Текст книги "Соглядатай"

Все молчали.

Официантка смотрела на пол у себя под ногами. Хозяин смотрел на официантку. Матиас видел взгляд хозяина. Трое моряков смотрели в свои стаканы. Ничто не выдавало пульсации крови в венах – только небольшое подрагивание.

Вряд ли можно с точностью определить, сколько времени это длилось.

Прозвучали слова. Но вместо того, чтобы нарушить молчание, эти два слога во всех отношениях составляли с ним единое целое:

– Ты спишь?

Голос был строгим, глубоким и слегка певучим. И хотя слова эти были произнесены без гнева, почти тихо, под притворной мягкостью они таили неведомую угрозу. А может статься, что наоборот, именно в кажущейся угрозе звучало скрытое притворство.

Исполнение приказа происходит с немалой задержкой – как будто он долго летел откуда-то издалека, через песчаные равнины и стоячие воды, – когда девушка вновь, не поднимая головы, боязливо двинулась в сторону того, кто только что произнес слова. (Заметил ли кто-нибудь, как он шевелил губами?) Подойдя к нему – когда их разделяло меньше шага – расстояние его вытянутой руки, – она наклонилась, чтобы поставить бутылку на место, открывая изгиб обнаженной шеи, в основании которой виднелся чуть выступающий позвонок. Затем, распрямившись, она принялась сосредоточенно и тщательно протирать только что вымытые стаканы. Снаружи, за стеклянной дверью, за мощеной дорогой и полоской ила воды порта переливались на солнце в танцующих бликах: ромбовая мозаика расстилалась по волнам языками готического пламени, линии то внезапно и судорожно сжимались, превращаясь на миг в яркую вспышку света, то вновь так же быстро вытягивались в длинные горизонтали, которые тут же опять рассыпались ломаными зигзагами, неторопливо играя в бесконечные сочетания фигур, плавно и незаметно перетекающих одна в другую.

Над столиком, где сидели моряки, сквозь сжатые зубы просвистел ветерок, за которым вскоре последовали и слова.

По слогам, настойчиво, но вполголоса: «…следовало бы…» – сказал самый молодой из них в продолжение какого-то давно начатого долгого спора. «С ней следовало бы…» Молчание… Легкий присвист… Его прищуренный в напряженном поиске взгляд исследовал темный угол, в котором находился задвинутый туда китайский бильярд.

– Даже не знаю, что с ней следовало бы сделать.

– Да-а уж! – уже громче, растягивая начальный слог, произнес другой – тот, что сидел рядом.

Третий, который сидел напротив, залпом выпил остатки вина из своего стакана и сказал примирительно, поскольку предмет разговора стал его утомлять:

– Выпороть… И тебя тоже.

Они замолчали. Хозяин заведения скрылся в проеме двери за стойкой. В быстром взмахе ресниц Матиас успел разглядеть большие темные глаза девушки. Он отпил глоток. Она закончила протирать стаканы; чтобы как-то занять руки, она сложила их за спиной, как будто поправляя развязавшиеся ленты своего передника.

– Кнутом! – снова прозвучал голос самого молодого. Он произнес эти два слога, сухо просвистев их сквозь зубы, а затем повторил то же слово, но более неуверенно – как бы мечтательно.

Матиас заглянул вниз, в желтую и мутную глубину алкогольного напитка, стоящего перед ним. Он увидел свою правую руку, лежащую на краю стойки, слишком давно не стриженные и ненормально заостренные ногти.

Засунув руку в карман куртки на овечьем меху, он нащупал там веревочку. Он вспомнил о чемодане, стоящем у него под ногами, о цели своего путешествия и о том, что его ждет работа. Но хозяин заведения куда-то отлучился, а у официантки вряд ли с легкостью найдется сто пятьдесят или двести крон. Двое из собутыльников явно принадлежали к той категории людей, которые не станут покупать наручные часы; что же касается самого молодого, то он не переставая твердил что-то про неверность своей жены или невесты, так что отвлечь его от этой мысли было бы непросто.

