Текст книги "Михаил Щепкин. Его жизнь и сценическая деятельность"

В официальном прошении Щепкин так изъяснял мотивы своей поездки.

«В продолжение 14-летней службы моей в императорском театре в звании артиста от частой игры многотрудных ролей и от огромности московской сцены голос мой до такой степени ослабел, что теряю всякую надежду на продолжение службы без необходимого излечения. Медики, у которых я просил совета, в таком случае предлагают как весьма полезное средство для отвращения такого рода болезни отправиться в один из южных приморских городов, утверждая, что морская вода может укрепить мое ослабевшее горло и голос».

Но на поездку были нужны средства, а где их было взять Щепкину, на плечах которого лежала забота об огромной семье. Щепкин получал тогда 9 тысяч рублей ассигнациями, которые распределялись так: 4 тысячи жалованья как актеру, 2 тысячи – за обучение декламации в театральной школе, 1 тысяча – на гардероб и 2 тысячи рублей квартирных. И все, что получалось, то и проживалось. Поэтому Щепкин просил дать ему на лечение пособие и сохранить на время поездки жалованье. Дирекция театров присоединилась к просьбе Щепкина не только «из уважения к его таланту, но и по его примерной службе, усердию и отличному поведению». Дело об отпуске было представлено на рассмотрение императора Николая Павловича, который разрешил отпустить Щепкину на лечение пособие в 4 тысячи рублей, то есть полугодовой оклад жалованья, но без сохранения содержания за все время отсутствия.

По возвращении из отпуска для Щепкина наступил период, когда он особенно близко сошелся с «людьми сороковых годов». Отдельные члены кружка горячо любили и уважали Щепкина за его талант и честный труд. К числу задушевных друзей его принадлежал Белинский. С ним Щепкину суждено было путешествовать по России. Это было тогда, когда силы критика угасали, и состояние здоровья требовало продолжительного отдыха на юге. Туда же ехал и Щепкин, тоже отдохнуть и совершить артистическое путешествие. Мысль ехать со своим старинным другом, добродушным и неистощимо веселым собеседником, приводила Белинского в восторг.

16 мая 1846 года, после шумных и веселых проводов, они отправились в путь, побывали в Калуге, Воронеже, Курске, Харькове и приехали в Одессу. Здесь Щепкин заключил условие с антрепренером, обязавшись наезжать оттуда в Николаев, Херсон, Севастополь, Симферополь и другие города. Щепкин успевал делать и то, и другое: играть во всех городах и ухаживать за больным Белинским. «М. С. смотрит за мной, как дядька за недорослем, – писал критик. – Что это за человек!..» И Белинский всюду переезжал за своим добрым и ласковым «дядькой».

Поездки в провинцию Щепкин совершал в течение всей своей московской деятельности. Он не раз бывал в Одессе, Казани, Воронеже, Харькове, Нижнем Новгороде, Орле и других городах. Помимо чисто артистического желания путешествовать и играть перед новой публикой, Щепкина влекла в провинцию почти что необходимость заработать что-нибудь лишнее сверх казенного жалованья. Отправляясь в отпуска, обусловленные контрактом или по болезни, Щепкин всегда играл в больших городах, через которые проезжал. К этому добавочному подспорью прибегали многие из столичных актеров, а Щепкину с его семьей это было нужнее, чем кому-либо. Прослуживши 20 лет на московской сцене, Щепкин не только ничего не скопил себе на черный день, но и проживал все, что получал.

