Текст книги "Сказка о принце. Книга вторая"

Глаза закрывались сами собой. Еще бы он сам не понимал, как рискует! Но дело того стоило, теперь Изабель в безопасности. В относительной безопасности, поправил он себя, разве можно быть в чем-то уверенным наверняка – теперь? Все было хорошо. Мать Елена после долго и тяжелого разговора согласилась подождать с постригом – в обмен на кругленькую сумму и обещание молчания и дальнейших щедрых пожертвований.

– Почему вы просите меня об этом? – мать Елена испытующе смотрела на него. – Кто вы ей?

Патрик тяжело вздохнул, опустил глаза. Сочинять приходилось на ходу. Счастье, что они с сестрой не слишком похожи внешне!

– Видите ли… я надеюсь только на то, что вы сохраните нашу тайну. Могу я просить вас никому не говорить об этом?

– Говорите, – голос монахини был строг и неприязнен. – И не ставьте мне условий, молодой человек, я сама решу, что и кому рассказывать.

– Видите ли… дело в том, что мы с ее высочеством любим друг друга. Мы… у нас не было будущего, потому что Его Величество нашел ей жениха… но он не успел, – Патрик намеренно сбивался, чувствуя себя по-настоящему неуютно под жестким взглядом. – А потом, когда Его Величество Карл умер, мы… у нас появилась надежда. Но мог ли я равняться с новым королем… и он услал ее сюда. А сейчас мой отец в милости у него, и я… меня отправляют на войну, и я надеюсь покрыть себя славой и пасть к его ногам. Может, Густав разрешит нам быть вместе. Прошу вас, мать Елена, пожалейте нас! Ведь Господь тоже милосерден… Дайте нам надежду вновь обрести счастье!

– Я поняла, – мать-настоятельница чуть смягчилась. – Я поняла вас, господин ван Эйрек. Не могу обещать ничего, но… сделаю, что смогу. Надеюсь, во имя счастья ваших будущих детей Господь простит мне этот грех… – она перекрестилась. – Собственно, грех будет только во лжи Его Величеству, когда он спросит меня снова. Господь должен дать время на размышление всякому, кто хочет уйти из мира. А девочка эта и в самом деле сокровище… хорошо, господин ван Эйрек. Год. Вам хватит этого срока?

Уезжая, Патрик гадал, поняла ли она, кто он на самом деле. Судя по недоброй и презрительной усмешке, мать Елена поверила в рассказанную им сказку. Что ж, должно ведь ему когда-то повезти?

– Как вы могли?! Как вы могли поступить так безрассудно, Патрик? Вы являетесь туда, где вас могут видеть сотни глаз, да еще просите о свидании – и с кем! С принцессой! Вы хоть понимаете, что об этой встрече будет тут же доложено королю? Вы вообще соображаете, что делаете?

– Лорд Лестин… – попытался успокоить старого воспитателя Патрик, но тот и слышать ничего не хотел.

– Как мальчишка! Один! В монастырь! А если бы вас там схватили?! А если бы там дежурили люди Густава?! Второй раз король промашки не сделает и уж точно вас закопает навсегда. О-о-о…

Он рухнул в кресло и схватился за голову.

– Выслушайте меня, мой лорд…

Лестин вскочил снова, забегал по комнате. Потом остановился напротив.

– У меня складывается ощущение, – тихо, но яростно проговорил он, – что ранение выбило из вас последние остатки благоразумия! Если они вообще когда-то были у вас! Я не для того рисковал сам и подставлял других под удар, мой принц, чтобы вы так по-глупому рушили все, что мы для вас делаем. Еще одна такая выходка – и я отказываюсь работать с вами. Я хочу служить королю, а не идиоту!

Патрик медленно поднялся. Взял лорда за руку, посмотрел ему в глаза.

– Лестин, – сказал ласково, – успокойтесь. И перестаньте ругаться. Посмотрите на меня.

Старый лорд поднял голову – и смолк. Глаза Патрика холодно и жестко блестели.