Матиас допил свой абсент и, позвякивая в кармане мелочью, сделал вид, что собирается расплатиться.

– Три кроны семь, – сказала девушка.

Вопреки его ожиданию, она заговорила естественно, без тени смущения. Абсент был недорогим. Матиас разложил на прилавке три серебряные кроны и семь медных монеток, затем прибавил еще новенькую монету в полкроны:

– Это тебе, малышка.

– Спасибо, месье.

Она собрала все деньги и бросила их вперемешку в ящик кассового аппарата.

– А хозяйки нет? – спросил Матиас.

– Она наверху, месье, – ответила девушка.

В проеме двери, ровно на том же самом месте – не посередине, а у правого ее косяка, – как будто он так и стоял там, никуда не отлучаясь, вновь нарисовался силуэт хозяина кафе. Лицо его оставалось неизменным: замкнутым, жестким, восковым, в нем читалась враждебность, а может быть, озабоченность – или всего лишь отрешенность – как кому нравится; с тем же успехом ему можно было бы приписать самые черные намерения. Официантка нагнулась, чтобы убрать под прилавок чистые стаканы. По другую сторону двери морские блики переливались на солнце.

– Прекрасный денек, – сказал Матиас.

Он наклонился и взял чемодан в левую руку. Сейчас ему не терпелось выйти поскорее на улицу. Раз уж никто ему не отвечает, он не будет настаивать и уйдет.

– Этот господин хотел бы видеть мадам Робен, – раздался в этот момент спокойный голос девушки. Воды порта, залитые солнцем, сверкали нестерпимым блеском. Правой рукой Матиас потер глаза.

– Насчет чего? – спросил хозяин.

Матиас повернулся к нему. Это был очень высокий, плечистый человек – почти великан. Ощущение мощи, которое исходило от него, еще больше усиливалось благодаря тому состоянию неподвижности, из которого он никак не мог выйти.

– Это месье Робен, – пояснила девушка.

Матиас поклонился, любезно улыбаясь. На этот раз хозяин ответил на его приветствие, но едва заметным кивком. На вид он был примерно того же возраста, что и Матиас.

– Я знавал когда-то одного Робена, – начал Матиас, – когда был еще совсем мальчишкой, лет тридцать назад… – И принялся делиться весьма расплывчатыми школьными воспоминаниями, которые можно было бы отнести к кому угодно на этом острове. – Робен, – добавил он, – это был такой здоровяк! Жан, кажется, его звали. Жан Робен…

– Мой кузен, – сказал хозяин, качая головой. – Не такой уж он был здоровяк… В общем, он уже умер.

– Да ну?

– В тридцать шестом, умер.

– Неужели? – воскликнул Матиас, внезапно опечалившись.

Его симпатия к этому выдуманному Робену заметно увеличивалась благодаря тому обстоятельству, что теперь он не рисковал случайно встретиться с ним, рассказывая свои байки. Как бы невзначай он упомянул свою фамилию и попытался разговорить собеседника, чтобы расположить его к себе.

– А отчего он, бедняга, умер?

– Вы за этим пришли к моей жене? – насторожился настоящий Робен, возможно и в самом деле ошарашенный.

Матиас успокоил его. Цель его визита была совершенно иная: он продает наручные часы, и, кстати, у него имеются очень красивые дамские модели, которые несомненно заинтересуют женщину со вкусом, такую как мадам Робен.

