Текст книги "Меня убил Лель… Детектив"

Глава 10

Ольга открыла дверь, в доме пахло разогретой «долмой» и виноградным «Напареули» со сливой. Из кухни доносился неспешный разговор двух сытых и слегка пьяненьких мужчин.

– Конец моим припасам… – подумала Ольга, сморщила нос и сунула голову в приоткрытую дверную щель, тихонько заметила, – с тех пор, как люди придумали варить пищу, они едят в вдвое больше чем надо, а пьют втрое. Разоряете наш бар, безобразники? Что празднуем?

Роман обернулся на голос и, сверкнув бесоватым глазом, засуетился:

– Вай, женщина! Как ты можешь говорить такое? Мужчины просто вкусно едят… – Он подбежал к Ольге, чмокнул её в щёку. – Михал Юрич, хочу произнести тост.

Исайчев долил в бокалы вина, протянул один из них Ольге, торжественно произнёс:

– Давай, генацвале1212
  «Генацвале» означает в переводе с грузинского – товарищ, друг.


[Закрыть], пусть после твоего тоста вино закипит у нас в руках!

Роман приосанился:

– Кавказская мудрость гласит: «Имеющий жену красивую – уже не беден. Имеющий жену умную – богат. Имеющий жену красивую, умную и хозяйственную – подлинно богат». Так, выпьем же за подлинное богатство нашего друга! За тебя, Михал Юрич!

– Богатство твоего друга – жена, балбес! – с иронической улыбкой заметила Ольга и невзначай добавила, – Соколовы в нашей истории ни при чём…

– Кхе-хе, – поперхнулся вином Михаил, – точно?

– Точно! – подтвердила Ольга, – Купава Татьяну, сильно обидела, но в то же время дала понять – её муженёк – не судьба, а несчастный случай. Она это осознаёт, но вернуть хочет.

– Слышь, Михал Юрич, тебе не кажется, что пока пацаны в детстве играют в машинки, стрелялки и погонялки, девчонки с не обсохшим молоком на губах уже учатся управлять человеками – играют в куклы.

Не реагируя на очередную шутку товарища, Исайчев раздражённо стукнул ладонью по столу:

– Копилка, дело Игната Островского пропало… кто-то не только с ней, но уже давненько и со следствием играет в прятки!

Ольга присела на стул рядом с мужем, спросила:

– Когда оно пропало? Время? Меня интересует год.

– За год до приезда Мизгирёвых в Россию, – за Исайчева ответил Васенко. – Я уже крутил года-лета и так и эдак ничего не получил вразумительного. «Дело» открыли на следующий день после гибели Игната. Приостановили через два месяца. Мизгирёвы уехали в Исландию через три недели после катастрофы. Пробыли там пятнадцать лет. Вернулись три года назад. «Призраки Игната» появились полгода как. Выходит, два с половиной года семейство никто не беспокоил. Брата Игната Славку видел на его могиле в Хвалыни также полгода назад. Здесь есть над чем подумать. Получается, призраки появились с его приездом в Россию. Где он был семнадцать лет, никто не знает. И ещё: он брат Игната и может быть сильно на него похож. Он мог играть роль Леля в инсценировках. Фотографию Вячеслава можно найти, как вы думаете?

– А, может, и не быть похож! – усомнился Исайчев. – Славке в год гибели брата было восемнадцать лет. Сейчас ему почти тридцать шесть, вполне зрелый мужик…

Исайчев извлёк из кармана телефон и, пролистав группу контактов, провёл указательным пальцем по дисплею, при этом нажал на кнопку «громкая связь». На пятом гудке посылки вызова Михаил, Ольга и Роман услышали бодрый голос на фоне гула турбин:

– К вашим услугам, майор. Вы внесли дополнения в 51-ю статью Конституции России?

Исайчев иронически хмыкнул:

– Приветствую вас, Борис! Уезжаете куда? Слышу звук турбины самолёта.

– Это поёт моя кузнечная печь, просит работы. Говорите, что хотели…

– Опишите мне брата Игната в его сегодняшнем воплощении. Это не противоречит статьям Конституции? Братья похожи друг на друга?

