останавливаемся в довершении революции и даем этим возможность выждать своему коронованному врагу удобную минуту, чтобы захватить врасплох и уничтожить революцию? Разве вы не видите, что звонкая монета исчезает, а доверие к ассигнациям падает? Что значит накопление на ваших границах эмигрантов и собрание армий, которые идут, чтобы задушить вас железным кольцом? Что же делают ваши министры? Почему имущество эмигрантов не конфисковано, дома их не сожжены, головы их не оценены? В чьих руках оружие? В руках изменников! Кто командует вашими войсками? Изменники! У кого ключи ваших крепостей? У изменников! Изменники везде!»

Действительно, все это напоминает горячечный бред.

2

И в то же время… Говоря о «воротах, которые откроются… для бегства», Марат оказался прав: король действительно вскоре бежал. Ненависть, ослеплявшая Марата, в этом одном из десяти случаев позволила ему верно предсказать, что в ближайшие дни состоится попытка бегства.

А потому отложим покуда все эти характеристики в сторону, более того – на время забудем о том, чем кончил Марат, и посмотрим, с чего он начинал.

И тогда мы увидим, что характеристика Тэна не имеет под собой никаких оснований. Ибо 30-летний, даже 40-летний Марат (он родился в 1743 году) – это обычный французский интеллигент, не без «пунктиков» – впрочем, у кого их нет? – крайне самоуверенный, очень много о себе мнящий, но, в сущности, мало отличающийся от других. Предсказать в это время его будущее невозможно.

Впрочем, то же можно сказать о большинстве деятелей Революции. Если бы любому из 12 членов грозного Комитета общественного спасения, тому же Бареру или Сен-Жюсту в 1785-м, даже в 1788 году предсказали, чем он займется через несколько лет, какие приговоры людям, городам, целым провинциям он будет подписывать – он даже не обиделся бы. Просто пожал бы плечами и, может быть, покрутил пальцем у виска. Чего, мол, возьмешь с явно сумасшедшего «пророка»?

Марат был врачом, обычным, солидным врачом (уж на что гуманная профессия!), с широкими научными интересами. Так, еще 17-летним юношей, в 1760 году, Марат просил разрешения поехать в Сибирь, а говоря точнее – в Тобольск с аббатом Шаппе д'Антерош, чтобы наблюдать там прохождение Венеры через диск Солнца.

Между прочим, одно время Марат был личным врачом графа д'Артуа, будущего вождя контрреволюционеров.

Политикой он в предреволюционные годы не занимался, но публиковал немало работ, в том числе на общественные темы. В частности, занимался уголовным законодательством (трактаты «Цепи рабства», 1774; «План уголовного кодекса», 1780 и др.), причем последовательно выступал за смягчение законодательства, в частности – за отмену законов, по которым наряду с самим преступником наказывается его семья.

Тут уместно сказать, что распределение сил «за» и «против» гуманизации законодательства было несколько своеобразным, а нам, знающим о последующих событиях, оно вообще может показаться абсурдным. Так, в пользу гуманизации законов – за отмену варварских видов казни, вроде колесования, отмену пытки и так далее – высказывались будущие вожди революции: Марат, Робеспьер, Бриссо. Ну, это еще понятно, они высказывались за прогрессивные меры. Но и правительство, министры Людовика XVI действовали в том же духе! А кто же противился этому? Те самые парламенты, которые считались главным бастионом борьбы с деспотизмом! Реформа, предусматривавшая отмену самых варварских мер, была начата еще до революции, и характерно, что ее главными противниками выступали именно парламенты, тогда как королевская власть действовала, можно сказать, в духе Робеспьера и Марата, тогдашних Робеспьера и Марата.

Так бывает нередко. Как мы помним, «Друг людей» Виктор Мирабо, отец трибуна революции, собрал чуть ли не рекордное количество «королевских писем», с помощью которых периодически отправлял в тюрьму то свою жену, то сына, то дочь. Но если почитать его труды, окажется, что он выступал с самых прогрессивных позиций. А королевские министры, уступая давлению прославленного маркиза, все же старались смягчить условия заключения его родне.

Тэн пишет, что «не будь Революции, Марат, вероятно, кончил бы в сумасшедшем доме», но это едва ли соответствует истине. Скорей всего, он прожил бы жизнь солидного врача, хотя и с различными «пунктиками». Да, он критиковал Ньютона, называл Лавуазье «шарлатаном-академиком». С кем не бывает? Вот и Гете считал, что ньютоновская теория цветов совершенно ошибочна, а правильную теорию придумал он, Гете. Но поскольку Гете посвятил свою жизнь поэзии и государственной деятельности, то его теорию цвета мы расцениваем как милую слабость, которая только делает великого человека еще более привлекательным.