Материальные итоги его службы в то время были таковы. В марте 1843 года ему была назначена пенсия по высшему окладу – 1142 рубля 82 коп. За эту пенсию он должен был прослужить по закону еще «два года благодарности»; получал он по-прежнему, так как жалованье было обращено в пенсион. В этом году он снова ездил на 5 месяцев на юг для поправления здоровья, и жалованья от дирекции за это время ему не выдавалось. Прослужив «два года благодарности», Щепкин получил от дирекции предложение продолжать службу еще три года с окладом в 1142 рубля 82 коп. И с «разовыми» за каждый спектакль по 35 рублей 70 коп., с полным зимним бенефисом и с ежегодным отпуском на месяц. Щепкин не соглашался на три года из-за расстроенного здоровья. Контракт заключили на год, но с тем, что если ему позволит здоровье, то будет служить и еще два года. Так оно и вышло. Он прослужил три года, и в 1848 году дирекция предложила ему те же условия. Щепкин просил прибавки к жалованью еще тысячу рублей, но ему дали 40 рублей поспектаклъной платы, и контракт заключили опять на три года. Когда кончился срок, дирекция опять предложила те же условия, но Щепкин просил определить количество спектаклей в течение года. Вероятно, это было для него важно потому, что сумма «разовых» изменялась в зависимости от количества спектаклей, и он не мог рассчитывать на совершенно определенный заработок. Так, он участвовал в спектаклях в 1845 году 72 раза, а в следующих годах – 43, 76, 51 и 47 раз. На его просьбу в дирекции ответили, что сумма «разовых» не определяется, ибо «поспектакльная плата есть не жалованье, а только мера поощрения и, следственно, должна быть определяема не иным чем, как числом действительных, а не предположенных представлений». Поэтому контракт был заключен до 17 марта 1854 года на прежних условиях. Во всех этих переговорах с дирекцией, как и в провинциальных поездках, сказывалась если не нужда, то во всяком случае необходимость свести концы с концами.

Проживать Щепкину нужно было по меньшей мере тысячу рублей ассигнациями в месяц. Он сам представляет такой расчет в одном из писем к Гоголю, который приглашал его в 1847 году приехать за границу. Сначала Щепкин увлекся и совсем было собрался ехать, но, обдумав все обстоятельства, нашел план свой невыполнимым.

«Мне двинуться нельзя без верных пяти тысяч пятисот рублей, – писал он Гоголю. – У меня останется дома, кроме прислуги, 17 человек; им прожить нужно тысячу рублей ассигнациями в месяц; а как поездка моя никак не может быть меньше 3 месяцев, следовательно, им надо 3 тысячи, а мне на вояж 2500 рублей. Эта сумма необходима; нет ее, и я должен лишить себя всегдашней моей мечты. Я продал дом, расплатился с долгами, и у меня остается, за уплатою за годовую квартиру, 1500 рублей – вот все мое состояние. Да ежели бы его и осталось столько, сколько нужно для вояжа, то я и тогда не мог бы этим пожертвовать: это было бы мною поступлено бессовестно в отношении семейства. У меня в жизни было два владыки: сцена и семейство. Первому я отдал все, отдал добросовестно, безукоризненно… В отношении же последнего я, положа руку на сердце, не могу этого сказать; стало быть, я должен сколько-нибудь стараться поправить то, что так долго было упускаемо».

«Всегдашняя мечта» на этот раз не осуществилась. А Щепкину очень хотелось побывать в чужих краях.

«Мне нужно видеть заграничные театры, – пишет он Гоголю в том же письме, – очень нужно; незнание языка меня не пугает, главное я пойму, и оно необходимо мне для моих записок, в конце которых хочу изложить свой взгляд на искусство драматическое вообще и в чем состоит особенность каждого театра в Европе в настоящее время. Это будет окончательным делом моей практической деятельности… Это мне нужно для будущего. В настоящем же оно мне, кроме удовольствия, не принесет никакой пользы; ибо после сорокалетних трудов я уже не могу переделать себя, у меня не хватит сил: все сценические недостатки вросли в меня глубоко, их не вырвешь уже, не повредив целого».

Письмо, из которого приведены эти выдержки, интересно и в другом отношении: оно содержит отзыв Щепкина об известной «Развязке Ревизора». Но прежде чем сказать об этом отзыве, вернемся немного назад и проследим период между появлением на свет «Ревизора» и посылкой к Щепкину Гоголем «Развязки Ревизора».

После первой постановки «Ревизора» отношения между Гоголем и Щепкиным сделались вполне дружескими, а со стороны восторженного артиста они переходили чуть ли не в обожание. В Москве друзья встречались у Аксаковых, у Погодина, наконец, Гоголь часто навещал и дом своего земляка. И Щепкин, бывая в Петербурге, останавливался у Гоголя. Переписка между ними носит характер полной искренности и понимания друг друга. Само собою понятно, что Щепкин после «Ревизора» ждал от Гоголя новых созданий, где и он сам мог бы применить свои силы. Репертуар по-прежнему не удовлетворял Щепкина. В одном из писем своих к Гоголю в конце 1842 года он снова жаловался на отсутствие работы, на пустоту репертуара.