На фоне гула пламени из трубки донёсся иронический смех.

– Будто из преисподней, – заметила Ольга.

– Исходя из температуры, оно так и есть, – ещё громче засмеялся абонент – Судя по вопросу, вы всё же склоняетесь к тому, что над Сонькой и Мизгирём подшучивал Малыш? Зря, но вам виднее… Похожи ли братья? Лель и Малыш были от одной матери, но от разных отцов. Лель в мать – высокий, статный, светловолосый. Малыш-Славка, вероятно, в неизвестного никому отца – невысок, не волосист, рыжеват и рыхловат.

– Получается это не он, – заметил Роман.

– Получается, – согласился Михаил. – Спасибо. Вы удовлетворили моё любопытство. Отбой.

– Премного благодарен за отбой! Целую руку вашей супруге. – трубка потемнела и затихла.

– Кто ещё знает историю с Игнатом? – задался вопросом Исайчев.

– Тот, кому Софья успела испортить жизнь, – бросил Роман, потягивая из бокала «Напареули». – А почему мы не вспоминали о биологическом отце Игната Степане Островском? Он как-то тенью мимо нас прошмыгнул.

– Какие у него могут быть претензии к Софье? Она девочкой была, когда он уехал, – заметила Ольга.

– Я у вас сегодня девушкой-телефонисткой работаю? – Михаил вновь достал из кармана брюк телефон, и поводив по дисплею пальцем, приложил трубку к уху:

– Майор Конопушкин, привет Исайчев, Тимофей прости за поздний звонок. Пришли завтра по факсу в СК материалы по отцу Игната Островского? Как нет! Почему? Хорошо, можешь прислать фотографии с похорон Игната, у кого-то из твоих земляков они обязательно есть. Кружочком выдели лицо отца. Как нет? Почему? Ну, фамилия имя-отчество назвать можешь? Так! Островский Степан Степанович, спасибо и на этом. Что-о? – засмеялся Михаил, – Ты для меня в рабочее время майор Конопаткин, а вне как был Конопушкин, так и остался… Да-а? Как скажешь! Исправлюсь…

Нажав на кнопку «отбой», Исайчев сообщил:

– Отец Игната более сорока пяти лет отсутствует в родных пенатах. В Хвалыни он женился, и не дождавшись рождения сына, смылся. Документов на него нет. Сроки хранения прошли. На похоронах тоже не был. Никто не знал куда сообщить. Интереса к семье не проявлял. Роман, надо найти Степана Степановича Островского, разузнать, отчего он так резко оборвал связи с роднёй? По слухам, Островский-старший обосновался в Астрахани.

– Слушай, Михал Юрич, – Васенко поёрзал на стуле, заглянул в пустой бокал и вопросительно воззрился на Ольгу. – Мы вроде ищем злодея, который подтолкнул Софью к гибели, именно поэтому возбуждено уголовное дело. При чём здесь родственники Игната Островского, так мы закопаемся… Оль, плесни ещё…

Ольга отрицательно покачала головой и, состроив фигуру из трёх пальцев, показала её капитану.

– Мы что уже всё выпили? – Роман смастерил на лице смешную просящую гримасу.

– Нет! – строго ответила Ольга – остались чай и кофе. Чего тебе налить?

– Слушайте, давайте серьёзнее! – возмутился Исайчев. – Мне, пожалуйста, кофе. Роман, ты забыл? В предсмертной записке чёрным по белому: «Меня убил Лель». О ней и о нём мы должны знать всё! Всё-ё-ё…

– Мцыри прав, – поддержала мужа Ольга, – я носом чую – это «дело» родом из детства…

– Завтра встречаюсь с Анной Долговой компаньонкой Софьи. – продолжил Исайчев, – Копилка, не обессудь, тебе придётся отыскать отца Леля и невесту. Пётр Мизгирёв называл её имя, кажется Полина. У нас с капитаном других срочных дел невпроворот. Помоги будь ласка! Роман поезжай к профессору. Надо ещё раз всё перетереть, может, что новенькое скажет и зацепи уволенного Софьей водителя, он работал у Мизгирёвых со дня их возвращения в Россию, что-то наверняка слышал-видел… Но, главное, ищем по разным каналам очевидцев гибели Игната, хорошо бы откопать инструктора парашютного спорта тех лет. «Дело о гибели Игната Островского» придётся восстановить…