– Лестин… мой лорд Лестин. Никогда, ни при каких обстоятельствах я не смогу предать тех, кого люблю. Я буду защищать их так, как смогу. Если бы я не поехал в Руж, моя сестра ушла бы из мира, а может быть, и из жизни. Теперь ей ничего не грозит, по крайней мере, еще год. Но если бы я дрожал за свою шкуру и остался здесь, я бы предал ее. И перестал бы уважать себя. Сомневаюсь, – он улыбнулся Лестину, – что и вы хотели бы служить такому королю, правда?

* * *

Они прожили у Ретеля пять дней, и дни эти в памяти Патрика слились в один – длинный, наполненный людьми и разговорами, ожиданием и настороженностью, но все же счастливый. Им было хорошо; граф недаром слыл гостеприимным хозяином. Ежедневные прогулки верхом; длинные вечерние беседы на террасе, когда спадала дневная жара – Ретель был невероятно интересным собеседником, это Патрик помнил еще по столице и теперь с наслаждением слушал его рассказы о забавных случаях из длинной, богатой приключениями жизни дипломата, о поездках с королем. Слушая графа, Патрик порой отворачивался, безуспешно пытаясь сглотнуть стоящий в горле ком – отец вставал в этих рассказах, как живой. Он ловил на себе взгляды Ретеля и… не мог понять, что было в этих взглядах? Удовлетворение? Любопытство? Интерес? Сам он, как полагалось младшим, большей частью молчал и отвечал лишь, когда к нему впрямую обращались. Да и что мог он рассказать? О его жизни в столице Ретелю было известно не хуже него самого, а рассказывать о каторге… вряд ли это могло бы служить темой для беседы.

Лестин в разговорах один на один больше не возвращался к тому, за чем они приехали сюда, и о поездке Патрика в монастырь не упоминал. Вот уж он точно был счастлив здесь – Патрику порой казалось, что старый лорд десяток лет сбросил. Они с Ретелем вспоминали прошлое, спорили о чем-то, понятном и памятном им двоим, обменивались остротами и шутками и то и дело смеялись. Говорил ли Лестин о цели приезда сюда, оставаясь с графом наедине, Патрик не знал. Так или иначе все должно скоро разрешиться.

Последний день в Руже выдался зябким и ветреным. Весь май и июнь были необычайно жаркими, без единого дождика, и люди тревожились – сгорят хлеба, как пить дать сгорят; в церквях служили молебны о даровании дождя. Теперь, кажется, погода решила сжалиться над крестьянами – накануне вечером задул резкий холодный ветер, а с утра небо с утра затянуло тучами. К полудню заморосило – мелко и противно. «Кажется, это надолго», – задумчиво предрек за обедом Ретель, глядя в окно.

Этот день они собирались провести в фехтовальном зале – старики решили вспомнить молодость. Ретель, по его словам, фехтовал вполне недурно и тренировался регулярно, но последний месяц за оружие не брался – недосуг. Патрик же, все эти дни проводивший в зале по несколько часов, сегодня участвовать в затее отказался – на непогоду у него с утра разнылись и шрамы, и сломанная рука. Устроившись на маленькой скамеечке в углу зала, он с улыбкой и легкой завистью наблюдал за хозяином и Лестином. Все-таки хорошо, когда есть возможность регулярных занятий. Принц вздохнул. Ему, с его перспективами жизни в разъездах, тренировки светили только в доме кого-то из предполагаемых сторонников.

Ретель действительно фехтовал хорошо. Он не отяжелел с возрастом, движения его были точными и стремительными, ноги цепко переступали в позиции. Кончик клинка подрагивал в воздухе, порой выписывая замысловатые фигуры, чтобы отвлечь противника. Лестин явно уступал сопернику в быстроте и технике. Но был не менее хитер, и бой их шел с переменным успехом – счет пока был равным. Патрик поймал себя на том, что сжимает в ладони воображаемую рукоять. Вот бы с таким противником… впрочем, попробовать, что ли? Все равно ведь болит, так хоть удовольствие получу, а то когда еще придется… Он решительно натянул защитную куртку, взвесил поочередно на руке несколько шпаг. Пожалуй, вот эта подойдет…

Наконец на счете "пять-четыре" Лестин опустил клинок.

– Уф… – сказал он, сняв маску. Вытер мокрый лоб. – Ну и помотали вы меня, граф.

