Текст книги "Проповеди"

Избранные проповеди и беседы

Беседа о посте

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В древние времена, когда мир делился резко на две противоположные и враждебные стихии, когда с одной стороны стоял языческий мир, а с другой – Церковь, – разделение это было определенным и ясным, тем более, что языческий мир не был безразличным в отношении Церкви, а был ожесточенным ее гонителем. Тогда и жизнь христиан была замкнутой жизнью, катакомбной жизнью, и не только в своих верованиях так резко отличались христиане от верования язычников, не только в своих нравственных законах они отличались от развращенного языческого мира, но самый быт, самый уклад жизни – все у них было иное, и они нисколько не стремились к тому, чтобы слиться с этим враждебным, чуждым духу Христову, миром.

С торжеством христианства внешняя грань, разделяющая эти два враждебных мира, была уничтожена – образовался единый «христианский» мир. Но стихия «мирская» осталась и мало-помалу стала проникать и в самую Церковь, в нравы, в понятия, в жизнь христиан. Мы живем в эпоху, когда чувствуем это страшное наследство долгих веков слияния двух столь различных начал, как «Церковь» и «мир», слияния, которое и привело к страшному упадку христианскую жизнь. Но Господу угодно поставить нас в смысле внешних условий в положение, приближающееся к первым векам христианства. Мир нецерковный, больше не хочет называть себя христианским; мы остаемся как бы в своем замкнутом церковном мире и здесь с ужасом видим, что этот мир церковный, который вновь обособляется от мира языческого, унаследовал массу всевозможных языческих черт. Нам вновь нужно воцерковиться, вновь надлежит безбоязненно твердо и резко отмежеваться от неверующего, нецерковного, безбожного мира. Поэтому здесь важно не только внутреннее, но и внешнее, важно не только самое главное, но и второстепенное. Нарушение даже внешней церковности, что раньше можно было бы еще простить, считая несущественным, теперь при этой новой величайшей исторической задаче становится преступным и недопустимым. Отсюда строгость в соблюдении устава, отсюда нелюбовь к тому, что в Церкви отзывается мирским, отсюда это безсознательное, но глубокое стремление церковного народа ко всему истинно церковному, уставному. Не случайна эта любовь к монастырским службам, к долгим стояниям, к истовому церковному благочестию. Здесь церковный народ инстинктивно чувствует ту правду, которая важнее всего: отмежевание наше от мирской стихии. Отсюда это внутреннее отталкивание и отвращение ко всякому обновленчеству, которое в существе своем есть ничто иное, как обмирщение Церкви.

Может быть, ни в чем не чувствуется это обмирщение так сильно, как в отношении поста. Пост становится делом исключительным, почти единицы на исповеди отвечают на вопрос о посте, что они пост соблюдают. Соблюдают по уставу пост совершенно исключительные из мирян, может быть, на тысячу соблюдающих пост один найдется вполне по уставу его соблюдающий. Чаще всего даже не знают, как нужно поститься по уставу. Нарушение и нетвердость исполнения устава о посте касается не только мирян, но и духовенства, и монашества. Словом, пост как-то вышел из нашей жизни. Нужно его восстановить в числе многого, что подлежит восстановлению во имя воцерковления нашей жизни. Пост должен быть принят как дело первостепенной важности в нашем церковном устроении. Пост не есть ненужная, внешняя, отжившая форма, которая не имеет никакого внутреннего смысла и внутреннего содержания. Это не пережитое, это не устарелое, что можно отбросить как нечто несущественное в нашей современнои церковной жизни, напротив, именно теперь самое время для того, чтобы восстанавливать правила для поста и соблюдать их. Сегодня предлежит нам несколько выдержек из творений святых Отцов, уясняющих внутренний смысл и значение поста. Святой Афанасий Великий (умер в 1373 году) говорит следующее:

«Видишь ли, что делает пост – болезни врачует, бесов изгоняет, лукавые помыслы удаляет, сердце делает чистым, если бы кто даже одержим был нечистым духом, да будет ему известно, что сей род, по слову Господа, изгоняется только молитвою и постом».

