Текст книги "Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции"

4

Таковы писания Марата. А делал ли он что-нибудь, помимо издания газеты?

В событиях начала революции он, по-видимому, не участвовал. Но уже со взятием Бастилии он, по его собственным отчетам, – в гуще событий. Само взятие Бастилии – это чуть ли не всецело его заслуга. Он-де задержал большой отряд, чуть ли не армию, которая шла на помощь гарнизону. Эти его заявления подтверждают, что он лишен всякого чувства меры. Может быть, именно в этом секрет его успеха? Действительно, как говорит Тэн, Марат постоянно находился в одной фазе с народом.

«Вы на 200 лет впереди своего времени», – говорил Марату Демулен. А марксисты скажут впоследствии, что Марат был первым или одним из первых, кто заговорил о классовой борьбе. Действительно, Марат одним из первых заметил, что «третьего сословия», как единого целого, не существует – есть буржуазия и «народ» (при желании можно также сказать: «и чернь», «и пролетариат»). И если буржуазия и особенно крестьяне сильно выиграли от революции, завладев имуществом церкви и эмигрантов, то городской пролетариат сильно проиграл. Отсюда все парижские бунты революционных лет – от разгрома фабрик Ревельона в апреле 1789-го до дня 1 прериаля III года (20 мая 1795), когда народ ворвался в Конвент и поднес председателю на пике голову одного из депутатов. Впрочем, Марата тогда уже давно не было в живых.

Но вернемся к рубежу 1780-х – 1790-х годов. Осенью 1789 года Марат яростно протестует против закона о военном положении. Этот принятый в октябре закон давал власти в известных случаях право применить силу против беспорядков. Разумной ли была эта мера? Если судить по тому, что протестовал один только Марат – можно думать, что мера была необходимой (даже Робеспьер высказывался против с большими оговорками, ссылаясь на то, что сначала, мол, надо создать суд, который мог бы судить преступления против нации). Но если судить по последствиям, то, возможно, лучше было его не принимать. Закон, который принят, но не действует – худший из вариантов. И если власть принимает закон против беспорядков, но не в силах или боится его применять – то уж лучше, чтобы такого закона не было вовсе.

Несколько раз Марату приходится скрываться от полиции. Несколько раз его выручал Дантон. Так, в январе 1790 года министр Неккер требует ареста Марата, тому удалось скрыться, пока Дантон препирался с явившимися за ним полицейскими, но печатный станок Марата уничтожен, и он вынужден эмигрировать в Англию. Через 4 месяца Марат возвращается, но, как пишут его биографы, «вынужден скрываться». Тут можно слегка усомниться, поскольку мы знаем, что в те годы ярых революционеров преследовали не очень рьяно; приказы об аресте издавались, но почему-то часто оказывалось, что они не приводятся в исполнение.

В сентябре 1791 года принята Конституция (первая конституция Франции), которую Марат также считает никуда не годным творением предателей. Однако амнистия, объявленная по случаю принятия этой негодной конституции, избавляет его от преследований. Но популярности он добиться не может: на выборах в Законодательное собрание он получает только 2 голоса из 733.

Марат в бешенстве: «предатели» добиваются популярности, а он, истинный друг народа, не может достичь ничего! Вот тогда-то начинаются уже совершенно дикие его призывы к истреблению врагов народа. Несколько позже он сам объясняет свое поведение следующим образом: «В начале Революции, под тяжестью преследований, которые я так долго испытывал от рук Академии Наук, я охотно воспользовался представившимся случаем победить моих притеснителей и занять достойное меня место. Я вступил в Революцию с уже сформировавшимися идеями, и я был достаточно знаком с принципами высокой политики. Я питал к мнимым патриотам Конституанты больше доверия, чем они заслуживали, и был удивлен их мелочностью и отсутствием добродетели. Веря, что они нуждаются в просвещении, я вступил в переписку с известными депутатами: Шапелье, Мирабо и Барнавом. Но упорное молчание, которым они отвечали на мои письма…»

В этом-то все дело. Депутаты не сочли нужным отвечать какому-то назойливому врачу, периодически сообщавшему, как спасти Францию. А врач за это смертельно обиделся. Больше ничего и не было! В мирное время все бы на том и кончилось. А в революцию… Возвратимся к тексту:

