Текст книги "Проповеди"

12 беседа «О духовной жизни»

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В прошлый раз я прочел несколько выдержек из моих чтений против общей исповеди, читанных год тому назад в Панкратьевской Церкви.

В заключительном чтении я утверждаю, что истинная природа общей исповеди – это обмирщение Церкви. Я читал это во вторник, а в воскресенье перед нами встал живой факт, подтверждающий это страшное значение общей исповеди, которая в конечном итоге ведет к отказу от всякой исповеди.

В воскресенье, когда причащались верующие, к чаше подошла женщина, вида интеллигентного, и пожелала причаститься Святых Тайн. Когда я спросил ее: «Кто Вас исповедывал», – потому что я не исповедывал ее, она ответила, что она ни у кого не исповедывалась. Тогда я спросил ее: «Как же Вы приступаете к Чаше?» Она мне ответила: «Я думала, что здесь ведется общая исповедь». Тогда я сказал: «Здесь не ведется общая исповедь, но если бы и велась – ведь Вы и на общей исповеди не были?» Она ответила: «Нет, не была, но я прослушала молитвы перед причастием».

Это ужасно, но это вполне естественно. Общая исповедь приучает понимать Таинство, как покаянное настроение. Не все ли равно, покаяться ли на общей исповеди или во время чтения молитв перед причастием? А разрешительная молитва – пустая формальность, что за беда, что священник не прочел ее? Ведь он не мог бы не прочесть ее на общей исповеди?

Эта женщина была очень смущена и просила прощения, но я полагаю, что главная вина лежит не на ней, а на тех, кто общей исповедью создает возможность подобного отношения к Таинству Причащения, вина лежит тоже на церковном беззаконии, которое допускается многими во время приноравливания к духу времени.

По мере сил своих слабых я веду и буду вести борьбу со всеми видами обмирщения церковного. Оно весьма многообразно, оно весьма многолико, общая исповедь – это лишь капля из целого моря обмирщающих нас стихий. Начиная с внешнего и кончая внутренним, везде вражья сила стремится поглотить церковность мирскими силами.

Здесь вновь мы стоим перед вопросом об отношении к миру, о ненависти к миру. Мне пришлось убедиться, что многих это смущает, вызывает недоумение. Представляется, что я в своих проповедях против мира являюсь как бы жизнененавистником. И это смущение имеет свои тяжкие последствия для отношения к самой духовной жизни.

Когда мы, по мере сил, с Божией помощью и с благословения нашей высшей Церковной власти боремся с так называемой общей исповедью, с чем мы собственно боремся? Мы боремся с самым тяжким грехом против духовничества, ибо духовничество и общая исповедь – две вещи совершенно несовместимые. А между тем, духовничество – это есть самое крепкое защищение против обмирщения человеческой души, ибо, отдавая в руководство духовнику свою душу, этим самым сразу уже человек выводит себя из сферы влияния жизни мирской, сразу уже отдает себя этим церковности. Мне надлежит твердо ответить: истинно ли то отношение к мирской жизни, которое от имени Церкви, и святых Отцов, и правил церковных, и слова Божия здесь благовествуется мною? – ибо с этого приходится начинать. Это есть поворотный пункт, здесь нужно делать выбор: направо или налево. Посему колебания и сомнения в этом пункте внутреннего нашего поворота являются крайне опасными.

Спрашивают: «Разве Христос проповедовал ненависть, разве Он говорил о ненависти к чему-либо?» Открываю Евангелие и читаю: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер и при том и самой жизни своей, – тот не может быть Моим учеником». Вот что сказал Господь. Сказал ли Он о ненависти к отцу, к матери, к жене, к детям, братьям, сестрам? – Он сказал о ненависти к мирским нашим отношениям с братьями и сестрами, о ненависти к мирскому отношению к самой жизни нашей. Но это слово «ненавидеть» – оно произнесено Спасителем и оно многократно потом повторено Его святыми учениками, которые учат «возненавидеть грех». «Возненавидеть мир» – это вовсе не значит возненавидеть людей, это вовсе не значит возненавидеть природу, это вовсе не значит возненавидеть жизнь, – а это значит возненавидеть тот мир, который «во зле лежит».