Марат не был великим человеком, но и с ним дело обстояло таким же образом… но на беду грянула революция.

3

Это время, когда всем хочется высказаться, будь то Мирабо, Робеспьер, Демулен, Луве или кто другой. Все, буквально все выпускают в свет брошюры или газеты. При этом надо иметь в виду, что тогдашние так называемые газеты не имели ничего общего ни с современными таблоидами, ни с «Таймсом» или, допустим, «Северной пчелой» – солидными газетами XIX века. Издатель газеты был ее же автором, часто единственным, который публиковал в каждом номере свою очередную статью. Газета Марата называлась «Друг народа», и название газеты, как это иногда случается, мало-помалу перенесли также и на ее автора-издателя. Латинским эпиграфом, который он выбрал для своей газеты, было: Ut redeat miseris abeat fortuna superbis. (Богатство да оставит богатых и перейдет к бедным.)

О чем же писал Марат?

Вначале, в 1789 году, взгляды его (судя по текстам) довольно-таки умеренны. Он высоко ставит короля и Неккера; его лозунги направлены не к бедноте, а к среднему классу. Даже в августе 1790 года он все еще считает, что «именно такой король нам и нужен». Лишь после бегства он меняет свой взгляд в отношении короля.

Но, в отличие от многих других, он (по словам видного революционера и республиканца Робера, вскоре умершего) «считает себя единственным патриотом во Франции». В сущности, именно поэтому он готов мириться с существованием короля или Неккера, но страстно ненавидит Мирабо, Байи, Лафайета – истинных лидеров революции 1789 года. Неккер, уже отставший от событий, Марату, так сказать, не соперник. А эти – соперники, да еще и удачливые соперники. Он обвиняет в измене практически всех лидеров Революции: Мирабо, Барнава, Верньо, Бриссо… и если он не обвиняет ни Робеспьера, ни Дантона, то, видимо, только потому, что ни тот ни другой – далеко еще не лидеры.

Взгляды и призывы Марата быстро радикализуются.

Через год после взятия Бастилии он пишет: «С какой стати это глупое ликование? Революция была до сих пор для народа тяжелым сном», еще ничего не сделано.

Несколько позже: «Революция не удалась… Патриоты не смеют показаться на улицу, и враги свободы наполняют трибуны Сената» (то есть Законодательного собрания).

Те же инвективы год спустя: «Вот уже три года, как мы волнуемся, чтобы добиться свободы, и тем не менее мы стоим дальше от нее, чем когда-либо. Революция обратилась против народа. Для двора и его приспешников она является вечным поводом для заискивания и подкупов; для законодателей она открыла поприще их вероломству и лицемерию… Для богатых и скопидомов она уже теперь не что иное, как путь к незаконному обогащению, к спекуляциям, к мошенничеству, к хищениям. Народ же разорен…»

Тема неизменна. Народ страдает, а враги повсюду! – вот о чем пишет Марат день изо дня.

Марат, бесспорно, любил народ. Но… он любил его слишком рьяно. Это до добра не доводит.

Марат был безоговорочно, скажем определеннее – безумно уверен в собственной непогрешимости. В другую эпоху Марат мог бы стать основателем новой религии, данные для этого у него были, но Век Просвещения для этого подходил плохо. Он стал пророком… любви к народу? Нет. Ненависти к его врагам. Он попеременно говорит то о том, что «революция погибла», то о том, что хотя революция продолжается, но ровно ничего еще не сделано.

И в последнем я, пожалуй, готов с ним согласиться. Но с существенной поправкой.

Марат говорил о том, что революция ничего не сделала для низов общества. Пусть это преувеличение, но резон в нем есть. Однако дело ведь в том, что революция и неспособна что-то сделать в этом направлении. Революция разрушает, а не строит.

Потом, на расчищенном месте, в принципе можно попытаться что-то построить. Иногда даже удачно – та же Великая французская революция доказывает это. Еще Мирабо советовал королю не просто примириться с разрушениями, но воспользоваться ими: «разве так плохо разом отделаться от парламентов, от местных автономий, от церковных властей, от привилегированных сословий, даже от дворянства? Ришелье бы понравилось, чтобы в государстве было только одно сословие».

Мирабо имел в виду, что все это было выгодно для королевской власти (в то время еще сохранялась надежда, что она уцелеет). И Мирабо был прав: это доказал Наполеон, который действительно выстроил на месте разрушенной новую и более эффективную Францию. Правда, королям это мало помогло.