«Но упорное молчание, которым они отвечали на мои письма, вскоре показало мне, что, непросвещенные, они и не желали быть просвещены. Я стал распространять свои идеи через прессу и основал „Друга народа“. Я начал его в суровом, но сдержанном тоне человека, желающего высказать истину, не нарушая условностей общества, и держался этого тона целых [! – А. Т.] два месяца. С разочарованием я увидел, что он не произвел того эффекта, на который я рассчитывал, и возмущенный возрастающей наглостью неверных представителей народа и лживых должностных лиц [которые упорно не читали его газетенку], я понял, что пора отбросить умеренность и применить иронию и сатиру… Твердо убедившись в абсолютной порочности сторонников старого режима и врагов свободы, я почувствовал, что с ними можно действовать только силой. Увидев их попытки все новых заговоров, я понял, что им можно положить конец, лишь истребив виновных. Возмущенный тем, что представители народа вступают в союз с его злейшими врагами, а законы служат лишь угнетению невинных, которых они должны защищать, я призвал суверенный народ, чтобы он, не ожидая более ничего от своих представителей, взял правосудие в свои руки. Это и было сделано несколько раз».

5

Что же было сделано? Как именно народ «брал правосудие в свои руки»? Тут мы переходим к самым мрачным страницам революции.

Через несколько недель после революции 10 августа и свержения монархии произошли сентябрьские убийства. Революция не привела (как, вероятно, ожидали участники событий) к немедленному торжеству правого дела, напротив, союзные армии двигались к Парижу, и казалось, ничто их не остановит: 24 августа пруссаки взяли крепость Лонгви; 1 сентября в Париже узнали, что пал Верден (это было ложное известие, но кто тогда пытался отличить правду от лжи?)[23]23
  Сообщение о падении Вердена было ошибочным, но ошибка была только на несколько дней: Верден пал 2 сентября, и его комендант Борепер застрелился, чтобы не сдаться в плен, став, таким образом, еще одним мучеником революции и образцом для других. А несколькими днями позже Дюмурье остановил пруссаков при Вальми.


[Закрыть]. «Отечество в опасности! К оружию, граждане!» – звучали призывы, и граждане действительно готовы были схватиться за оружие и идти в бой с врагом.

Но враг пока что далеко… Как далеко?! Вот они, враги, рядом – аристократы, заключенные в тюрьмах! Они готовят заговор! Как только патриоты уйдут из Парижа на фронт – они повыскочат из тюрем и перебьют всех честных граждан. Не бывать этому! Мы пойдем на фронт, но сначала их всех перебьем!

Вот так, или примерно так, думали в Париже очень многие. И когда банда – их было несколько сот – негодяев отправилась убивать заключенных, остановить их было почти невозможно, потому что тысячи людей на улицах вступились бы за убийц. «Народ, не ожидая ничего от своих представителей, взял правосудие в свои руки», – писал Марат. Говоря проще, в тюрьмах был устроен массовый суд Линча. За четыре дня (2–5 сентября) погибло от тысячи ста до тысячи четырехсот человек.

Первыми были перебиты швейцарцы, мужественно защищавшие короля 10 августа: они стреляли в народ. В числе погибших была принцесса де Ламбаль, подруга королевы, которая могла бы уехать в безопасную Англию, но осталась, чтобы помочь подруге. Ее голову, насаженную на пику, пронесли под окнами Тампля, где была заключена королевская семья. Впоследствии эти события описывал русский поэт Максимилиан Волошин:

 
…Меня отрубили от тела…
И тогда, вся избита, изранена,
Грязной рукой,
Как на бал завита, разрумянена,
Я на пике взвилась над толпой
Хмельным тирсом… Неслась вакханалия,
Пел в священном безумьи народ…
 

(«Голова мадам де Ламбаль»)

Попытки остановить убийц были слабыми; часть заключенных все-таки удалось спасти, но сами убийства творились беспрепятственно. Однако через несколько дней Франция очнулась, ужаснулась, и с неизбежностью встал вопрос: кто виноват?

В то время вину возлагали в основном на Дантона и Марата. Вопрос о вине Дантона спорный, что же касается Марата, то, прочтя его писания (примеры приводились выше), нельзя не согласиться, что он нес значительную моральную ответственность за все происшедшее. Еще за две недели до убийств он писал в газете: «Подымитесь и лейте кровь изменников» (конкретно имелись в виду взятые в плен при штурме Тюильри швейцарцы). Но в последующие, критические две недели таких призывов в его газете нет.

Чтобы немного разрядить для читателей слишком сгустившуюся атмосферу, сделаю маленькое отступление. Как раз 2 сентября, в день начала убийств, Марат обращается со следующей, как тогда говорили, «афишей»:

«Так как я не желаю терять время и лакействовать, то я разрываю с Роланом [до этого он требовал денег у Ролана, как министра внутренних дел] и обращаюсь к вам, Луи-Филипп Орлеанский, к вам, кого небо осыпало дарами богатства, природа наделила душой простого гражданина, а мудрость должна дать сердце настоящего патриота; ибо – как скрыть это от себя? – при настоящем положении Вы можете быть спасены только при помощи санкюлотов. Вы были их сотрудником; будьте их благодетелем. Во имя отечества, содействуйте теперь распространению знаний, необходимых для его спасения, доставив Другу народа средства для немедленного печатания его сочинений. Скромной суммы в 15 000 ливров будет достаточно для покупки бумаги, уплаты наборщикам и пр.»