И вот одно впечатление. Несколько дней тому назад, после поздней нашей церковной службы, я еду домой и в окно трамвая вижу ярко освещенный кинематограф. Открыты большие ворота, точно чья-то пасть. Два больших столба по бокам этих ворот, точно белые клыки; и в эту открытую пасть вливается такое множество народа, что видны одни только головы. И представилось мне, что это именно и есть «мир», та мирская пасть, которая поглощает человеческие души. И для кого это ясно, не может быть иного чувства к этому пожирающему души человеческие миру кроме пламенной ненависти.

Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы можно было выбрасывать из нее не только часы, не только дни, а целые годы. Нужно делать выбор. И, если большинство живет изо дня в день, изо дня в день, не делая этого выбора, – это совершенно не значит, что он не является обязательным для всякой человеческой души.

«Ненавидеть мир» – это значит ненавидеть то, что заставляет человека жить не для вечности, не для спасения, не для того, ради чего его послал в мир Господь, а для того, что является лишь временным, внешним условием человеческого бытия. «Ненавидеть мир» – это значит ненавидеть его соблазны, заставляющие человека забывать высший смысл бытия своего, забывать Господа, забывать молитву, забывать те высшие радости, которые открываются человеку веры, вместо всего этого отдаваться мирскому дурману, этому веселью, оставляющему на сердце такую тоску. «Ненавидеть мир» – это значит ненавидеть те страсти, которые лишают высшего достоинства обоженного человека, заставляют его делаться «горее скота». «Ненавидеть мир» – это вовсе не значит ненавидеть то, что создал Творец во благо, а это значит ненавидеть то, что превращает благо во зло и в смерть. «Ненавидеть мир» – это совсем не значит ненавидеть жизнь, а это значит утверждать жизнь и ненавидеть смерть, которая лишь наряжается в мишурный образ жизни, это значит ненавидеть обман, который влечет доверчивых и слабых людей, чтобы они упали в бездну.

Все это видя, все это понимая, все это сознавая, можно ли что-нибудь иное испытывать к миру, кроме отвращения и ненависти? И можно ли по мере сил своих не раскрывать людям на сие глаза?

И чем скорее, чем скорее будет осознано верующими людьми именно это отношение к миру, чем скорее возгорится в сердце ненависть к жизни мирской, о которой благовествуем мы, – тем будет лучше для дела их спасения. Ибо придти к Святой Церкви с опустошенным сердцем, с оскверненною душою, с рассеянными мыслями, изломанному, истерзанному житейской суетой и страстями – это совсем не то, что принести Господу душу свою чистой, не отравленной грехом. Вот что значит проповедовать ненависть к миру, вот что значит бороться с обмирщением и отдельных человеческих душ, и Церкви Христовой.

Встает перед нами вопрос: если мы проникнемся этим чувством ненависти к миру, если мы встанем на путь иной – духовной жизни, какая перемена произойдет с нами? Эта перемена будет так велика, что в конце концов в душе человеческой не останется камня на камне от прежнего ее мирского строя, начиная с самых внешних форм жизни, начиная самыми глубокими интимными его состояниями.

В жизни Церковной невозможно будет внешнее обмирщение: не будет стриженых священников, носящих штатский костюм, не будет небрежного отношения к уставу, явится вновь благоговейное отношение ко всему, содержащемуся в Церкви. Все церковное станет дорогим, близким, все полюбится человеку в Церкви, даже самая суровость ее правил.

Домашняя мирская жизнь будет послушанием: как в монастыре – посылают и на скотный двор, посылают и в пекарню, посылают и на тяжкие работы послушников, так и в жизни – пойдет человек и на свою службу, пойдет и в кухню, пойдет и по всем своим делам, и будет чувствовать, что он несет тяжкое мирское послушание, но будет в душе его уже твердо и ясно осознан путь, по которому ему надлежит идти. Этот путь есть устроение внутренней жизни, это есть путь к высшим радостям духовным, которые открываются, по милости Божией, на этом пути. Все эти кинематографы, вся эта бесовская пляска мирская, все эти накрашенные люди, все эти непристойные костюмы – все то, чем мир так нагло блещет, ослепляя электрическими огнями – все это перестанет манить и завлекать человеческую душу, в сердце засветится любовь к Богу и истинной жизни, а вместе с тем вспыхнет и пламень огненной ненависти к миру. Аминь.