Ретель отдал оружие и маску подбежавшему слуге и стал неторопливо стягивать перчатки:

– Вам грех жаловаться, Лестин, вы и сами меня изрядно погоняли. Давно у меня не было такого искусного партнера.

– Ваше сиятельство, – Патрик торопливо встал, взял маску. – Не откажите?

– Думаете, усталый старик станет легкой добычей? – усмехнулся Ретель. – Давайте отдохнем немного, а затем я к вашим услугам, господин ван Эйрек.

Он повелительно махнул слугам, и те принялись расставлять на низком столике у стены вино, бокалы и закуски.

– Легкой добычей, ваше сиятельство, вы никак не станете, – покачал головой Патрик. – Дай Бог мне когда-нибудь уметь так же. Если кто такой добычей и станет сегодня, так это будете явно не вы.

Он стянул куртку и, дождавшись, когда усядутся хозяин и лорд Лестин, опустился рядом с Лестином.

Ретель отпустил слуг и сам разлил по тончайшим бокалам радужного версанского стекла терпкое темное вино.

– Это местное, между прочим. Пять лет назад был отменный урожай, мы заложили пятьдесят бочек, и вино не подвело. Попробуйте, какой тонкий вкус – ничуть не уступает южным. Ваше здоровье, господа.

Лести поднял бокал.

– Ваше здоровье, граф.

Патрик пригубил.

– Действительно, не уступает. Потрясающе… вот где нужно искать пополнение столичным погребам.

– Хотите предложить его лерренским виноторговцам? – улыбнулся Ретель. – Я бы, пожалуй, доверил вам представлять мои интересы в столице. Потом бы вы доросли до собственного торгового дома… – граф, забавляясь, стал загибать пальцы, – затем стали бы скупать виноградники… а потом основали собственную марку вина. Как вам такие перспективы, господин ван Эйрек?

– Упаси меня Боже от торговли, – Патрик с притворным ужасом замахал руками. – В роду ван Эйреков никогда не было ни одного мало-мальски заметного и процветающего торговца. Но… – он без улыбки взглянул на Ретеля, – я счел бы за честь работать с вами, ваше сиятельство, в сфере ваших прямых интересов.

– Мои прямые интересы сейчас, как вы уже могли убедиться, – это псарня, охота и лошади. И судьба детей, конечно же. Ах да, и тяжба с монастырем, хотя этот интерес, – граф поморщился, – приносит гораздо меньше удовольствия, чем вышеперечисленные.

– Все течет, все меняется, – заметил Патрик. – Псарня и охота – вещи замечательные, но ведь не навсегда же? Как говорил мой отец, от дел нужно отходить лишь тогда, когда не в силах встать на ноги. Да и судьба детей зачастую зависит от наших поступков. А тяжба… – он улыбнулся, – смею надеяться, она разрешится к вашей выгоде, ваше сиятельство.

– Ваши бы слова да Богу в уши. Впрочем, Он-то как раз покровительствует моим соперницам, кому же еще. Но мать-настоятельница и у нынешней власти в фаворе, а тягаться с королем Густавом…

– Густав не вечен, – Патрик по-прежнему пристально смотрел на графа. – И в

наших с вами силах… изменить то, что нам не по душе.

Ретель помолчал. В стекло билась, мотаясь под порывами ветра, ветка вяза; вино в бокале при сумрачном свете ненастного дня казалось почти черным.

Граф качнул в руке бокал и вздохнул:

– Да, пожалуй, вы правы, ваше высочество.

Патрик помедлил. Спросил негромко:

– Могу ли я считать это вашим ответом, граф?

– Конечно, ваше высочество.

– Благодарю.

Подчеркнуто спокойно Патрик сделал еще глоток, аккуратно промокнул губы салфеткой. И заулыбался вдруг – так по-детски счастливо и открыто, что, не выдержав, улыбнулся и Лестин. Впрочем, тут же погасил улыбку и, отставив бокал, потянулся за яблоком. Подбросил его в руке, глянул на Ретеля.

– Могу ли я просить вас еще об одном одолжении, граф? Вы обещали мне урок фехтования…

* * *

Прошлого не вернешь, и если у тебя сын – надо жить. Это все понятно, и спорить с этим Вета не собиралась. Но… неужели вот это и будет – вся жизнь?