– Вот именно откопать, – с сомнением в голосе произнёс Васенко, – Он же не Дункан Маклаод! Ему сейчас лет сто…

Ольга сняла со стула свой пиджак и, порывшись в карманах, извлекла многократно сложенный листок бумаги:

– Вот тебе координаты инструктора парашютного спорта тех лет Солозобова Виктора Николаевича. И вовсе ему не сто лет, а всего шестьдесят три.

– Вай, молодец, женщина! – обрадованно воскликнул Роман, – цены тебе нет!

Глава 11

Исайчев докуривал сигарету, когда парадная дверь Следственного Комитета открылась и из неё пуча глаза, выскочил дежурный офицер. Он схватил Михаила за рукав с криком: «Тебя полчаса как ищут, всех по щелям разогнал!» потащил упирающегося майора в помещение.

– Стой! – Михаил выдернул рукав из ухватистых пальцев дежурного. – Объясни: кто? Кого? Куда? Зачем?

– Полковник Корячок. Тебя. В кабинет. Зачем не знаю. Морда у «шефа» красная, глаза навыкате, слюна пока не идёт…

– Хоть это приятно, – хмыкнул Исайчев, поправил рукав кителя и быстрым шагом, перепрыгивая ступени, помчался к кабинету начальника Следственного комитета.

– Слушаю вас, Владимир Львович, – козырнул Исайчев, влетая в кабинет. – Где пожар? Кого спасаем?

– Иди, иди сюда, – охрипшим голосом пригласил Корячок. – Дело Софьи Мизгирёвой закрыть, как самоубийство без отягчающих обстоятельств. Сдать на хранение. Вопрос задашь, уволю.

– Увольняйте! – вскинулся Исайчев, – Там криминал, Владимир Львович!

– Пётр Мизгирёв повесился! – рявкнул полковник. – Мизгирёв—старший с сердечным приступом госпитализирован… но вроде не инфаркт… Вас с Васенко затаскают если там есть превышение… ты это понимаешь…

– Мизгирёв записку оставил?

– Он не до смерти повесился, слава богу. Откачали вроде. Люстра оборвалась! В результате череп раскроил, ключицу сломал, два ребра и что-то с тазобедренным суставом. Галина Николаевна сказала, что жить будет, когда склеят. Сейчас он в медикаментозной коме. Дружбан мой – Владислав Иванович, просил не звенеть, чтобы в его сынка студенты пальцами не тыкали. Перподаватель, ешь твою медь! Перподаёт чего-то…

Корячок поднялся с кресла и жестом пригласил Исайчева пересесть к журнальному столику:

– Пойдём, покурим!

Прикурив сигарету и, водрузив мощное тело в кресло, Корячок попросил:

– Майор, давай закругляй это дело без шума, Мизгирёв-старший настаивать не будет. Мне кажется, оно ему самому поперёк горла стоит…

Исайчев упрямо замотал головой:

– Нельзя, товарищ полковник! Там криминал, Владимир Львович и ещё – когда мы глубже копнули «дело Леля», оказалось оно пропало…

– Когда он погиб?

– Восемнадцать лет назад…

– Так, чего ж ты хочешь?! – нахмурился Корячок. – Его три года как должны списать за давностью лет. По нему уже никто неподсуден…

– Так, оно не вчера пропало, а за год до неподсудности.

– Да-а? Почему не доложили?

– Владимир Львович, вы три года как начальник СК, может быть, вашему предшественнику докладывали, только он не среагировал. Расскажите, что Петр Мизгирёв написал в своей записке? Оперативники, как я понимаю, по просьбе Владислава Ивановича на место не выезжали? – съязвил Исайчев.