13 беседа «О духовной жизни»

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Вот каким языком в первые века говорили исповедники святой христианской Православной веры.

В апологии Иустина-мученика читаем:

«Я подаю вам свою записку не с тем, чтобы вам льстить или говорить в ваше удовольствие, но чтобы требовать у вас справедливости, которую предписывает разум. Я прошу вас не руководствоваться предубеждениями, не увлекаться страстью и ложным слухом, не полагаться на мнения людей суеверных, но стать выше такого рода суждений, которые могут быть вредны только для вас самих, и исследовать взводимые на христиан преступления. Нам нельзя сделать ничего худого, пока мы сами не худы. Вы можете умерщвлять нас, но не можете сделать нам вреда. Преследуя людей невинных, вы преследуете, собственно говоря, самих себя. Правильный ход дел требует, чтобы подданные отдавали высшей власти отчет в своих убеждениях и поступках, а правители судили не по законам насилия и самовластия, но по правилам благочестия и мудрости.

Итак, наше дело представить вам нашу жизнь и учение, чтобы нам самим не быть в ответственности пред Богом за то, что другие, не зная ничего нашего, погрешают против нас по слепоте и неведению, а вы, как требует разум, выслушайте и будьте добрыми судьями, потому что оставаясь несправедливыми к нам и после наших показаний, вы будете уже непростительно виновны пред Богом».

Прошло сто лет. Наступили гонения Декия, и мы читаем у Киприана:

«Тотчас при первых словах угрожающего врага большое число братьев продало свою веру и, еще не быв опрокинуто бурею гонений, само себя низвергло добровольным падением».

Разгадка в том нравственном состоянии церковного общества, о котором историк Церкви Евсевий говорит так:

«От полноты свободы течение наших дел христианских превратилось в медленное и вялое. Мы начали друг другу завидовать, друг с другом ссориться и при случае поражать один другого стрелами слова, едва ли не так же, как и оружием. Предстоятели начали нападать на предстоятелей, массы христиан возмущаться против масс, постыдное лицемерие и притворство достигли высшей степени зла».

Годы благоденственного жития нашей современной Церкви были не сто-двести лет, а многие века, и за эти века благоденствия мы получили в наследство много такого, от чего нам с величайшим трудом приходится избавляться. Для Церкви никогда не были страшны внешние условия ее существования – всегда было страшно ее внутреннее состояние, ее нравственные, духовные, религиозные недостатки.

Сегодня нам предстоит говорить о духовнике, но для того, чтобы понять причину всей важности этого вопроса на пути жизни духовной, нам надлежит несколько просмотреть это тяжкое наше наследство. Оно заставит нас увидеть многое, что было бы невозможно в первоначальном христианстве в эпоху катакомб.

Богослужение первых христиан за эти века благоденствия превратилось в службу. Исполнение высочайшего подвига пастырского молитвенного и духовного стало, на языке этого благоденствия, требоисполнением; привычное отношение верующих к религиозным своим обязанностям стало действительно требою, которую надо оплачивать.

Здесь мы сделаем отступление в сторону от общего мира наших размышлений (ибо иного не имею места, как амвон, и беседы для обсуждения и практических церковных вопросов).

Итак, скажем несколько слов о так называемом материальном положении духовенства. Я считаю принцип «жалования» в той или иной форме ложным. У верующих всегда будет некая потребность в материальной жертве. Это будет побуждать их к заботе о материальной жизни пастыря, и всегда будет твердо стоять религиозный принцип: пастырь – Христов нищий, Христов нищий, питающийся от «подаяния» верующих. Но это совершенно не то «подаяние», которое укоренилось у нас при оплате «треб», когда устанавливается и установилась ужасающая форма этой оплаты, одинаково развращающая и берущих, и дающих, когда установилась теснейшая связь между определенным священнодействием, определенным молитводействием, даже совершением Таинства и платой, как говорится «за труды». Больше всего чувствуется эта ненормальность при так называемом «хождении по приходу». Какой великий смысл заключается в хождении священника с крестом по квартирам и каморкам прихожан! Сколько может он принести духовной радости – только освободите вы это хождение с крестом от «собирания денег». Как изменилось бы тогда отношение пришедшего с крестом, славящего Христа пастыря! Я вовсе не хочу изображать из себя бессребреника, – никакого бессребреника я не изображаю: я знаю, что пастырь должен есть, одеваться, существовать, но нужно отделить эти два дела: дело молитвы, дело пастырское пусть идут своим порядком, а необходимая забота членов Церкви о материальном положении пастыря пусть идет своим.