Герцог Орлеанский, возможно, и согласился с тем, что он «может быть спасен только при помощи санкюлотов», избранный в Конвент, он примкнул к монтаньярам, но денег Марату, кажется, не дал.

В таких-то обстоятельствах прошли выборы в Конвент. Париж избирал туда 24 депутата, и Марат оказался избранным; но в Конвенте его встречает всеобщая ненависть.

«Когда он показался на трибуне, желая оправдаться, – пишет Минье, – чувство ужаса овладело собранием. „Прочь, прочь с трибуны!“ – кричали ему. Марат остался непоколебим.

Улучив минуту тишины, он сказал: „В этом собрании у меня много личных врагов“. – „Все! все!“ – кричат ему. „Призываю их к приличию, увещеваю их не позволять себе этих исступленных возгласов и неприличных угроз против человека, служившего свободе и им самим гораздо больше, чем они думают; пусть же они сумеют хоть раз выслушать его!“ Конвент был поражен дерзостью и хладнокровием Марата и позволил ему изложить свой взгляд на проскрипции и диктатуру».

Действительно, Марат не отступил перед ненавистью жирондистов и по-прежнему гнул свое. В Конвенте большинство его ненавидело, но Парижская коммуна (мэрия) находилась под сильным влиянием Марата; да и вообще в Париже (в отличие от Франции в целом) убийства по-прежнему считали скорее патриотическим долгом, чем преступлением.

Во время процесса короля большой резонанс получили речи Сен-Жюста, Верньо, других жирондистов, Робеспьера, но не Марата. Похоже, что он вообще не выступал – то ли оттого, что его доводы могли бы иметь обратный резонанс («раз Марат „за“, я буду „против“»), то ли оттого, что его вообще проблемы королевской власти и судьбы короля интересовали довольно мало. Мирабо, Барнав, жирондисты – вот его враги; а Капет – при чем тут Капет?

6

Марат никогда не был горячим республиканцем. Ибо он считал народ непросвещенным, неспособным освободиться собственными силами – ну, значит, необходим диктатор.[24]24
  Идея диктатора намечалась уже у Руссо, в отличие от Вольтера, который рассчитывал те же преобразования провести с помощью просвещенного абсолютного монарха. Но настоящим родоначальником идеи диктатуры следует считать именно Марата.


[Закрыть] «Диктатор, военный трибун – вот кто вам нужен, или вы погибли безвозвратно». Начиная с 5.10.1789 – канун похода на Версаль – он постоянно этого требует; и даже когда он по тактическим соображениям открещивался от этой идеи (например, в конце 1792 года), он писал о «вождях, в которых нуждается народ во время революций, чтобы направлять его грозное движение». Следует к этому добавить: диктатор нужен, по мнению Марата, прежде всего затем, чтобы отрубить нужное число голов; и число это росло со страшной быстротой[25]25
  Впрочем, в частных беседах Марат объяснял, что так как его запросы, он это знает, все равно укоротят, то он запрашивает у народа лишние головы, чтобы потом с ним торговаться. (Не говорю уж о том, что Марат явно смутно представлял себе, что это такое – миллион голов.)


[Закрыть].

7

Между тем после казни короля борьба между монтаньярами и жирондистами пошла с новой силой, и жирондисты видели корень зла прежде всего в Марате. В апреле 1793 года они добились декрета о предании Марата суду Чрезвычайного трибунала за его призывы «изгнать из Конвента изменников и роялистов».

Исторический момент, поворот судьбы.

Четыре года назад, в июне 1789-го, Национальное собрание декретировало неприкосновенность депутатов. Правильное ли то было решение? С позиций сегодняшнего дня можно судить об этом по-разному. Но в условиях национального безумия, бунтов и казней, вероятно, было разумно гарантировать депутатам неприкосновенность. Они, по крайней мере, имели бы возможность протестовать по поводу явно безумных декретов, не боясь за свою жизнь. Разрушение этого «талисмана неприкосновенности» привело не только к гибели доброй сотни членов Конвента, оно косвенно было причиной и множества других казней, которых, может быть, было бы меньше.