– Слышу, слышу твой ироничный тон… В общем, так – я по инстанциям доложу, что дело по самоубийству Софьи Мизгирёвой мы закрываем без отягощающих обстоятельств. Владислав Иванович по жизни обычный рыбак, но рыбачил он с такими московскими персонами, что мне быстро нос подотрут и веничком звёзды с погон подметут…

– Влади… – хотел было возразить Исайчев, но Корячок взмахом руки остановил его.

– Давай так! Я отвечаю за то, что говорю, но не отвечаю за то, что ты слышишь. Моё самоуправство мне не простят, но я могу защитить твоё самоуправство… Думаю, майор, ты понял… Да, погоди бежать, бегун, записка у Галины Николаевны.

* * *

Исайчев с трудом пытался протиснуться в дверную щель кабинета старшего эксперта-криминалиста Долженко Галины Николаевны. С трудом, потому что, с другой стороны, её подпирала плечом сама Долженко, не давала Михаилу войти:

– Уйди, Михуил, чёрт тебя побери! Я пожрать спокойно могу? Ироды! Ходят и ходят! Всё без стука норовят! Может, я голая тут? Через двадцать минут приходи…

– Здравствуйте, тётенька, поэт Бездомный говорит из сумасшедшего дома… Я тут с пятью мотоциклетами и пулемётами к вам прибыл для поимки иностранного шпиона… Разрешите войти! – медовым голосом пел Исайчев и, нажимал плечом, но расширить дверную щель не мог. – Не женщина, танк! Обед давно закончился… пусти я на секунду записку Мизгирёва посмотреть… Галя…

Долженко резко отошла от двери и Исайчев, как прошлый раз во дворе Бориса Полушкина полетел всем корпусом вперёд, но вовремя среагировал, зацепившись за ручку двери.

– Значит, так, – глянула рассерженным зверем Долженко, – в записке три слова. Третье не дописано, но понятно, потому что расхожая фраза, итак: «Не поминайте ме…». Далее, сломался карандаш или он сам нажал так, что сломал. Второе более вероятно. Навесил на люстру шарф жены, шёлковый фирменный дорогой и шлёпнулся со всего маху с собственного письменного стола. Люстра его, конечно же, накрыла, а в ней килограммов двадцать. Осветительный прибор импортный, кованный. Сейчас профессора ввели в медикаментозную кому, потому как в голове гематома. Думаю, очухается дней через пять – семь… Та-а-к! Что ещё?! Когда грохнулся, со страху описался… Ты представляешь, вешался – не описался, а упал – и вот те на…

– Почему думаешь, что он, только когда упал это-того…, может, раньше? – спросил Исайчев с опаской.

– Слышу, сомневаешься. В себе или во мне? Лучше бы в себе, потому как я за свои слова отвечаю – на столе мочи нет, а на ковре под ним целая лужа… Ну?!

– Что со старым Мизгирёвым?

– Сердце! Хотя, знаешь, этот старый только притворяется что у него артрит. Он здоров как бык. Крепкий такой грибок-боровичок. У меня подозрение – был у него вчера вечером тяжёлый разговор с сынком. После чего профессор отправился вешаться, а папа в приступ.

– С отцом пообщаться можно? Как ты думаешь, врачи разрешат?

– Попробуй! Хотя, с большей вероятностью дня через три.

Долженко подошла к рабочему столу, на котором стояла тарелка с гречневой кашей и банка с малосольными огурцами. Зачерпнула ложкой кашу, пригубила и взорвалась:

– Ну вот опять остыла! Третий раз разогреваю! Пошёл вон отсюда-а-а…

– Дай огурец, – жалостливо попросил Исайчев, – солёного хочется.

– Батюшки! – всплеснула руками Галина Николаевна, – забеременел?

Михаил запустил руку в банку, вытащил самый большой огурец, понюхал, поцокал языком:

– Не-а! Не получается…

* * *

Открытая входная дверь особняка Мизгирёвых, мотылялась на ветру, издавая при каждом порыве жалобный глухой стук.

Исайчев освободил язычок защёлки, вошёл, успокоив уставшую хлопотать дверь.