Тогда совесть пастыря будет освобождена от этой постоянной тягостной связи денег и молитвы, а совесть пасомых будет освобождена от тягостнейшей обязанности за молитву и таинство расплачиваться монетой.

Но мы уклонились в сторону. Вернемся к тяжелому наследству долгих лет внешнего благоденствия. На духу часто признаются, что начав жить церковною жизнью, верующие попадают в положение людей, раздираемых на две части. Создаются две совершенно разные жизни, два совершенно разных мира: один мир – это храм со всем тем, что он дает верующему, другой мир – это та жизнь, которая начинается, как только он выходит из стен храма. Раньше человек не испытывал так сильно этой раздвоенности, ему казалось просто примирить эти два начала – его обычное мирское существование и исполнение обычных церковных обязанностей. Нисколько не противоречило его семейной жизни пойти в церковь, поставить свечку, вынуть просфору и вновь уйти в мир, и вновь начать там жить по-мирскому.

Что же происходит теперь, почему теперь такая раздвоенность, такое страшное состояние, когда человек чувствует, что он живет не одной, а двумя жизнями: одна жизнь та, в которую влечет его Церковь, другая жизнь, в которую втягивает мир.

А произошло то, что перед сознанием верующих встали те задачи христианской жизни, которые раньше были как бы специальностью монашествующих. Мирянам полагалось ходить в церковь… а жить они должны были «по-мирскому», духовная жизнь предназначалась не для них. Духовная жизнь была достоянием монастырей. И вдруг этот монастырь из-за этих высоких стен, за которыми было так удобно, естественно и просто заниматься чисто духовным делом, не чувствуя никакой двойственности, ибо мир был отгорожен от монастырской жизни этими стенами, – вдруг этот монастырь, эти духовные задачи захватили собой мирян. «Добротолюбие», «Невидимая брань», Феофан Затворник, – все то, чем сейчас начинает питаться и жить верующий христианин в миру – все эти книги читаются им здесь, в миру, по этим комнатам, в этих квартирах, где так ярко чувствуются все стороны чисто мирской жизни. Естественно, понятно делается то состояние души, когда человек говорит, сидя в гостях и вспоминая себя в церкви: «Мне начинает казаться, что все то, церковное – сон». Истинно так! Насколько то не походит на это, – настолько это не походит на то, что там. Раздвоение жизни на жизнь духовную для монахов и жизнь мирскую для мирян – это самое тяжкое наследство нашего долгого внешнего церковного благополучия, превратившего христианство из подвига жизни в простую бытовую привычку. И когда события, по воле Божией, заставили нас вспомнить о духовных, о высших задачах общехристианских, а вовсе не специально созданных для монашествующей братии, тогда и оказались люди в таком страшном и беспомощном состоянии, тогда и встали вопросы: как сохранить то, что дает Святая Церковь, в условиях мирского бытия. Отсюда выдвинулась и возникла совершенно особая обязанность современного пастырства – духовничество.

Духовничество и старчество – это было также дело монастыря, как и вся духовная жизнь. Приходский священник в отношении исповеди был совершитель определенного Таинства, а когда требовалось духовное руководство, тогда ехали в Оптинскую пустынь или в какой-либо иной монастырь и там врачевали свои духовные язвы у опытных духовных врачей. Духовная жизнь, возникающая ныне в условиях мирской жизни, возложила это непосильное и тяжкое бремя духовничества и даже старчества на плечи рядовых приходских священников. Эта обязанность не может быть ими с себя снята, потому что эта потребность в духовничестве есть законнейшая потребность мирянина, приступающего к духовной жизни в условиях жизни мирской. Для того, чтобы в условиях мирских не бросить на полпути жизнь духовную, и даже не на полпути, а на первой ступени, для этого непременно нужно иметь духовного руководителя. А так как нельзя всем разыскать каких-то исключительных по своим дарованиям духовников, то эту обязанность приходится брать на себя нам – рядовым пастырям, которые, с Божией помощью, будут наставлять и руководить духовно своих чад.