Мир ограничивался улицей, на которой стояло семь домов. Все, что за поворотом дороги, было уже чужим, «не нашим». Поход к колодцу – событие, там можно встретить соседок и поболтать. Город, большой и шумный Леррен – едва ли не заграница. Где-то далеко-далеко, в большом мире шумели бури, гибли люди, скакали всадники, полыхала жизнь – большая и яркая, такая не похожая на крошечный мирок, стиснутый строгими границами. У соседа отелилась корова; взошел или не взошел горох; ох, дождя бы надо; муж вчера пришел домой трезвым – вот подлинно волнующее, вот сердцевина. Конечно, говорили и о «знакомых знакомых», и о короле, и во войне – но все это было… ну, как о луне в небе: далеко и нас не касается. Порой Вете казалось, что она задыхается в этой ограниченности. Они были по-своему мудры, эти люди, порой добры и участливы, но все же – как никогда остро понимала Вета, что разделяет их стена. Ее считали блаженной и жалели: за странный, порой уходящий в себя взгляд, за нездешние песни, которые она пела сыну, за слишком правильную речь… Вот она, разница между дворянами и простонародьем.

Господи, и ее сыну расти – здесь?!

Иногда снились сны. Несмотря на усталость, на то, что редко удавалось поспать всю ночь без перерывов – снились. В основном, прошлое, уже почти нереальное – дворец, балы, ее высочество Изабель, мама, дом… Пахло яблоками и корицей, мамиными духами, слышался шелест юбок и смех отца. Все это было таким реальным, что Вета не хотела просыпаться… только требовательный плач малыша вырывал ее из сладкого сна. А наяву все было одинаковым и оттого предказуемым: утро, за водой к колодцу, воркотня Катарины, соседки…

Все, кроме сына.

Он один держал ее в жизни. Каждый день – что-то новое, новый лепесток на этом крошечном цветке. Другая, не такая, как вчера улыбка, новый слог или звук, новые движения, жесты… уже в полгода Ян уверенно сидел, а пополз в семь с половиной месяцев. Никогда и никого Вета не любила так сильно и безоглядно. Думала, что так любит Патрика. Нет… оказывается, можно любить еще больше и сильнее. И – оказывается, можно так же сильно за него бояться. И это при том, что ни разу пока ничем серьезным малыш не болел и, если не считать режущихся зубов, рос вполне спокойным и веселым, а по ночам просыпался всего пару раз…

Конечно, ей давали советы: и бабка Катарина, и соседки. Но странное дело – если бабку она слушалась подчас даже с удовольствием, и воркотня ее не вызывала протеста, то любые замечания соседок Вета воспринимала в штыки. Иногда едва сдерживалась, чтобы не ответить дерзостью. И понимала вроде бы, что с добром, что хотят как лучше – а вот поди ж ты… Вечернюю болтовню и сплетни она пропускала мимо ушей, но – да не лезьте же вы к ней, она сама знает, что лучше для ее ребенка! С грустью сравнивала Вета этих простых, бесхитростных женщин с подругами матери или просто знакомыми дамами ее круга. Ни одна из этих дам, конечно, не стала бы тормошить и тискать малыша, щипать его за щечки, рассказывать о том, что «у меня, когда кормила, так грудь трескалась, так болела – аж молоко с кровью шло, а я морковку привязывала, ты обязательно так сделай». Такт и деликатность, за редким исключением, – достояние знати. Дура, ругала себя Вета, у тебя уже был случай убедиться, что это не так, вспомни Магду, вспомни Юхана и бабку Хаю… и все равно: не могла она примириться теснотой и убогостью этого маленького тихого мира.

Как не хватало ей книг, разговоров, какие бывали прежде у Изабель, всей прежней яркости и наполненности жизни, о которой она, казалось, давно забыла, да вот поди ж ты – тянет обратно, оказывается. Ей даже наяву порой мерещились балы… она кружилась, улыбаясь, в вальсе в паре с кем-то знакомым, только лица не разглядеть, говорила что-то, а музыка звала, манила так волнующе и прекрасно. Плач Яна вырывал из чудесной сказки, но переодевая или укачивая малыша, Вета все еще слышала сладкую эту музыку. И Патрик – она знала – тоже был где-то рядом…

Господи, неужели никогда, никогда больше не будет этого?