Вскоре у самих жирондистов появится повод пожалеть о своем недальновидном решении. Пролетариат Парижа поддержал Марата, уже через 2 дня парижские секции требуют изгнания из Конвента 22-х жирондистских лидеров. А через неделю, когда над Маратом состоялся суд, присяжные совещались всего 45 минут; единогласно оправданный, Марат вернулся в Конвент в ореоле «мученика», преследуемого антинародными жирондистами.

Разумеется, это не улучшило отношений Коммуны, где Марат пользовался популярностью, и Конвента, где Марат по-прежнему был изгоем. Парижане поддерживали Марата, убежденные в том, что главное – это победить «изменников», и дела пойдут на лад. Через несколько недель, 31 мая 1793 года, Париж ударил в набат – и народ явился к зданию, где заседал Конвент, чтобы вновь потребовать изгнания жирондистских лидеров, но уже силой. Конвент уступает силе. Поскольку восставшие, разумеется, имеют довольно смутное представление о том, кого, собственно, надо исключать – Марат дает указания: «Дюссо – старый пустомеля, Лантена обижен умом и не заслуживает внимания, Дюко высказал несколько нелепых мыслей, но неспособен быть лидером контрреволюции – я требую, чтобы их исключили из списка [изгоняемых из Конвента] и поставили на их место Валазе».

Жирондисты не смирились с поражением. Большинство их бежало в провинции, и начался мятеж, закончившийся большой кровью (это уже была гражданская война в чистом виде) и казнью большинства жирондистов. Но Марат погиб еще раньше. 13 июля к нему явилась экзальтированная молодая девушка Шарлотта Корде – под предлогом, что она хочет сообщить ему о том, как идет мятеж в Кане, на севере Франции. Марат был болен какой-то кожной болезнью, он принял ее, лежа в ванне. Она стала рассказывать, что в Кане в тот момент 18 жирондистов с согласия властей департамента взяли всю власть в свои руки. «Хорошо, – сказал Марат, записывая их имена, – через несколько недель все они пойдут на гильотину». В этот момент Шарлотта нанесла ему смертельный удар.

8

Верньо, лидер жирондистов, услышав об убийстве Марата, воскликнул: «Она нас губит!» К несчастью, его слова вполне оправдались. Смерть Марата, заступника и Друга народа, разъярила парижан. В том, что через 3 месяца жирондисты были отправлены на гильотину (чего в июне никто не предполагал), в немалой мере виновата и Шарлотта Корде.

Но есть и другая сторона дела. Смерть обеспечила Марату бессмертие (уж на это Шарлотта никак не рассчитывала). Живой Марат был для монтаньяров тактическим союзником, притом крайне неудобным; мертвый, он стал знаменем, мучеником Революции именно в тот момент, когда революционная пропаганда в таких мучениках нуждалась.

Как говорилось выше, вплоть до 1792 года Марат был врачом с «пунктиками», издателем крайне радикальной, но не слишком влиятельной газеты. Избранный членом Конвента, он остался бы в нем парией, если бы после сентябрьских убийств жирондисты не избрали его главной мишенью. Да, его поддерживал парижский пролетариат, его можно (с немалой натяжкой) назвать первым пролетарским вождем – однако же и в новом, уже не жирондистском, а монтаньярском Конвенте он остался бы одиночкой, не ведущим за собой никакой партии. Но теперь…

До сих пор Франция поклонялась Лепелетье, проголосовавшему за казнь короля и в тот же день убитому бывшим королевским гвардейцем. Поклонялись коменданту Вердена Бореперу, который застрелился, чтобы не сдаваться врагу; юным героям Виала и Бара. Но теперь найден самый лучший мученик Революции – Марат. Лишь теперь он достигает пика своей популярности.

В день Четвертой Санкюлотиды (предпоследний день Второго года революции) прах Мирабо, как недостойного, выносят из Пантеона и на это место помещают прах Марата. Смерть Марата вдохновила величайшего художника эпохи, Жака-Луи Давида, на лучшую из его картин. Более 30 городов Франции переименовываются в Мараты; гора Монмартр переименовывается в Гору Марата (Монт-Марат); детей нарекают именем Марата. Эта традиция сохранилась надолго, тем более, что такое имя, в отличие от каких-нибудь Индустриализ, Мызамир или, хуже того, Если-бы-Христос-не-умер-за-нас-всех-ты-был-бы-проклят-Бербон (в годы Английской революции было и такое имечко!) – недлинно, достаточно звучно и в то же время не режет слух. А один из будущих маршалов Наполеона и его вассальных королей, молодой офицер Мюрат тоже решил переименоваться, переменить одну букву в имени. Но…

9

Но Мюрату недолго довелось быть Маратом.