Месье Робен сделал неширокий жест рукой – первое настоящее движение с момента его появления, – недвусмысленно показывающее, что он не поддался на комплимент. Коммивояжер залился громким смехом, который, к сожалению, не был подхвачен остальными. За столиком, где сидели моряки, краснолицый тип, что был слева от обманутого влюбленного, – без всякой видимой причины, потому что никто ему ничего не сказал, – снова протянул свое «Да-а уж!». Матиас поспешно уточнил, что у него есть и мужские часы отменного качества, учитывая их цену, вне всякой конкуренции. Надо было сразу же, без промедления, открыть чемоданчик и рассказать подробнее о достоинствах своего товара, пустив часы по кругу; но стойка бара была слишком высока для таких целей, поскольку для этих целей требовался большой простор, а чтобы воспользоваться одним из столов в зале, Матиасу пришлось бы повернуться спиной к хозяину заведения – единственному серьезному клиенту. Тем не менее он склонился в пользу этого не самого удачного решения и начал говорить – встав, таким образом, слишком далеко, чтобы хоть кто-нибудь прислушался к его речам и дал себя убедить. Вымыв, протерев и поставив на место опустевший стакан Матиаса, официантка вытирала тряпкой оцинкованную крышку стойки бара в том месте, где он только что пил. Три моряка, рядом с ним, снова принялись что-то обсуждать, начав прямо с середины такой же немногословный и неторопливый разговор, в котором не было ни динамики, ни развязки. На сей раз речь шла о партии крабов-«пауков» («крючников», как они их называли), которую предстояло доставить на континент, и они спорили о том, кому их продать, – похоже, возникшие между ними разногласия касались оптовика, с которым они обычно работали. А может, между ними вовсе и не было разногласий, а просто они были недовольны принятым решением. Чтобы прекратить спор, самый старший – тот, что сидел лицом к двум остальным, – заявил, что теперь его очередь всех угощать. Девушка взяла бутылку красного вина, вышла из-за стойки бара и осторожно понесла вино, семеня мелкими шажками.

Подойдя к хозяину кафе, чтобы поближе показать ему одну из серий часов (по сто пятьдесят крон, мужские, с защитной сеточкой на стекле), Матиас увидел, что взгляд того устремлен уже не на картонки с часами, а в сторону столика, на который официантка подавала вино. Она стояла, наклонив голову, согнув шею и плечи, чтобы лучше видеть, насколько наполнились стаканы. Ее черное платье имело круглый вырез на спине. Поднятые на затылке волосы обнажали шею.

Поскольку никто не обращал на него внимания, Матиас положил картонку обратно в чемодан. Моряк с красным лицом со своей стороны поднял на него глаза и быстро заговорщически подмигнул. Одновременно он хлопнул по руке своего соседа:

– А ты, малыш Луи, не хочешь купить часы? А? – (Подмигивает.) – Сделать подарок своей Жаклин?

Вместо ответа молодой человек дважды сухо просвистел сквозь зубы. Девушка, изогнув спину, резко выпрямилась. На мгновение Матиас увидел темный отсвет ее зрачков и радужных оболочек глаз. Повернувшись, словно марионетка, на каблуках, она отнесла бутылку на место, под прилавок, и к ней сразу же вернулись ее прежняя медлительность и хрупкость, как у куклы с шарнирными суставами, что поначалу Матиас – вероятно, несправедливо – приписал ее неловкости.

Он сам подошел к хозяину кафе и стал показывать ему дамскую серию «Фантазия»:

– А это для мадам Робен; эти точно должны ей понравиться! Первые с краю – двести семьдесят пять крон. А вот эти, в старинном корпусе, – триста сорок девять. Да такие часы у любого часовщика будут стоить все пятьсот! А браслет я лично от себя подарю вам совершенно бесплатно! Взгляните-ка, просто игрушка!

Зря он так расточался. Наигранная веселость, едва вспыхнув, угасла сама собой. Обстановка была слишком неподходящей. В таких условиях продолжать не имело смысла. Никто его не слушал.

Однако в то же время никто явным образом его и не прогонял. Возможно, они рассчитывают, что он так и будет говорить с ними до самого вечера, а они время от времени станут бросать рассеянный взгляд на его часы и иногда кидать в ответ два-три слова, чтобы не дать ему уйти. Уж лучше это сделать сейчас: церемония отказа была в целом не так уж обязательна.

– Если вы так желаете, – сказал наконец хозяин, – вам стоит только подняться наверх. Она ничего не купит, но это ее развлечет.