Если человек живет внутренне мирскою жизнью, если у него лукавые помыслы, если он одержим духом бесовским, как ему ощутить эту потребность, эту надобность в посте? Но как только встает задача духовная, церковная, отличная от задачи мирской жизни, так отзывается, что это лекарство, этот духовный режим является для него необходимым, ибо, как говорит Афанасий Великий, пост лукавые помыслы удаляет, сердце делает чистым, одержимых духом нечистым исцеляет от этого духа.

Преподобный Ефрем Сирин (скончался в конце IV-го века) говорит:

«Пост рождает пророков, умудряет законодателей, пост – училище благочестия. Пост довлеет во бранях. Пост возводит молитву на небо. Пост – матерь здоровья, мир в домах. О как велик ты, день поста! Блажен – кто проводит тебя, как должно. Всякий, кто подчиняется тебе, на крыльях возносится на небо».

Наша молитва черствая, не духовная, мы чувствуем какую-то отяжелелость, мы не можем воспарить духовно к небу, нам пост кажется ненужным. Но вот какой легкою делает молитву пост. И когда такая церковная задача будет ощущаться верующими, они возьмутся за пост, как за необходимое условие таких внутренних состояний. Мы раздражаемся из-за всяких пустяков, всякий пустяк лишает нас внутреннего равновесия. Здесь полная наша внутренняя неустойчивость. Для того, чтобы пребывать в таком самочувствии постоянного раздражения пост не нужен. Но для того, чтобы стяжать мир, он необходим. И когда эта церковная задача ощутится нами, мы возьмемся за пост.

Святой Василий Великий говорит:

«Время поста определяет не воля каждого, но потребность того, что относится к благочестию».

За этими словами стоит некий особый смысл. Василий Великий говорит здесь, что пост определяется Церковью не как нечто случайное, не как какой-то каприз, не есть нечто внешнее, за чем ничего не стоит, кроме «воли», распоряжения, приказа. Были указаны Спасителем и апостолами лишь общие принципы поста, раскрывающие их общий внутренний смысл, но подвижники, Богоносные отцы, которые в своей личном духовной жизни исследовали значения всех этих подвигов, установили пост, руководствуясь задачами благочестия. Таким образом, пост не есть установление книжное, отвлеченное – он создавался на основании духовно-подвижнического опыта. Святой Иоанн Златоуст говорит:

«Люблю пост, потому что он – мать смиренномудрия и источник всякой премудрости, мать всех благ. Пост есть пища души и, как телесная пища утучняет тело, так и пост укрепляет душу, сообщает ей легкий полет, делает ее способной подниматься на высоту и помышлять над горним».

И здесь пост связывается с этими духовными и внутренними задачами, которые так не похожи на мирскую жизнь. Мы потому и чувствуем, что пост стал ненужным, стал каким-то надоедливым, профессиональным, поповским требованием; как будто бы старый заученный урок говорят они о том, что нужно поститься, а христианин не чувствует зачем. Для того, чтобы жить так, как мы живем, он и не нужен! Для этого совсем не требуется ни воздержания, ни поста. Но вот, когда святые подвижники, которых мы ныне вспоминаем, говорят нам о том, что определяет пост, какую он жизнь создает, мы тогда понимаем, зачем нужны посты.

Святой Кирилл Александрийский (422 г.) говорит:

«Если другие живут, чтобы есть – то мы будем есть для того, чтобы жить».

Святой Кирилл Александрийский противопоставляет с полной ясностью эти два мира – в этом вопросе они, как и во всем, противоположны друг другу. Зачем живут люди в мире? Для того, чтобы есть, ибо другого высшего смысла, по их пониманию, жизнь не имеет. Отринув от себя Господа, отрекшись от своего высшего человеческого достоинства, низведя себя в плоскость общую со всем животным миром, не признавая бессмертия своего – во что превратил себя человек? Что есть жизнь его, как не чередование мелькающих дней, в которые человек ест, пьет и размножается, т. е. делает все то, что делает всякий зверь. Но мы, говорит святой Кирилл, будем есть для того, чтобы жить, т. е. мы будем есть для того, чтобы поддержать свое материальное, физическое бытие и этим дать возможность совершаться в нас высшей духовной жизни. Люди мирские живут для того, чтобы есть, а мы, христиане, должны есть только для того, чтобы жить истинной духовной жизнью.