В этом деле духовничества для назидаемых, для мирян необходимо усвоить себе два правила. Первое – иметь одного духовника. Как часто на вопрос: «Есть ли у вас духовник?» – слышим ответ: «Имею несколько духовников: исповедуюсь вот там и там». Это состояние хождения по разным духовникам не полезно в духовной жизни. Оно напоминает то состояние, о котором свидетельствует один современный пустынник. В пустыни враг постоянно побуждает изменить внешние условия жизни пустыннической. Первое искушение пустыннику в том и состоит, что ему начинает казаться: вот на той горе спасаться лучше. И если он оставит первую пустынную свою мысль и подымется на высокую гору, на которой, ему кажется, лучше будет идти дело его спасения, вражья сила сейчас же станет шептать: а вот на той горе еще лучше, еще тише, еще уединеннее. И замотает враг этого человека, ходящего по разным горам и все ищущего лучшего и лучшего для себя.

Избирать духовника нужно по своему сердцу и душе, но менять духовника можно по каким-либо очень серьезным основаниям и лучше с благословения того духовника, от которого хотят уйти.

Второе правило заключается в том, чтобы выбрав духовника, отдать себя ему в послушание. В условиях мирской жизни не может быть осуществлено послушание так, как оно ставится в монастырях, ибо здесь нет возможности для духовника так руководить каждым движением в жизни человека, как это можно сделать в монастырях. Но важна готовность, важна сама решимость отказаться от своей воли.

Однажды за нашим богослужением отец диакон, по ошибке, произнося ектению, сказал вместо «Святого Храма сего» – «Святой обители сей», и я поймал себя на неожиданном чувстве: эта простая обмолвка была необычайно мне по душе. В этом чувстве, может быть несколько и странном, сказалось мое постоянное тяготение именно к этой идее: необходимости созидания в наших условиях жизни духовного монастыря, дабы жизнь духовная, некогда строившаяся за монастырскими стенами, ныне строилась замкнуто в душах наших.

И во многих церквях, с Божией помощью, созидаются теперь «обители», хотя может быть и не везде и не всегда такими именно словами определяется то пастырское дело, которое в них делается. Я знаю, что на этом пути много есть и явлений общины не только вокруг православных пастырей, но и вокруг самозванцев, отделившихся от Церкви и лишь именующих себя православными пастырями. Но эти уродливые явления были и тогда, когда возникали ереси и расколы в первоначальном христианстве.

И все же, все же истинный путь – это есть путь объединения прихода на началах духовничества, и пусть пастырь будет духовником, настоятель да будет игуменом и храм приходский сделается обителью.

Аминь.

14 беседа «О духовной жизни»

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Можно ли отделить проповедь от впечатлений живой действительности, и может ли проповедник не связывать своих размышлений с тем, что ему самому приходится пережить в этой живой действительности?

Сегодняшнюю мою беседу о духовной жизни я не могу не начать именно с такого впечатления, ибо впечатление это – одно из таких, которое остается на всю жизнь. Мне пришлось присутствовать при смерти духовной дочери моей – старушки семидесяти лет. Я много видел, как умирают люди, но я никогда не видел такой смерти. Я пришел, чтобы причастить ее Святых Тайн. Она спала. Мне подумалось: лучше ее не беспокоить и сначала приготовить все, а потом разбудить. Когда я стал будить ее, она не просыпалась. Я поднимал ее руками за плечи. Голова закидывалась назад. Она спала.