«Поприще мое, – пишет он, – и при новом управлении (театром) без действия, а душа требует деятельности, потому что репертуар нисколько не изменился, а все то же, мерзость, и мерзость и вот чем на старости я должен упитывать мою драматическую жажду. Знаете, это такое страдание, на которое нет слов. Нам дали все, то есть артистам русским, – деньги, права, пенсионы, и только не дали свободы действовать, и из артистов мы сделались поденщиками. Нет, хуже: поденщик свободен выбирать себе работу, а артист – играй, играй все, что повелит мудрое начальство».

И Гоголь не оправдывал надежд своего друга и не давал ничего нового для сцены, как ни побуждал его к тому Щепкин. «Женитьба» оставалась у автора и много раз переделывалась в течение десяти лет, с 1833 по 1843 год. Наконец Щепкин получил «Женитьбу» раньше появления комедии в печати, в нарочно переписанной для него рукописи. А когда сочинения Гоголя вышли отдельным изданием, то 28 ноября 1842 года Гоголь прислал Щепкину формальное заявление, которым отдавал в распоряжение артиста все драматические отрывки и сцены, напечатанные в 4-м томе его сочинений, с правом ставить их когда угодно и где угодно в свои бенефисы. «Женитьба» и «Игроки» шли в первый раз в бенефис Щепкина 5 февраля 1843 года. В первой пьесе бенефициант играл роль Подколесина, во второй – Утешительного. Обе эти роли не удались Щепкину. Скоро он отказался от роли Подколесина и стал играть в «Женитьбе» Кочкарева, и на этот раз с обычным успехом.

Отдавая Щепкину все свои драматические произведения и выражая этим свою любовь и уважение к нему, Гоголь советовал пользоваться этими отрывками умеренно, уверяя, что больше писать комедий уже не будет. А на продолжавшиеся сетования Щепкина об отсутствии работы Гоголь отвечал:

«Это стыдно вам говорить. Разве вы забыли, что есть старые заигранные, заброшенные пьесы? Разве вы забыли, что для актера нет старой роли, что он нов вечно. Теперь-то именно, в минуту, когда горько душе, теперь-то вы и должны показать в лице свету, что такое актер. Переберите-ка в памяти вашей старый репертуар, да взгляните свежими и нынешними очами, собравши в душу всю силу оскорбленного достоинства».

Далее Гоголь продолжает:

«Вы напрасно говорите в письме, что стареете. Ваш талант не такого рода, чтобы стареться. Напротив, зрелые лета ваши только что отняли часть того жару, которого у вас было слишком много, который ослеплял ваши очи и мешал взглянуть вам ясно на вашу роль. Теперь вы стали в несколько раз выше того Щепкина, которого я видел прежде. У вас теперь есть то высокое спокойствие, которого прежде не было. Вы теперь можете царствовать в вашей роли, тогда как прежде вы все еще как-то метались… Благодарите Бога за всякие препятствия… Они необыкновенному человеку необходимы… Увидите, что для вас настанет еще время, когда будут ездить в театр для того, чтобы не проронить ни одного слова, произнесенного вами, и когда будут взвешивать это слово».

В этом же письме Гоголь увещевает Щепкина хорошенько разучить и разыграть «Ревизора», первой постановкой которого автор был недоволен, а через четыре года, в 1846-м, он хочет, чтобы «Ревизор» был непременно поставлен вместе с «Развязкой Ревизора». Но Щепкина «Развязка» привела в негодование. Он ясно понимал, какое натянутое объяснение смысла «Ревизора» хочет дать Гоголь своей «Развязкой».

«Прочтя ваше окончание „Ревизора“, – пишет Щепкин Гоголю, – я бесился на самого себя, на свой близорукий взгляд, потому что до сих пор я изучал всех героев „Ревизора“, как живых людей… Отнять их у меня и всех вообще – это было бы действие бессовестное. Я их люблю, люблю со всеми слабостями, как и вообще всех людей. Вы из целого мира собрали несколько человек в одно сборное место, в одну группу; с этими в десять лет я совершенно сроднился, и вы хотите их отнять у меня. Нет, я их вам не дам, не дам, пока существую. После меня переделывайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог».