– Ау! Есть кто живой?! – крикнул Михаил и вздохнул, – Да-а, живые здесь убывают…

Он постоял, прислушался к звукам чужого дома, ничего не услышал и, пошёл по уже знакомым коридорам дальше. Исходив большую часть особняка, Исайчев обнаружил закрытую изнутри комнату, постучался. За дверью послышалось шевеление и невнятное бормотание. Шаркающие шаги, скрип ключа в замочной скважине возвестил о том, что дверь можно попробовать открыть. Михаил с опаской толкнул ладонью створку, вошёл бочком, осмотрелся. В зашторенной и поэтому полутёмной комнате на табурете сидела нечёсаная отёкшая Анна Долгова. Исайчев потянул носом, в воздухе не чувствовалось запаха алкоголя.

– Чё нюхаешь, мент? Не пьющая я … – Анна вскинула до краёв наполненные ненавистью глаза, – какого ляда припёрся? Некого здесь больше пытать…

– Вы коней-то осадите, дамочка, – спокойно ответил Исайчев, – пытать никого не буду, а поговорить вам со мной придётся, хотите этого или нет.

– А то чё?

– А то вызову наряд и отвезу в РОВД. Посидите там пока сорок восемь часов, а там посмотрим, может быть и дольше.

– Это за что? Чё я такого сделала? – скучно, без возмущения спросила Анна.

– Будем выяснять. На месте преступления присутствуете? Присутствуете. Факт неоспоримый. Сидите тут, молчите, раздумываете. Может, что противоправное замышляете, а? – Михаил пошёл короткими шагами по периметру комнаты компаньонки Софьи Мизгирёвой, по пути изучал развешенные по стенам австралийские маски, амулеты, пучки сушёной травы, картинки животных, особенно много было разновеликих слонов. – Слушайте, зачем вам столько слонов? Это, что священное животное?

– В наших краях, нет, – чуть более оживлённо ответила компаньонка.

– Тогда зачем? – не отступал Исайчев.

– Просто красиво! – в тусклом голосе Анны появились живые нотки.

– Слон красиво? Ты, девонька мамонтов не видела. Там не только хобот, уши, там бивни ого-го, а волос?! Волос аж до земли! Ну что готова к разговору?

– Ладно, – махнула рукой Анна, – спрашивайте! Хрен с вами…

Михаил, прежде чем присесть на угловой диван отгрёб в сторону кучу стиранного, но не глаженого белья:

– Что вас связывало с Софьей Мизгирёвой?

– Петька Мизгирёв. Спали мы с ним. Но… – Анна подняла указательный палец с обгрызенным ногтем, – по-разному. Я по любви, а она для здоровья.

– Анна, давайте пойдём на кухню – дружелюбно попросил Михаил. – Согреем чайку, поговорим обстоятельно. И вам будет легче, и мне хорошо. Вставайте, пока я окончательно не разозлился.

Анна посмотрела на Михаила заинтересованно. Встала, привычным движением собрала несвежие волосы на затылке в пучок, вытащила из кучи белья сбитое в комок платье, предложила:

– Идите на кухню. Ставьте чай. Я пока переоденусь.

Исайчев согласно кивнул, перемещаясь к двери, уточнил:

– Кухня прямо по коридору?

Анна вместо ответа махнула рукой в нужном направлении.

После второго бокала чая компаньонка помягчела.

– Извини. Как тебя по батюшке? – спросила она, вновь наполняя чашку. – Тебе с какого места начинать? С Хвалыни? Так, там ничего особенного не было. Пихали они меня от себя. Гнали. Сонька та гордилась, что Петя за ней, как телок ходит. Только ей тоже лиха немало отмерено было…