Тогда я стал громко звать ее, наклонившись к уху: Евдокия, Евдокия! Она не просыпалась! Тогда я понял, что это сон предсмертный. Я открыл книгу и стал читать Канон молебный на исход души. Во время чтения я видел, что ровное дыхание ее затихает, а когда я кончил и наклонился к ней – дыхание ее было едва заметно, но лицо оставалось таким же спокойным и тихим, как при здоровом сне. Я все время смотрел на ее лицо, и вот на глазах моих кончилось дыхание ее. Воистину в самом буквальном смысле заснула вечным сном. – Так умирают только неведомые миру, простые святые русские люди. И только сказал я слово «отошла», как в комнату вошла женщина. Мне бросились в глаза эти громадные белые костяные серьги, как обручи, это странное модное жалкое платье, обтянутое, с голыми руками, и я увидел лицо испуганное, страдающее. Эта женщина упала на грудь умершей и стала рыдать. И вот я все думал, все думал: этот страшный мирской костюм, эти искреннейшие слезы и смерть человека – все это образ той же ненавистной мирской жизни и жизни духовной.

Святые Отцы и подвижники нас научали часто возвращаться к мысли о смерти, постоянно вновь и вновь просматривать свою душу перед лицом сего Таинства, – посему и мы на беседах наших не можем вновь и вновь не возвращаться к этим размышлениям о смерти. Сколько заносчивости, сколько пустых вызывающих горделивых слов говорится человеком о том, что он – царь, о том, что он все может, о том, что он все завоевывает, о том, что нет ему никаких преград, что само небо ему повинуется! Сколько этого пустословия, этого самохвальства, когда говорится об электрификации, радио, о всех этих чудесах техники и человеческой культуры! И какие это все нелепые обручи на ушах, какие это оголенные руки, какое жалкое людское платье! И что, что в сравнении со всем этим пустословием последний вздох, который наполняет душу не страхом, а величайшим чувством благоговения перед величием человеческой души? И мне вспомнились слова канона: «Душе моя, душе моя восстани, что спиши, конец приближается!» – Душе моя, душе моя, что спиши? Не для того размышление сие о смерти есть, чтобы нам впадать в уныние, в подавленное состояние духа, чтобы нам довести себя до чувства отчаяния, – вот до того чувства, до которого дошел один отпавший от Церкви русский писатель, признававшийся в публичной исповеди своей, что он размышлениями о смерти довел себя до такого ощущения бессмысленности жизни, что боялся остаться наедине с ружьем, ибо ему стоило больших усилий удержать себя от того, чтобы не спустить курок. Не для того нам нужно это размышление о смерти, а для того, чтобы нам понять истинный смысл жизни, для того, чтобы открылась нам радостнейшая вечная цель бытия нашего, для того, чтобы нам понять этот истинный смысл призывных слов канона: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши, конец приближается!» Восстани, восстани. Для того, чтобы восстать ей, – ей прежде всего и нужно увидеть смысл жизни своей в том, в чем он заключается действительно. Ибо все то, что лишь кажется человеку смыслом жизни его, для чего он тратит все свои силы, – все это есть не что иное, как людская одежда наша, которая делается такой жалкой, когда мы видим очами своими таинство смерти.

Когда ты начинаешь думать, что смысл бытия твоего в той ученой мудрости, которую предлагает тебе безбожный мир, заглушая высшие вечные запросы духа, говори себе: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши, конец приближается!» И когда тебе кажется, что смысл бытия твоего в том, что дает тебе мирская жизнь, все эти мирские нездоровые бесовские наслаждения, и тебе кажется, что куда-то уходит от тебя неотложный вопрос: «Зачем ты живешь?» – говори себе эти слова: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши, конец приближается!» И когда тебе будет думаться, что весь смысл твоего существования вот в этой твоей сутолоке: когда ты суетишься, не зная зачем, с утра до вечера, и злишься, и других злишь, и все время обижаешься, и других обижаешь, и когда вся жизнь твоя разменивается и уходит на эти пустяки – говори себе: «Восстани, что спиши? Конец приближается!» И тогда все то, что тебе кажется в жизни таким важным, будет испеплено в душе твоей этими словами. Ты не впадешь в уныние, ибо пред тобою тогда загорится истинный путь бытия твоего, истинный смысл его – вечное твое спасение, и ты, может быть, вот так же заплачешь, как плакала женщина в модном платье, и так же будет тебе и скорбно, и страшно вспомнить, как ты жил доселе. Ибо духовные очи наши и истинный смысл жизни открывает нам только тайна смерти.

Аминь.