Через несколько лет (в 1852 году) Щепкину пришлось испытать тяжкое горе: закрыть гробовую крышку над прахом горячо любимого им Гоголя. В то время всходило уже новое светило русской драматургии – появились первые произведения А. Н. Островского. Щепкин критически отнесся к новому направлению. Трудно определить истинную причину его нерасположения к произведениям драматурга, талант которого он уважал. Может статься, по мнению современника, он мало знал тот общественный слой, к которому принадлежат действующие лица в этих произведениях; или не находил в этих лицах истинного комизма, или изображение этого комизма казалось ему слишком реальным. В пьесах Островского Щепкин почти не выступал. Из главных типов Островского он изобразил Большова («Свои люди – сочтемся») и Любима Торцова («Бедность не порок»).

Последнюю роль он играл лишь во время своего приезда в Нижний Новгород, в 1857 году. Об этой поездке Щепкина надо сказать несколько слов. На этот раз не гастроли потянули в самой середине зимы 70-летнего старика в Нижний Новгород. Он поехал туда, чтобы навестить проживавшего там по возвращении из ссылки своего друга и земляка, поэта Т. Г. Шевченко. Дружба между ними была давнишняя, и Щепкин имел большое влияние на Шевченко. Чтобы судить о том, как дорог был поэту его «единый друг», «великий чудотворец», как называет он артиста в посвященных ему стихотворениях, приведем несколько выдержек из дневника Шевченко, относящихся именно к 1857 году.

«Праздникам праздник и торжество из торжеств, – пишет 24 декабря Шевченко, – приехал М. С. Щепкин». А через шесть дней после отъезда Щепкина в Москву находим в дневнике Шевченко такую горячую, вылившуюся из души исповедь: «Шесть дней, шесть дней полной радостно-торжественной жизни! И чем заплачу я тебе, мой старый, мой единый друже? Чем заплачу я тебе за это счастие? За эти радостные, сладкие слезы? Любовью! но я люблю тебя давно, да и кто, зная тебя, не любит? Чем же? Кроме молитвы о тебе, самой искренней молитвы, я ничего не имею». На следующий день Шевченко не успокаивается и отмечает в дневнике: «Я все еще не могу прийти в нормальное состояние от волшебного, очаровательного видения. У меня все еще стоит перед глазами городничий, матрос, Михайло Чупрун и Любим Торцов. Но ярче и лучезарнее великого артиста стоит великий человек, кротко улыбающийся, друг мой единый, искренний мой, незабвенный Михайло Степанович Щепкин». Когда Шевченко разрешено было жить в столице, он приехал в Москву и поселился у Щепкина. На Шевченко, измученного житейскими невзгодами, Щепкин имел благодетельное, умиротворяющее влияние.

Из событий последних десяти лет жизни Щепкина нужно выделить общественное чествование его заслуг и таланта. В лице своих избранных представителей русское общество два раза почтило артиста торжественным признанием его заслуг. Особенно замечательны были эти чествования в то время, вообще небогатое выражениями общественного мнения.

В апреле 1853 года Щепкин был вынужден взять отпуск на пять месяцев для поездки за границу, в Южную Францию и Италию, в связи с болезнью своего сына и заботами о его лечении. Перед отъездом друзья артиста устроили в честь него прощальный обед. 10 мая в саду при доме Погодина собрались почитатели Щепкина, чтобы напутствовать его добрыми пожеланиями. Тут были литераторы, профессора, артисты; говорили речи, читали стихи, посвященные заслугам и таланту отъезжающего. Погодин говорил о влиянии Щепкина на произведения Гоголя; Грановский восхвалял то терпение и тот труд, с которыми Щепкин неуклонно шел по пути личного развития и своего служения русскому искусству. В ответ на теплые приветствия Щепкин указывал на то, что не себе он обязан своей славой, но тому кругу, в котором ему посчастливилось быть.

Еще большей торжественностью отличалось празднование 50-летнего юбилея сценической деятельности Щепкина 26 ноября 1855 года. В честь юбиляра дан был торжественный обед в залах художественного класса. За обедом не было конца речам и приветствиям, в которых характеризовался Щепкин как артист и человек, и определялось его место среди знаменитых наших деятелей. Речи произнесли М. П. Погодин, К. П. Барсов, С. П. Шевырев, Н. А. Рамазанов, С. М. Соловьев и другие. Письменные приветствия были прочитаны от имени М. Н. Каткова, П. Н. Кудрявцева, А. Д. Галахова, от московских и петербургских артистов и от петербургских литераторов: Гончарова, Тургенева, графов А. и Л. Толстых, Некрасова, Писемского, Майкова, князя Вяземского, Панаева, Дружинина и других.