Маленький живой росток единственный привязывал ее к жизни…

* * *

Лейб-гвардейский Императорский полк был в Леране самым привилегированным, элита из элит, лучшие из лучших, и служили в нем сыновья самых богатых и знатных дворянских родов страны. Полковник Эжен де Лерон к сказочно богатым себя не причислял, но род его был древним, восходящим еще к Смутным временам. Пять сотен лет де Лероны верой и правдой служили королю и Отечеству на военном поприще. Поэтому назначение молодого Эжена – тогда еще лейтенанта – в Императорский полк ни у кого не вызвало изумления. Сам де Лерон службой своей гордился негромко, но твердо. Когда был совсем молодым, гордился командирами, когда получал каждый следующий чин, славил короля и собственную шпагу, приносящую ему удачу. Гордился… до недавнего времени. Чем будет гордиться его сын, когда – если! – выберет стезю военного?

Невеселые эти мысли приходили к де Лерону по ночам. Утром, сжав зубы, он вырывал себя из тяжких раздумий. Чего стоил риск, зачем нужна доблесть, если все, что было ему дорого, рушится на глазах теперь?

Еще пару лет назад кому расскажи – не поверили бы. Дожили: король у нас нынче – из жандармов! И жандармов же возвысил. Едва ли не на следующий же после коронации день Густав подписал указ о расформировании лейб-гвардии Императорского полка. Обязанности охраны дворца, церемониальных действий и кучи чего еще переходили теперь к Особому – вместе, конечно, с увеличением численности и охапкой всяческих привилегий. Смешно сказать, да и стыдно тоже: вместо лейб-гвардии у нас теперь – жандармы. Курам же на смех…

Офицеров Императорского раскидали кого куда. Двух братьев-графов Ретелей перевели – одного во Фьере, другого в Тарскую. Барона Вольфа отправили в Таларр; ну, с ним понятно, он хоть и знатный, но беден, точно церковная мышь, род древний, но обнищал. Самого де Лерона, против ожидания, можно сказать, и не тронули: оставили в столице, в Первом пехотном. Новые товарищи встретили дружелюбно и даже сочувствующе, но – все не то и все не так, а он уже не молод, чтобы все начинать сначала и привыкать заново. Не та форма, не тот распорядок, даже устав не тот. Впрочем, де Лерон быстро понял, что господам офицерам не до него. Тревожно как-то было в полку… вроде и не с чего, а тревожно. Разговоры полушепотом, фразы с намеками, ему, чужаку, непонятные… даже взгляды – настороженные, сумрачные. И это офицеры! А если та же зараза докатится и до солдат?

И любая пирушка, вечеринка или просто собрание на квартире у кого-нибудь из офицеров неизменно сводилась к одному: что будет дальше?

Даже тема войны не вызывала таких горячих споров и возражений. Ну, война и война, а мы – ее дети, не сегодня, так завтра, не мы, значит, нас… хотя, конечно, прошлые двадцать с лишним лет мира избаловали гвардию, и старики, воевавшие с Карлом Третьим, часто ворчали на беспечную молодежь. Но – ведь король-то из жандармов…

И о праве наследования говорили господа офицеры после нескольких бутылок версанского, и спорили о законности коронации Густава, и издевались над «товарищами» из Особого… И уже анекдоты ходили по столице: «несет особист стражу во дворце и получает приказ…». И возмущались, и доказывали, и едва ли не врукопашную шли. И как-то сама собой всплывала история бывшего принца, сосланного и вроде как убитого – тем более, когда объявились в стране самозванцы. И старые сказки рассказывали, а потом отмахивались: ерунда это все… а потом кто-то вспомнил, что вроде как и дерево из кабинета короля, говорят, куда-то делось. В общем, мутно все это, господа, и противно, и на душе невесело.