Думая, что муж пойдет вместе с ним, Матиас уже начал искать предлог, чтобы увильнуть, но не нашел: хозяин объяснил ему, как найти его супругу, которая – по его словам – занимается уборкой или варит на кухне еду, отчего идея о том, что ей нужно еще какое-то развлечение, выглядела несколько странно. Как бы то ни было, Матиас решил согласиться сделать эту последнюю попытку, надеясь, что, избавившись от присутствия великана с каменным лицом, он вернет себе способность к убеждению. До сих пор у него складывалось впечатление, будто он говорит в пустоту – весьма враждебную пустоту, постепенно поглощавшую его слова.

Он застегнул чемоданчик и прошел в глубину зала. Вместо того чтобы пустить его через дверь, находящуюся за стойкой бара, ему указали другой вход, который был в углу, где стоял китайский бильярд.

Закрыв за собой дверь, Матиас оказался в довольно грязной прихожей, свет в которую слабо проникал через небольшую застекленную дверцу, выходившую во внутренний двор – глубокий и темный. Стены вокруг него, когда-то выкрашенные в однообразный охристо-желтый цвет, теперь были грязными, облупившимися, обшарпанными, кое-где потрескавшимися. Деревянный пол и ступени, хотя заметно истертые подошвами и частым мытьем, были черны от въевшейся пыли. По углам громоздились всякие вещи: ящики с пустыми бутылками, большие коробки из гофрированного картона, бак для кипячения белья, выброшенные обломки старой мебели. По всей видимости, они были расставлены в каком-то определенном порядке, а не накапливались там постепенно, по мере того как их выбрасывали. Однако в целом это выглядело не так безобразно, чтобы вызывать отвращение; на самом деле все здесь казалось весьма заурядным: просто полы были не натерты (что, впрочем, не является чем-то из ряда вон выходящим) да стены требовали покраски. А та полнейшая тишина, которая здесь царила, была гораздо менее удручающей – и более оправданной, – нежели напряженное безмолвие, которое то и дело заполняло собой зал кафе.

Направо сворачивал узкий коридор, который вел, вероятно, в подсобные и жилые помещения и далее – на улицу. Кроме того, там были целых две, к тому же ужасно тесные, лестницы, что являлось совершенно непонятным излишеством, поскольку обе находились в одном и том же крыле здания, а не в разных.

Матиас должен был подняться по первой лестнице, которую он увидит перед собой при выходе из зала; обе они в некоторой степени могли удовлетворять такому определению, однако в полной мере ему не соответствовали ни та, ни другая. Постояв в нерешительности несколько секунд, он наконец выбрал дальнюю, потому что другая явно находилась немного в стороне. Он поднялся наверх. Там, как и было обещано, он предстал перед двумя дверями, у одной из которых не оказалось ручки.

Вторая же была не заперта, а только слегка прикрыта. Матиас осторожно постучал, чувствуя, что ее створка вот-вот готова повернуться на петлях, и боясь, что дверь откроется сама.

Он подождал. На площадке было слишком темно, чтобы различить, какой узор изображен на двери: древесные прожилки или пара очков, глаза, кольца или витки веревочки, свернутой в форме восьмерки.

Матиас снова постучал своим широким перстнем. Как он и опасался, дверь раскрылась сама собой. Тут он понял, что за ней находится всего лишь прихожая. Не зная уже, где постучать, подождав еще немного, он вошел внутрь. На сей раз перед ним оказались три двери.