Щепкинский праздник был первым юбилейным чествованием русского актера и до нашего времени единственным, – и по своей форме, и по своему значению. Это не было личное торжество Щепкина, но торжество труда и таланта, воплощенных в артисте-юбиляре.

На склоне дней своих Щепкин получил полную оценку своих заслуг, но и не думал почить на лаврах, хотя год от года силы его слабели, особенно стала изменять память. Случалось, что он забывал слова в середине роли или не знал, как начать ее. Это заставляло его еще больше работать, чтобы взять верх над старостью. До известной степени сила воли и труд побеждали немощь. Даже за полгода до смерти у 75-летнего Щепкина, по отзывам критики, бывали такие чудные моменты игры, что зрители дивились бодрости артиста и классической художественности его исполнения, и лишь слабый голос обличал в нем упадок сил.

Щепкин не раз подавал в отставку, но дирекция не отпускала его. Это радовало артиста; он говорил: «Спасибо им – для меня расстаться со сценой значило бы расстаться с жизнью. Я могу быть полезен хоть своей бранью: меня, как старика, простят, а иной раз и послушают». В 1860 году Щепкин изъявил желание получать вместо поспектакльной платы по 2 тысячи рублей в год. Ему, может быть, уже казалось, что благодаря большой поспектакльной плате и старости его начинают обходить в репертуаре. Желание Щепкина, «не в пример другим», было удовлетворено. В это время особенно трудно давались ему новые роли. В 1862 году он взял для своего бенефиса роль Кузовкина в «Нахлебнике» Тургенева. Он страшно волновался, не зная, хватит ли у него сил сыграть эту роль. Перед спектаклем он едва стоял на ногах, но, лишь вышел на сцену, почувствовал в себе прежнюю силу. Он одушевлялся и вырастал с каждой минутой, пока совершенно не овладел публикой.

В последние годы жизни Щепкин не переставал ездить в провинцию, несмотря на дряхлость. Поездки эти уже не были так удачны, как в былое время. Ослабевшее здоровье Щепкина еще больше расстраивалось длинными переездами. Упадок сил когда-то любимого провинцией артиста отражался и на материальном, и на артистическом успехе.

В апреле 1863 года с разрешения государя Щепкину был предоставлен на лето отпуск в Крым с сохранением содержания и с пособием в 500 рублей. Его радовало, что он еще не забыт, что его еще ценят. Путешествием в страну благодатного юга престарелый артист надеялся укрепить свои силы. Грустно было больному старику ехать в такую дальнюю дорогу одному, без привета, без призора. При встречах со знакомыми он жаловался на болезнь и скуку, но не ждал еще смерти и оживлялся под благодетельным влиянием южной природы. К болезни присоединялась и нравственная тягота, которую он терпеливо должен был выносить.

Щепкин пробовал выступать на сцене, но публика не узнавала в дряхлом старике прежнего Щепкина и даже давала очень больно ему это почувствовать: был случай, что приходилось за отсутствием зрителей отменять даже такой спектакль, как «Горе от ума».

В Ялту Щепкин приехал совсем больной, страдая ужасной одышкой. Сначала он было поселился у своих знакомых, но вскоре безнадежно больного старика перевезли в гостиницу. Последние часы жизни умиравшего были тяжелы для него. Кругом не было никого близких, и чужая рука закрыла очи великому артисту и человеку, весь свой долгий век жившему среди людей и для людей. Скончался Щепкин 11 августа 1863 года.

Похоронили его в Москве, на Пятницком кладбище, 20 сентября. Масса публики провожала похоронную процессию. Гроб с прахом Щепкина опустили в землю вблизи могилы друга и учителя покойного артиста, Грановского, как он сам завещал. На могильном памятнике Щепкина, представляющем большую цилиндрическую глыбу, написано: «Михаилу Семеновичу Щепкину. Артисту-человеку». Эти слова содержат в себе глубокий смысл: они яснее и полнее пышных надгробий характеризуют жизненный путь Щепкина.