А уж почему и кто первым сказал слово «заговор», де Лерон не помнил. Может, и никто не сказал, оно само в воздухе висело…

Одна из пирушек закончилась уже под утро. Когда де Лерон шел к себе на квартиру, уже светало. После оглушающей дневной жары утро казалось почти прохладным, и де Лерон поежился под утренним ветерком, застегнул воротник мундира. Жаркая выдалась ночь, хоть и выпил он всего полбутылки, но сегодня ему везло – он остался в солидном выигрыше. Капитан Фостер, конечно, картежник тот еще, но нынче был явно не в себе – спал на ходу. Или, хмыкнул полковник, постеснялся выигрывать у старшего по званию. Де Лерон с удовольствием позвенел в кармане кошельком…

Сзади послышались шаги, полковник обернулся. Ну вот, помяни черта… то есть Фостера – вот он, догоняет широким шагом. Де Лерон улыбнулся.

– Что, капитан, фортуна изменила вам нынче?

– Не все мышам праздник, – отшутился Фостер, – когда и кот пожалует. Ладно, не беда. А вы, господин полковник, сегодня в ударе. Аж завидно…

– Предлагаете отыграться?

– Пустое, – махнул Фостер. – Не сейчас, так в следующий раз – все равно повезет. Я все равно сниму с вас этак с полсотни золотых.

– Однако вашей уверенности можно позавидовать…

– Кто теперь в чем-то уверен? – обронил неожиданно мрачно Фостер. – Особисты разве…

– Да уж, – хмыкнул де Лерон.

Они свернули в переулок. Столица еще спала, все окна закрыты ставнями; клиенты ночных кварталов уже разошлись, а ранние пташки-булочники еще только-только просыпались. Стук сапог господ офицеров слышен был отчетливо и громко, заглушал голоса.

– Сказать по совести, – продолжал Фостер, – я бы много отдал за то, чтобы вернуть прежнюю… уверенность. И прежнюю жизнь.

Де Лерон внимательно посмотрел на него. Веселый, бесшабашный тридцатилетний капитан выглядел сейчас на все сорок. Бессонная ночь? выпил много? Да нет, сегодня никто из них не пил больше обычного, пять бутылок даже осталось – на удивление. Или дурные вести получил из дома? Но Фостер – холостяк, ему тревожиться вроде не о ком.

– Вам надо лечь, капитан, – посоветовал де Лерон. – Выспитесь, и все пройдет.

– Вы так думаете, господин полковник? – усмехнулся Фостер. – Не выйдет. Пробовал.

После паузы он взглянул на де Лерона.

– А вы не маетесь бессонницей, господин полковник?

Ох, как надоели де Лерону эти намеки и обмолвки. Ну да, он еще чужой в полку, но право слово, лучше выслушать один раз все в лицо, чем морщиться после каждой брошенной вскользь фразы. Сегодня он уже высказал – и довольно резко и прямо – о своем отношении к переменам в стране, переводе в Первый пехотный (он и правда сюда не просился), желании служить в столице, а не в провинции и о том, что господа офицеры в военное время должны голову на плечах иметь, а не только фуражку с кокардой.

– Бывает, – пожал плечами де Лерон, внутренне закипая.

Фостер остановился.

– Я тоже, – тихо сказал он. – И многие из моих товарищей. Быть может, вы присоединитесь к нашему… обществу неспящих, господин полковник? Сдается мне, мы сможем найти средство для улучшения сна… и себе, и другим.

Де Лерон остановился тоже.

– Благодарю, – ответил так же негромко. – Меня бессонница тоже… замучила.

Все оказалось примерно так, как он и ожидал. Конечно, горячилась молодежь. Их было полтора десятка; молодые офицеры не только из Первого пехотного, но и из других столичных полков – пехотинцы, уланы, один кирасир. Это «общество ночных сов», как они в шутку себя именовали, пока не уходило дальше пылких разговоров и призывов действовать – но призывов уже опасных. Уже таких, которые могли при несчастливом стечении обстоятельств гарантировать беседу с Особыми. Если вовсе не тюрьму или ссылку.

Сперва де Лерон удивлялся: зачем он, сорокалетний, уже седеющий полковник, всем этим поручикам и корнетам? Потом понял: капитану Фостеру, тоже недалеко от них ушедшему, нужен был кто-нибудь старший, чтобы осаживать юнцов, когда их заносило. Где, как, когда сумел Фостер собрать под свое крыло всех этих горячих и молодых? На вопрос «зачем» ответ нашелся быстро: чтобы глупостей в одиночку не наделали.