Средняя была распахнута настежь. В открывшейся его взгляду комнате располагалась вовсе не кухня, как обещал хозяин, а просторная спальня, которая поразительно напомнила Матиасу нечто такое, истоков чего он впоследствии так и не сумел установить. В центре комната была пуста, и в глаза сразу бросалась покрывавшая пол черно-белая плитка: белые восьмиугольники размером с тарелку соединялись краями по четыре, так что между ними еще оставалось место для такого же количества маленьких черных квадратов. Матиас вспомнил, что на острове было издавна заведено в самых лучших комнатах дома покрывать полы плиткой, а не досками – правда, обычно это касалось столовой или гостиной, а не спальни. Однако в назначении этой комнаты никак нельзя было усомниться: один из углов занимала просторная низкая кровать, стоявшая вдоль стены противоположной двери. У перпендикулярной стены справа в изголовье кровати на ночном столике стояла лампа. Дальше вдоль стены находились закрытая дверь, затем трельяж, а над ним – овальное зеркало. Обстановка в этом углу дополнялась прикроватным ковриком из натуральной овчины. Чтобы заглянуть вдоль правой стены подальше, пришлось бы просунуть в дверь голову. Вся левая часть также оставалась невидимой из-за полуоткрытой створки двери, ведущей из прихожей, где стоял Матиас.

Плитка на полу была безупречно чистой. Ни единое сомнительное пятнышко не омрачало эти белые, матовые, гладкие и как будто бы совсем новенькие плитки. Все имело опрятный и (несмотря на некоторую странность) почти кокетливый вид, который контрастировал с тем, как выглядели лестница и коридор.

Плиточный пол в этой комнате вряд ли мог послужить единственной причиной некоторой ее анормальности; в его расцветке не было ничего неожиданного, да и само наличие такого пола в спальне было вполне объяснимо, например: это могло быть следствием перестановки в квартире, в результате чего некоторые комнаты поменяли свое назначение. И кровать, и ночной столик, и прямоугольный коврик, и трельяж с зеркалом были самыми что ни на есть обыкновенными, равно как и обои, усыпанные крохотными разноцветными букетиками на кремовом фоне. Над кроватью висела написанная маслом картина (а может, обычная репродукция, вставленная в раму, как полотно настоящего художника), на которой был изображен точь-в-точь такой же уголок спальни: низкая кровать, ночной столик, овчинный коврик. На нем, лицом к кровати, стоит на коленях маленькая девочка в ночной рубашке и молится, склонив голову и сложив ладони. Вечер. Свет лампы, падая под углом в сорок пять градусов, освещает правое плечо и шею ребенка.

На ночном столике горела – забытая, так как было уже совсем светло, – лампа-ночник. Матиас заметил это не сразу, ему мешал яркий уличный свет, пробивающийся сквозь простую тюлевую занавеску; однако абажур, имевший форму усеченного конуса, вне всяких сомнений, светился изнутри. Прямо под ним поблескивал небольшой прямоугольный предмет синего цвета – наверное, сигаретная пачка.

Хотя в остальной части комнаты, как казалось, царил порядок, постель – наоборот – имела такой вид, словно это разгар битвы или уборки. Темно-красные простыни были смяты, даже скомканы, и свисали с одной стороны прямо на плиточный пол.

Из спальни шел какой-то жар, как будто в это время года там, где-то в очаге, еще горел огонь – через полуоткрытую дверь из прихожей, где стоял Матиас, огонь этот был не виден.

На самом верху лестничного пролета находилось пустое помойное ведро, за ним стояли две швабры, прислоненные к стене. У подножия лестницы Матиас остановился, не решаясь войти в узкий коридор, который – как он думал – вновь выведет его прямо к набережной. Он вернулся в кафе, где теперь уже никого не осталось. Но это его нисколько не огорчило: все равно никто из них ничего не купил бы – ни эти моряки, ни хозяин кафе, ни боязливая девушка – которая, возможно, была вовсе не такая уж боязливая, неловкая и покорная. Открыв стеклянную дверь, он снова оказался на ухабистой мостовой перед сверкающими водами порта.

Теперь совсем распогодилось. Теплая куртка на овечьем меху постепенно становилась для Матиаса обузой. Для апреля денек выдался действительно прекрасный.

Но Матиас и так уже потерял уйму времени и не стал долго греться на солнышке. В задумчивости сделав несколько шагов в направлении набережной, которая возвышалась над обнажившейся полоской ила, усеянного крабами с вывороченными клешнями, он обратился к ней спиной и вновь вернулся к выстроившимся вдоль нее в ряд фасадам и к своим сомнительным профессиональным экзерсисам.