Преподобный Исаак Сирин, живший в VII веке, говорит:

«Кто нерадит о посте, тот приводит в колебание все доброе».

Вот разгадка для понимания нашего расшатанного духа – оказывается нельзя безнаказанно так пренебрегать церковными уставами, церковными правилами, думая, что это шутка, думая, что это пустяки, что можно все это оставить и жить «по-человечески». Оказалось совсем не так, оказалось, что плоды-то выросли страшные, горькие от этого нарушения церковных законов. Оказалось, что кто нерадит о посте, а таковыми стали почти все, – тот приводит в колебание все доброе в себе.

Преподобный Симеон Новый Богослов (1052 г.) говорит:

«Пост есть начало и основание всякого духовного делания».

Вот потому-то с недоумением и спрашивают: зачем нужен пост? Это недоумение вполне понятно. Церковь говорит о необходимости поста, имея в виду духовную жизнь человека, а вопрошающий недоумевает, зачем нужен пост, имея пред собою совершенно мирскую жизнь. Если хочешь жить этой мирской жизнью, тогда тебе нужны кинематографы, а не посты, а если хочешь жизни церковной, молитвенной, ведущей нас к вечной жизни и спасению, тогда не удивляйся, не недоумевай, зачем нужен пост. Святые Отцы на это отвечают: «Пост есть начало и основание всякого духовного делания».

Но вот больной вопрос, но вот тревожный вопрос – о немощи человеческой. Церковь никогда не была жестокой, Церковь есть любвеобильная мать. Поэтому и в этом вопросе, в вопросе о немощи человеческой не от греха его, не от чревоугодия, не от обмирщения его, а когда речь идет действительно о болезни, она дает снисходительнейший ответ.

Святой Варсонофий, живший в конце VI века, говорит:

«Один инок жаловался великому старцу, что по немощи своей он не в состоянии поститься. Старец на это ответил: “О посте чувственном не скорби, он ничего не значит без духовного; не от немощных телом требует Бог поста, а от сильных и здоровых. Снизойди немного к телу и это не будет грехом. Бог не требует от тебя поста, потому, что знает твою болезнь, которую послал тебе. Благодари же Бога за все; благодарение ходатайствует о немощи пред Богом”».

Так же ответил и более близкий нам старец Оптинский Анатолий, когда к нему обратились с вопросом о соблюдении поста при тяжкой болезни. Поэтому и ныне мы соблюдаем это снисходительное правило и освобождаем от поста тех, кто действительно по немощи телесной не может подвигом постным потрудиться. В отношении же всех других слабостей, которые приводятся в оправдание несоблюдения поста, Церковь отвечает со всей строгостью и создает законы, которые карают извержением из сана священнослужителей и – из Церкви – мирян за нарушение постов в положенные дни.

69 Апостольское правило гласит:

«Аще кто, епископ или пресвитер, или диакон, или иподиакон, или чтец, или певец не постится в Святую четыредесятницу пред Пасхою, или в среду, или в пяток, кроме препятствия от немощи телесныя – да будет извержен. Аще же мирянин – да будет отлучен».

Так Святая Церковь, устами Богоносных отцов наших, учит нас о значении святого поста. Мы живем в такое время, когда каждое слово церковное приобретает особое жизненное значение. Прошло время проповедей только для амвона, прошло время учения только для учения – слишком много пережито, слишком много предстоит еще впереди, для того, чтобы мы могли лишь для услаждения слуха говорить о великих законах Церкви. Теперь от нас требуется исполнение нашего долга перед Церковью. От нас требуется и возрождение поста, ибо пост – это первая ступень на пути той жизни, которая ведет нас из жизни мирской – в духовный наш монастырь.

Аминь.