Если бы де Лерона спросили, зачем ему это все, он бы затруднился ответить. Да, у него жена и дети, пусть уже почти взрослые, и он, в общем, не обижен жизнью. Но, черт возьми, он был офицером. Он приносил присягу Дювалям и двадцать лет служил им, как мог и как умел. Даже если б не чехарда, вознесшая на трон Густава, он все равно не смог бы полюбить короля, прозванного Тюремщиком. Он слишком не любил тюремщиков. И не считал возможным отсидеться в стороне.

И он был не один – такой.

Нет, конечно, безумием было бы считать, что этот самозванец на севере – наследный принц. Но де Лерон не верил в то, за что принц был обвинен и сослан. Он знал Карла и знал Патрика. Лично знал, а это многого стоит. И знал, был уверен, что никогда и ни при каких обстоятельствах то, за что сослали принца и его свиту, произойти не могло. Ну, потому что не могло – и все. «Я верю моему лорду» – это не просто фраза, когда ты в этом уверен. Я верю моему королю… то есть королю будущему, неважно. Это уж не говоря о том шепоте, который бродил во дворце еще во время следствия.

Именно от Фостера де Лерон первый раз услышал, что принц жив. Нет, не тот, что из Таларра. Настоящий. Они много говорили и помимо встреч в «обществе сов», и, в общем, все быстро стало ясно. Наследный принц жив и не виновен. А если так – их долг помочь ему. Их, офицеров гвардии. И его, полковника де Лерона. Полковник вспоминал летящую улыбку его высочества и пытался представить себе, каким он стал теперь. А в том, что это именно Патрик, ручался своим словом некий лорд. Ему де Лерон верил.

В августе – жарком, пыльном – де Лерон получил письмо из Фьере. С бывшими товарищами полковник переписывался нечасто, но аккуратно. Ничего особенного, конечно: кто куда попал да как живет, как к новым местам привыкает. Чаще других писали ему Ретели; особенно старший, Фридрих – прежде были они если и не друзьями, то уж добрыми товарищами. Но это письмо было послано не почтой, а оказией… надежной оказией. Прочитав его, де Лерон даже не удивился. Он этого ждал, а что письмо послано именно Ретелем, тоже неожиданностью не стало. Старого графа Ретеля, отца Фридриха, полковник уважал как мало кого из штатских, его преданность и твердость делу вызывали восхищение. Де Лерон слышал, что Ретель вышел в отставку и уехал в Руж, но такие люди, как граф, в отставку так просто не уходят…

Они обменялись еще несколькими письмами, потом Фридрих на несколько дней приехал в столицу по делам службы. Семья полковника все еще жила в имении за городом, и две ночи они проговорили почти до утра за плотно зашторенными окнами: де Лерон, Ретель, Фостер… Утром, проводив гостей, де Лерон долго стоял в кабинете и смотрел в тронутое дождем окно. Назвался груздем… что же, его Мари поймет, что он делает это не только ради себя, но и ради детей. Ради того, чтобы не бояться за них.

В сентябре восстала Тарская провинция. Как обычно, началось все с малого: в одной из шахт случился обвал, засыпало пятерых рабочих. Крепь по всей длине забоя оказалась ненадежной, и начальство не стало откапывать тела погибших – опасно, мол, отпоем заочно, и пухом им земля будет… Возмущенные шахтеры осадили контору… за два дня к ним присоединились еще четыре шахты.