Витрина в красноватых тонах… Стеклянная дверь… Машинальным движением он нажал на дверную ручку и очутился в очередной лавке с низкими потолками, где было еще темнее, чем в соседних. Облокотясь на прилавок напротив продавщицы, какая-то покупательница проверяла вычитанием сумму на длинном чеке, который та в это же время составляла на крохотном прямоугольном листочке белой бумаги. Матиас ничего не сказал, боясь сбить их со счета. Хозяйка лавочки, вполголоса называвшая цифры, одновременно водя по ним кончиком карандаша, прервалась на миг, чтобы улыбнуться новоприбывшему и жестом руки пригласить его немного подождать. И тут же опять погрузилась в вычисления. Она диктовала их так быстро, что Матиас удивился, как покупательница успевает ее контролировать. Впрочем, она, наверное, все время ошибалась, поскольку то и дело принималась заново называть те же ряды чисел, и казалось, никогда не закончит. «Сорок семь», – несколько громче произнесла она и что-то записала на листке бумаги. «Пять!» – запротестовала покупательница.

Они снова начали проверять колонку, которая никак не сходилась, теперь уже громко и хором, но в еще более головокружительном темпе: «Два и один – три, и три – шесть, и четыре – десять…» Магазин был от пола до потолка набит разными товарами, громоздившимися на стеллажах со всех четырех сторон; шкафы стояли даже в витрине, представляющей собой окошко весьма скромных размеров, – отчего в магазине становилось гораздо темней. На полу к тому же были свалены груды корзинок и ящиков. Наконец, два больших прилавка, составленных буквой «Г», которые занимали все оставшееся место, были доверху завалены всякой всячиной – если все же не считать квадратного полуметра пространства, где одиноко лежал испещренный цифрами прямоугольный листочек белой бумаги, над которым с двух сторон склонились две женщины.

Здесь вперемежку были собраны самые разнообразные товары. И конфеты, и шоколад, и баночки с вареньем. Здесь были игрушки, вырезанные из дерева, и коробки с консервами. Прямо на полу стояла клетка, полная яиц. Рядом с ней на решетке одиноко поблескивала твердокаменная, посиневшая, похожая на веретено рыба, длинная, как кинжал, и пестрящая волнообразными чешуйками. Еще там были ручки и книжки, башмаки и шлепанцы, и даже отрезы тканей. А также куча других, настолько разнообразных вещей, что Матиас пожалел, что, прежде чем сюда войти, не посмотрел на вывеску этой лавчонки. Где-то в углу, на уровне его взгляда, стоял выставочный манекен: торс молодой женщины с отрезанными конечностями – руки были обрублены прямо по плечи, а ноги – сантиметров на двадцать от туловища; голова ее была слегка наклонена вперед и чуть набок, что должно было производить впечатление «изящества», а одно бедро выступало больше другого, так сказать в «естественной» позе. Телосложение ее было миниатюрным, она была ниже среднего роста, насколько об этом позволяли судить ее увечья. Она стояла к нему спиной, лицом уткнувшись в полку, заполненную лентами. Из одежды на ней были только бюстгальтер и узенький поясок с чулочными подвязками на городской манер.

– Сорок пять! – с триумфом в голосе воскликнула продавщица. – Вы были правы. – И принялась за следующую колонку цифр.

Над тоненькой полосочкой шелка, идущей поперек спины, мягко светилась золотистая и нежная кожа плеч. Под ней, у основания хрупкой шеи, слегка выступал бугорок позвонка.

– Ну вот, – вскричала продавщица, – разобрались-таки.

Взгляд Матиаса пробежал по рядам бутылок, затем по рядам разноцветных баночек и, описав полукруг, остановился на хозяйке лавочки. Покупательница выпрямилась и пристально посмотрела на него сквозь очки. Матиас, застигнутый врасплох, никак не мог припомнить, что же следует сказать в подобном случае.