За двадцать восемь лет до описываемых событий. Районный городок Хвалынь

Аня притулилась под кустом смородины, собирала ягоду для варенья. Мать заставила её добрать ведро, начатое с утра. Анна упиралась, ягода в этом году уродилась мелкая колготная, но мать была непреклонна. Или полное ведро или на вечер в Дом культуры не пойдёшь. Как же не пойти? Сегодня Петя Мизгирёв будет в концерте на гитаре играть и петь. Этого девчонка пропустить никак не могла. Петя был её кумиром ещё с молочного детства: только у него она ела куличики из песка, только ему давала поиграть своими лопатками и грабельками. Петя относился к подружке хорошо, впрочем, так хорошо он относился ко всем девчонкам в их маленьком городке. Выделял Пётр Мизгирёв только Соню. А Соня Петю не выделяла, а просто использовала при каждой надобности. Мама Софьи работала в школе поваром, рано уходила из дома. И Петька, чтобы быть полезным своей зазнобе, скрытно дожидался, когда её мать свернёт с дороги, где стоял дом Софьи на другую улицу. Бежал в хлев чтобы проводить их корову в стадо. Так он давал подружке поспать до начала уроков. За это Софья прямо на школьных ступеньках одаривала мальчишку коротким поцелуем в щёку, после чего Мизгирь светится как электрическая лампочка.

Сейчас Анна собирала смородину и думала о Софье и Пете, сокрушалась – разве так можно? Одной всё, а ей ничего. Разве можно не замечать, как она его любит? Разве можно не понимать, что только Анна будет ценить его всю жизнь? Разве можно отмахиваться от своего счастья?

Её невесёлые думы прервал разговор за забором. Разговаривали двое: один говорил едва слышно и это был Игнат Островский, а вторая, ею была Соня, всё время срывалась на крик, который Игнат сразу старался гасить:

– Тихо, не кричи! Услышат! Почему ты решила…

– Потому что у меня месячные второй раз не пришли, – оборвала собеседника Софья.

– Может, ты застудилась? – без уверенности спросил Игнат, – моя мама всегда, когда животом мается, говорит, что застудилась…

– Лель! Перестань! Всё ты понимаешь – не дурак! – Софья перешла на крик, – меня всю выташнивает…

– Тихо не кричи! Что ты хочешь? – в голосе Игната звучало раздражение, – разве я что-то обещал?

– Нет! Не обещал! – воскликнула Софья, – мы делали это вместе… Вместе и отвечать будем…

Стало понятно, что говорившие остановились, голоса не приближались и не удалялись. Вероятно, Игнат и Софья сели на лавочку у забора рядом с домом Анны.

– Так… так… так, – строго почти грозно сказал Игнат, – сколько раз я говорил, чтобы ты отлипла? Сколько раз ты сама приходила ко мне домой, караулила, ждала, когда все уйдут? Ты преследуешь меня всюду! Я иду, ты идёшь рядом. Я сижу, ты сидишь рядом. Я ем суп, ты глядишь на меня со дна тарелки… Ты засовываешь руки мне в ширинку, когда никто не смотрит! Ты лезешь на меня всегда, если остаёмся одни! Я не железный! Ты сделала меня мужиком! Но я устал от тебя… Не люб-лю! Понимаешь не люб-лю!

– Лель! Не бросай меня! Родненький умру без тебя! Не уходи…

– Убери руки, Соня!

– Если сейчас уйдёшь, скажу, что ты меня изнасиловал и тебя посадят!

– Что-о-о?

– Ле-е-ель! Я пошутила-а-а… не уходи-и-и

Разговоров Анна больше не слышала. Слышала только жалобное поскуливание. Она вскочила со скамейки, задела ногой и перевернула ведро. Не обернувшись, кинулась к калитке. Дёрнула створку, выскочила, увидела удаляющуюся спину Игната и Софью. Девчонка упала на колени и, на четвереньках уползла в куст акации. Там она забилась в корнях, крутила головой, подслеповато прищуриваясь, рыская зрачками, будто ища защиты, голосила тихо, горько и протяжно. Было в этом вое столько отчаяния и тоски, что Анна тоже упала на колени и тоже поползла к Соне, обняла её за плечи, притянула к себе и они обе запричитали, надрывая душу междометиями, какие просятся только тогда, когда горе и другие слова не приходят.

– Не отдам никому… никому и никогда… – сквозь вой слышала Анна. Ей стало жутко и от животного звука, и от слов, которые выдавливала из себя Соня. – Убью любого… изувечу…