Нельзя сказать, чтобы восстание это стало неожиданностью, хотя и утверждать, что ждали его, тоже было нельзя. В то лето и осень цены на хлеб и мясо взлетели в несколько раз, про соль и говорить нечего. Цены же на тарское железо, которое полностью шло на военные нужды, были установлены Государственным Советом, и упаси Бог кого-нибудь попытаться продать хоть на медяк выше. После нескольких таких попыток, когда часть торговцев пополнили ряды рекрутов, а еще часть намертво застряла в тюрьме, горняки заволновались. Жить-то на что? Жалоб их, понятное дело, в столице не услышали… хватило нескольких месяцев впроголодь, чтобы подняться – сначала против заводского начальства, потом против солдат. Эдвард Ретель, командовавший кирасирами в Тар-Мааране какое-то время сдерживал восставших, потом в помощь ему был отправлен Второй драгунский полк. Смута покатилась, как снежный ком. Над наместником Тар-Маарана господином Воцелем хохотала вся столица – ему удалось бежать, переодевшись в женское платье, под именем старой княгини. И даже не пришлось притворяться: так мастерски лег склочный, вздорный характер Воцеля на образ старой, замученной подагрой, но властной дамы, что восставшие выпустили карету из города, ничего не заподозрив. Воцель с семьей благополучно достиг столицы – и понял, что от прозвища «княгиня Воцель» избавиться ему уже не удастся.

Спустя месяц ле Лерон получил очередной пакет с вензелем Ретелей – бегущей гончей, подписанный почерком старого графа. В письме Ретель просил о протекции. Сын старого друга… весьма способный молодой человек… мечтает о военной карьере… так не сможет ли де Лерон помочь? Правда, есть одна тонкость: юноша попал в историю в столице… Дуэль, конечно. Полковник отложил письмо и задумчиво погладил табакерку. Давно пора.

Ответ он отправил в тот же день. Да, конечно, де Лерон будет рад оказать услугу графу, так что пусть молодой человек приезжает… ведь у него есть где остановиться в столице? Полковник пока не может обещать точно, но попробовать стоит, это же похвально, если юноша полон жажды служить Отечеству. Были когда-то и мы молодыми, правда?

* * *

Если лето 1599 года выдалось жарким и засушливым, то осень, кажется, собралась выдать истомленной зноем земле все, недоданное за три месяца. В последних числах августа полил дождь… сначала ему радовались деревья и люди, но шли дни, недели, а нудная морось с неба не прекращалась.

Серое небо низко опустилось над дорогой, мокрые тучи, казалось, задевали верхушки деревьев. Королевский тракт, ведущий с севера к Леррену, изрядно развезло. Сначала Патрик надеялся, что доберется до столицы засветло, но потом понял, что заночевать все-таки придется в дороге. Слишком противной оказалась сырость, заползавшая в рукава и под воротник, слишком устал его конь, вытягивая копыта из жидкой грязи. И как назло, последний постоялый двор перед столицей он уже проехал… не возвращаться же. Через час уже стемнеет, а ночевать под открытым небом в такую погоду… нет, увольте.

К северу от столицы война почти не чувствовалась. Конечно, неслись по тракту, сломя голову, королевские гонцы, но было их немного – они большей частью на юге. Так же, как и до войны, работали постоялые дворы и трактиры – разве что еда в них подавалась не такая обильная. Такими же мирными казались видные с дороги окрестные деревни; города, через которые Патрик проезжал на пути из Фьере, выглядели такими же ухоженными, как и прежде. Да и что им сделается, в общем-то? Война – там, далеко, а у нас – ну, налоги стали выше, ну, народу на полях поменьше, в основном, старики да женщины, но вино все такое же крепкое. Вот только хлеб подорожал. Но так же ярко горели вечерние огни в домах, так же пахло осенним дымом. Правда, на тракте теперь чаще стали встречаться патрули. Подумав, Патрик решил не сворачивать с дороги и не плутать по лесам. Одинокий всадник, едущий спокойно и открыто, вызывает меньше подозрений; Людвиг ван Эйрек, молодой дворянин, возвращается домой, в Леренуа. Бррр… да, в такую погоду в карете было бы, конечно, удобнее. Ладно, не привыкать…

Глядя вокруг сквозь завесу дождя, Патрик в очередной раз поражался красоте родной земли. Светлые, ясные леса Фьере постепенно сменялись ухоженными пахотными полями Леренуа. Переводя взгляд с неба, хоть и низкого, серого, но все равно красивого, он вспоминал, как был пять лет назад с отцом в Тарской, вспоминал суровые, величественные ели на склонах гор, облака, цепляющиеся за вершины. Скоро придется побывать и там… если все пойдет так, как задумано. Принц тихо засмеялся, вытирая мокрое лицо. Вообще, если все пойдет так, как задумано, страну он исколесит вдоль и поперек, это уж точно.