Ибо, вытеснив Мирабо из Пантеона, мертвый Марат следует за ним и дальше: вон из Пантеона.

Греческий мудрец говорил когда-то, что никого нельзя назвать счастливым до его смерти. Зная историю революций, мы можем сказать, что и этого недостаточно: кто знает, какие изменение претерпит его посмертная репутация? И сколько должно пройти времени, чтобы эта репутация установилась окончательно? Примеры посмертной судьбы Николая II и Ленина достаточно красноречивы…

Во всяком случае, посмертную судьбу Марата тоже не назовешь счастливой. Как сказано выше, его прах был торжественнейшим образом помещен в Пантеон в предпоследний день II года (20 сентября 1794 года), то есть после 9 термидора, когда ветер уже стал меняться, но это еще не для всех было понятно.

А уже через несколько месяцев, 8 вантоза III года (26 февраля 1795-го), Конвент удаляет Марата из Пантеона. В качестве предлога для этого приняли закон (вообще-то довольно разумный), согласно которому почести «пантеонизации» можно было оказать человеку не ранее, чем через 10 лет после его смерти. Однако в действительности нарастала ненависть ко всему режиму Террора – и к Марату, как его вдохновителю. Какой-то остряк заметил при выносе тела: «Я понимаю, что можно депантеонизовать Марата, но не вижу, как теперь можно демаратизовать Пантеон».

После обнаружения «измены Мирабо» его бюсты повсюду были разбиты; сохранились только те, что были в частных домах. С бюстом Марата поступили еще хуже: в тот же день, когда прах был вынесен из Пантеона, «золотая молодежь» бросила его бюст в клоаку.

10

Перестав быть идолом, объектом поклонения, мертвый Марат, однако, остался фигурой, привлекавшей максимум внимания как друзей, так и врагов.

Впервые увидев генерала Бонапарта (еще не Наполеона), руководитель Директории Баррас был поражен его сходством с Маратом.

Много лет спустя Герцен вел такой разговор с одним из своих друзей:

«…Наружность Гейнцена, этого Собакевича немецкой революции, была угрюмо груба; сангвинический, неуклюжий, он сердито поглядывал исподлобья и был не речист. Он впоследствии писал, что достаточно избить два миллиона человек на земном шаре, и дело революции пойдет как по маслу. Кто его видел хоть раз, тот не удивится, что он это писал.

Не могу не рассказать о чрезвычайно смешном анекдоте, который со мной случился по поводу этой каннибальской выходки. В Женеве жил, да и теперь живет, добрейший в мире доктор Р., один из самых платонических и самых постоянных любовников революции (…) Вот к нему-то, как к другу Гейнцена, в том же самом кафе я и обратился, когда Гейнцен напечатал свою филантропическую программу.

– Зачем же, – сказал я ему, – ваш приятель пишет такой вредный вздор? Реакция кричит, да и имеет право – что за Мара[26]26
  Так Герцен пишет фамилию Марата. Это, кстати, правильнее (во французском произношении последняя буква t не читается), но у нас уж слишком устоялось написание «Марат».


[Закрыть], переложенный на немецкие нравы, да и как требовать два миллиона голов?

Р. сконфузился, но друга выдать не хотел.

– Послушайте, – сказал он наконец, – вы, может, одно выпустили из виду: Гейнцен говорит обо всем роде человеческом, в этом числе по крайней мере двести тысяч китайцев.

– Ну, вот это другое дело, чего их жалеть, – ответил я и долго после не мог вспомнить без сумасшедшего смеха эту облегчающую причину».

И все-таки в целом Марат – это собака, которая больше лает, чем кусает.

Разумеется, его ответственность в убийствах сентября 1792 года, гибели жирондистов очень велика; и все же сам он никогда не подписывал смертных приговоров, как Робеспьер, и уж конечно, не руководил убийствами, как Майяр. Во время сентябрьских убийств он (если верить его журналу) хотел спасти мелких воришек или бедных должников в тюрьмах; допустим, что тут речь шла о спасении «социально близких», как это назовут через полтора века, но как бы там ни было, спасти, а не уничтожить.

Марат обвинял в измене всех и каждого. Обвинения, которыми он бросался направо и налево, действительно напоминают горячечный бред. Но в этом безумии была своя система. В некотором роде мы можем даже сказать, что Марат не так уж сильно ошибался или даже вовсе не ошибался. Ибо во время революции каждый неизбежно становится изменником. Вопрос только в том, кому именно он изменит: одни изменяли Франции, другие – королю, третьи (но это будет много позже) – Императору… Каждому приходится делать выбор: кому он останется верен, а кому изменит.