Беседы о духовной жизни

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодняшняя беседа приходится между двумя великими праздниками: Рождеством Господа нашего Иисуса Христа и Богоявлением. Я имею побуждение посвятить ее общей защите религии перед наиболее страшным современным врагом – нападением от разума на святую веру.

Первое, что может отразить врага, – это указание на живых людей, у которых совмещается вера с научным образованием. Безбожие вовсе не есть явление нашего времени. Во времена Давида были безумцы, которые говорили в сердце своем – нет Бога. А если взять времена близкие к нам, нашу юность, то при ужасающем неверии большинства, так называемого образованного общества, часть его всегда была проникнута глубокой церковной верой. Вспоминается детство, когда нас учили в гимназии. В классе из сорока человек религиозно настроенных детей было не более пяти или десяти. Нам преподавался Закон Божий в расчете, что сидящие здесь в классе дети еще не заражены безбожием, а между тем из сорока тридцать или тридцать пять, слушая батюшку, преподававшего Закон Божий, в душе смеялись над ним и считали его заведомо говорящим то, во что он и сам не верит. И тем не менее была известная часть детей, и вовсе не тех, которым это было внушено в семьях, была часть детей, которые усердно молились Богу и старались по мере своих детских сил усвоить истины веры. Когда мы стали более взрослыми, когда перешли в высшие учебные заведения, и там было то же самое, – и там, как и в наши дни, была большая часть молодых людей, которые решительно не веровали ни во что, и меньшая часть сохранявших глубокую веру. Были профессора, которые уверяли, что наука опровергла религию, и профессора и студенты, которые ходили и причащались, и молились, и были церковными людьми. Если взять не учебное заведение, а взять русскую мысль тогдашнего времени, то наряду с подавляющим большинством безбожников были великие мыслители и религиозного направления. Для тех из вас, которые учились, должны быть известны такие имена великих русских мыслителей, как, например, Владимир Соловьев. Что же все это доказывает? Неужели я стану доказывать истинность веры тем, что были великие философы, ученые, профессора и добросовестные трудолюбивые студенты, сохранившие веру? Неужели я буду доказывать этим истины веры? Нет! Я хочу этим только сказать, что наука сама по себе не может ни дать человеку веры, ни сделать его безбожником. Можно найти много совершенно невежественных людей, совершенно необразованных, полуграмотных, которые будут отрицать все, и можно указать на ученейших профессоров каких угодно научных дисциплин: и естественников, и медиков, и математиков, и историков, которые свою ученость вполне соединяют с истинной и глубокой церковной верой. Из этого ясно, как недобросовестно утверждают, что вера – или невежество, или обман. Приведем несколько мыслей о религии представителей науки, признанных великих ученых. Вы согласитесь, конечно, что Пирогов был великий русский ученый. Пусть он как бы присутствует здесь, и мы обращаемся к нему и вопрошаем его, этого ученейшего человека: «Можно ли веровать?» Что он нам ответствует?

«Жизнь-матушка привела наконец к тихому пристанищу. Я сделался, но не вдруг, как многие, и не без борьбы – верующим. Мой ум может уживаться с искреннею верою. И я, исповедуя себя весьма часто, не могу не верить себе, что искренне верую в учение Христа Спасителя. Если я спрошу себя теперь, какого я исповедания? Отвечу на это положительно – православного, того, в котором я родился и которое исповедовала вся моя семья. Веру я считаю такою психологическою способностью человека, которая более всех других отличает его от животного».

Это говорит не поп, не безграмотная старуха, это говорит великий русский ученый. А вот стоит перед нами уже не православный ученый – европейский, всеми признанный великий химик Либих, и вопрошаем мы его о том же, и отвечает он нам:

«Познание природы есть путь к благоговейному удивлению перед Творцом».

Спрашиваем еще европейского ученого – физика Томсона, и слышим от него:

«Нас окружают отовсюду неопровержимо сильные доказательства действия премудрого и благого Промысла в мире… уча, что все живые существа зависят от постоянно действующего в природе Творца и Законодателя».