Остались лишь жесты: поставив чемодан на незанятый квадратный полуметр прилавка, он щелкнул замком. Быстро вынул черный ежедневник и переложил его на дно откинутой крышки. По-прежнему без единого слова он приподнял защитную бумагу, под которой лежала первая из серий часов – серия «Люкс».

– Одну минутку, пожалуйста, – с многообещающей улыбкой проговорила хозяйка лавочки.

Отвернувшись к полкам, она нагнулась, расчистила подходы к ящикам, занимавшим всю нижнюю часть стеллажей, выдвинула один из них и с победным видом извлекла оттуда картонку с десятью наручными часами, совершенно идентичную той, которую ей продемонстрировали. На этот раз ситуация была, бесспорно, неожиданная: Матиасу снова, но уже по более понятной причине не нашлось, что сказать. Он сложил свои пожитки обратно в чемоданчик и накрыл их ежедневником. Прежде чем закрыть крышку, он успел мельком взглянуть на спящих там разноцветных куколок.

– Тогда дайте мне четверть фунта конфет, – сказал он.

– Хорошо, вам каких? – Она стала перечислять целые списки сортов и цен, но Матиас, не обратив на это никакого внимания, показал на банку с конфетами в самых кричащих обертках.

Продавщица отвесила сто двадцать пять граммов и протянула ему целлофановый пакетик, который он положил в правый карман куртки, присоединив конфеты к тонкой пеньковой веревочке. Затем расплатился и вышел.

Слишком много времени он провел в магазинах. Ему нравилось туда заходить – потому что вход в них был прямо с улицы, как в деревенских домах, – и каждый раз из-за клиентов ему приходилось подолгу ждать и в конце концов испытывать сплошные разочарования.

К счастью, дальше шли дома, в которых не было магазинов. Матиас не стал обследовать второй этаж, полагая, что там, должно быть, живет продавщица конфет, и перешел к следующим домам.

Бродя темными коридорами с закрытыми дверями, взбираясь по узким, почти непроходимым лестницам, он снова затерялся среди своих призраков. Поднявшись наверх по немытой лестнице, он стучит своим широким перстнем в дверь, на которой нет ручки, и та открывается сама собой… Дверь открылась, и в узкий проем – едва достаточный, чтобы Матиас успел узнать черно-белые плитки на полу, – недоверчиво просунулась чья-то голова… Плитки на полу были однотонно-серыми; в комнате, куда он вошел, не было ничего примечательного – разве что смятая постель со свисающими на пол красными простынями… Не было там ни смятой постели, ни красных простыней, ни овчинного коврика, ни ночного столика, ни маленькой лампы-ночника; не было ни синей пачки сигарет, ни обоев в цветочек, ни висящей на стене картины. Комната, куда его привели, оказалась всего лишь кухней, в центре которой он положил на большой овальный стол свой чемодан. Потом была клеенчатая скатерть, узор на клеенчатой скатерти, щелканье замка из фальшивой меди и т. д…

Выходя из последней лавочки, которая оказалась настолько темной, что ему вообще ничего не удалось там увидеть – и даже услышать, – он заметил, что дошел до самого конца набережной, до того места, откуда, почти перпендикулярно, начинался длинный мол, словно пучок параллельных линий, убегающих вдаль, к маяку, и, казалось, сходящихся там в одну точку. Чередование двух горизонтальных освещаемых солнцем полос и двух темных – вертикальных.

Здесь же заканчивался и поселок. Разумеется, Матиас не продал ни одной пары часов, и на трех-четырех оставшихся улочках результат будет тот же. Чтобы не падать духом, он начал усиленно думать о том, что, по сути, его специализацией была сельская местность; в городе, насколько бы он ни был мал, явно требовались совершенно иные качества. Дорога, идущая по гребню мола, была безлюдна. Едва он собрался пройтись по ней, как прямо перед собой заметил щель, проделанную в массивном парапете, который, ограничивая собой набережную, далее шел вправо, до древней, полуразрушенной стены, оставшейся, очевидно, от старого королевского города.

Сразу за ней, или почти сразу, начинался невысокий скалистый берег – широкие, пологие уступы из серого камня террасами спускались прямо к воде, вытесняя, даже во время отлива, песок.

Матиас спустился по нескольким гранитным ступеням, которые вели вниз, к плоским камням. Слева ему теперь стала видна внешняя стена мола – вертикальная, однако освещенная солнцем, – единственная полоса, где парапет незаметно сливался с подножием волнореза. Пока дорога не представляла особых трудностей, Матиас продвигался дальше в сторону моря; но вскоре он все же остановился, так и не решившись перескочить через расщелину – хотя и не слишком широкую, – так как ему мешали тяжелые ботинки, теплая куртка и драгоценный чемодан в руках.

Тогда он сел на камень, подставив солнцу лицо, и пристроил рядом свой чемоданчик так, чтобы тот не мог соскользнуть. Несмотря на то что морской ветер здесь дул гораздо сильнее, Матиас развязал пояс, полностью расстегнулся и широко распахнул куртку. Машинальным движением в левом внутреннем кармане пиджака он ощупал бумажник. Солнце, ярко отражавшееся от поверхности воды, заставляло сильно прищуриваться. Матиас вспомнил девочку на палубе корабля, которая стояла, широко раскрыв глаза и подняв голову, заведя руки за спину. Казалось, будто ее привязали к железному столбу. Он снова запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник, чтобы проверить, там ли еще заметка, которую накануне он вырезал из «Фар де л'Уэст» – одной из местных ежедневных газет. Впрочем, вряд ли эта вырезка могла куда-то пропасть. И Матиас положил все обратно на место.

У подножия склона о скалы разбилась небольшая волна, увлажнив ту часть камня, которая до этого оставалась совершенно сухой. Начинался прилив. Одна, две, наконец три чайки подряд медленно-неподвижно пролетели, планируя навстречу ветру. Матиас вновь увидел железные кольца, вбитые в стенку мола, то обнажаемые, то заливаемые водой, которая мерно поднималась и опускалась в укромном углу возле причального спуска. Вдруг птица, летевшая последней, снялась с горизонтальной траектории, камнем упала вниз, пронзила водную гладь и исчезла. О скалу, всплеснув как пощечина, ударилась слабая волна. Матиас снова оказался в тесной прихожей перед слегка приоткрытой дверью комнаты с черно-белыми плитками на полу.

Девушка с боязливыми повадками сидела на краю смятой постели, зарывшись босыми ногами в шерсть овчинного коврика. На ночном столике горела лампа. Матиас запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник. Он достал из него газетную вырезку и, положив бумажник на место, внимательно перечитал заметку от начала до конца.

По правде сказать, ничего особенного в ней не говорилось. Строк в ней было не больше, чем в каком-нибудь малозначительном сообщении из рубрики «происшествия». Кроме того, добрую половину статейки занимало описание ненужных подробностей, связанных с обнаружением тела; а конец был целиком посвящен рассуждениям о том, в каком направлении жандармы намерены вести свои поиски, так что описанию самого тела строк отводилось совсем немного, а восстановлению картины насилия, которому подверглась жертва, вообще не было уделено ни строчки. Прилагательные «ужасный», «омерзительный» или «отвратительный» совершенно не годились для этого дела. Расплывчато-слезливые сетования по поводу трагической судьбы маленькой девочки тоже ничего не давали. Те завуалированные выражения, в которых рассказывалось о ее смерти, целиком соответствовали принятому для этой рубрики стилю газетных статей и отражали, в лучшем случае, лишь самые общие сведения. Чувствовалось, что те же самые слова авторы употребляли в каждом подобном случае, даже не пытаясь сообщить хоть малую долю правды о конкретном деле, о котором, надо полагать, они и сами толком ничего не знали. Приходилось заново от начала до конца восстанавливать всю картину по двум-трем простейшим подробностям, таким как возраст или цвет волос.