Спрашиваем геолога Лайеля – он отвечает:

«В каком бы направлении мы ни производили свои исследования, повсюду мы открываем яснейшие доказательства творческого ума и действия премудрого и всемогущего Промысла в природе».

Наконец спрашиваем ученого, которого знают и малограмотные люди, того самого, который открыл прививку от бешенства, бактериолога Пастера – и слышим от него:

«Я знаю много и верую, как бретонец, если бы я знал вдвое больше – я веровал бы, как бретонская женщина… За работой в своей лаборатории я всегда молюсь».

Спрашиваем еще астронома Фламмариона, о котором тоже знают и многие малограмотные люди, и слышим от него:

«Какое имя дать тем, кто отрицает Тебя, кто не верит в Тебя, кто не живет мыслию о Тебе, кто никогда не чувствовал Твоего присутствия, Отец всей природы? Я с любовью преклоняюсь пред Тобою, о, Божественное Начало».

А спросим-ка на Ильинке первого попавшегося безусого молодого человека, верует ли он в Бога? Как он рассмеется, услышав этот вопрос! Так наука ли виновата в этом смехе? Наука ли виновата в том, что душа его опустошена неверием? Основы веры коренятся в глубоких тайниках нашего духа. Безбожие широких масс порождено не наукою, а научными предрассудками. Неверие угрожает не столько ученому, сколько – недоучке. Не европейское, а брошюрочное, поверхностное образование порождает его, – ибо недоучкам легко как последнее слово науки внушать то, что чистая наука никогда не говорит от своего имени. К этому присоединяется легкость принять безбожие – ибо отрицать всегда проще, чем утверждать. Принять безбожие спокойнее – ибо оно ни к чему не обязывает, принять безбожие удобнее – ибо современному человеку некогда думать, надо поскорей на чем-нибудь «успокоиться», а вера пробуждает трудные тревожные вопросы, заставляет работать над собою, ставит преграды для воли и для наших страстей. Ни при чем наука в безбожии нашем! Но будем размышлять, будем же и размышлять. Мы не только указываем живых людей, мы будем защищать веру от нападений доводами разума. Считается таким победоносным указание на то, что Бога не видно. Раз Бога не видно – то Его и нет. А между тем каждый знает, что много сил в природе никогда никто не видел и никогда никто видеть не сможет. Взять хотя бы силу электрическую. Сила электрическая сама по себе совершенно невидима и если возьмете то вещество, по которому идет электрическая энергия, вы в ней – в этой проволоке – решительно ничего не найдете, вы видите проявление этой силы – горящую лампочку, но самой силы увидеть нельзя, и мы утверждаем: да, Бог невидим, но действие силы Божией мы видим, так же, как и проявление силы, действующей в природе. Верующий человек скажет, указывая на то или иное в жизни – вот это есть проявление силы Божией, – неверующий не согласится с этим, но это уже совсем другой вопрос.

Второе, что так смущает разум человеческий, – это невозможность представить себе создание мира из ничего. Но разве легче представить, что мир не создан вовсе? Если трудно для ограниченного разума представить Господа, творящего из ничего бытие, – то почему легче представить себе мир, не имеющий никакого создателя? И третье, наконец, смущает разум человеческий: каким образом может существовать Господь безначально и вечно? Но лукавый безбожный разум прекрасно уживается с мыслью о вечном существовании вещества!

Итак, разум не может признать невидимого, творящего, вечно пребывающего Господа и этот же разум без труда признает существование невидимых, но действующих в природе сил, признает и без начала и без Создателя вечно существующий мир…

Разве это не лукавство? Разве это добросовестное искание истины?

Но не здесь лежит главное, что делает веру и перед разумом нашим победоносною. Это лежит в другой области, – вот в той области, в которую мы редко заглядываем и от которой нас всячески стремятся отвлечь, дабы наш разум, размышляя о высочайших вопросах бытия, в самом деле не понял, наконец, что истина лежит в учении Святой Церкви.

Первый вопрос о свободе воли. И неученый человек поймет, что я сейчас скажу: он поймет, что в мире, нас окружающем, видимом, вещественном, всякое явление определяется неизменными законами природы.

Если ты возьмешь клочок бумаги и поднесешь его к огню, он сгорит; если ты бросишь камень, он полетит вверх и вновь упадет на землю: вещество не знает свободы, каждое его движение определяется законом природы. Так вот, если человек действительно есть не что иное, как частица такого же вещества, если в человеке ничего больше, кроме вещества, не существует, то всякий добросовестно мыслящий человек должен признать, что и человек столь же не свободен, как и всякая иная частица вещественного мира: как камень не может иметь свободную волю – так же и человек, если в нем ничего нет, кроме вещества, не может иметь свободной воли. По существу, он совершенно такое же мертвое вещество, подчиненное таким же мертвым железным законам необходимости, как все в вещественном мире.

Таким образом, говорить о человеческой свободной воле безбожнику, признающему лишь мир вещественный, совершенно невозможно. А если так, то невозможно говорить и еще об одном – о том, что есть на свете добро и зло, ибо добро и зло – понятия, которые предполагают свободу человеческого выбора: добро – это то, что я должен делать, зло – это то, чего я делать не должен. Добро – это то, что я должен был сделать и сделал, зло – это то, что я не должен был сделать и сделал. Словом, когда мы говорим – этот человек дурной, а этот хороший, мы понимаем, что говорим не о камне, не о клочке бумаги, который поднесен к огню и не может не гореть, а говорим о свободном существе, которое может быть и таким, и другим, в зависимости от своего желания. Нельзя сказать про камень, что он делает хорошо, если летит, когда его бросают, и про бумагу, что она делает дурно, если горит, поднесенная к огню, – камень не может не лететь, и бумага не могла не загореться, значит это ни хорошо, ни плохо в нравственном смысле. И наконец третье – самое страшное, к чему должен придти безбожник, если будет рассуждать добросовестно, честно и последовательно; самое страшное – это полный и окончательный отказ от всякого высшего смысла жизни.

Никогда, как бы много самых напыщенных фраз не говорилось в прославление безбожного мировоззрения, никогда это мировоззрение не сможет удовлетворить жажды человеческой – понять смысл жизни. При безбожии смерть уничтожает высший смысл временного, конечного, земного бытия. Когда человек умирает, ему невозможно ответить на вопрос о смысле жизни тем пустым набором ничего не значащих фраз, которыми отделываются люди при жизни.

Нельзя сказать ему, что он жил для того, чтобы наслаждаться, что он жил для того, чтобы устраивать свою семью, что он жил для того, чтобы знать множество наук, для того, чтобы слушать радио и ходить в кинематограф.

Когда на тебя смотрят глаза умирающего – этот ответ становится кощунством, этот ответ становится издевательством над страдающим человеком. Ему нужно дать такой ответ, который бы успокоил в нем страшное предсмертное смятение. Болтовня о завоевании культуры, пригодная для того, чтобы одурманивать живущих людей, здесь не поможет. Ему нужно дать настоящий ответ – этот ответ может дать только тот, кто может с верою, по совести засвидетельствовать: ты умираешь для того, чтобы начать жизнь вечную. А жил для того, чтобы приготовить себя к этой вечной жизни. Так вот где лежит победа над неверием, вот где лежит победа истины на ложью и неправдою безбожия!

Когда безбожие скажет человеку: ты должен отказаться от свободы, ты такое же вещество, как камень или клочок бумаги, – тогда в душе раздастся властный голос: неправда!

Когда безбожник скажет: «Нет ни добра, ни зла, все позволено, потому что нет свободы выбора – человек лишен его, как и все в вещественном мире», – тогда в душе раздается голос: «Неправда!»

И когда безбожник скажет: «У человеческой жизни нет высшего и вечного смысла, все, чем человек жил здесь, на земле, все его стремления к чему-то высокому, все его внутренние борения, вся его радость, вся его скорбь, все его искания – все это вздор, – нет в жизни никакого высшего Божественного смысла», – когда безбожник скажет это – в душе человека раздастся крик: «Неправда, неправда, неправда!»

Аминь.