Текст книги "Цивилизация хаоса. Философия, публицистика, проза и эссе"

А вот мне повезло куда больше. Дело против меня было сфабриковано работниками ФСК-ФСБ в 1994 году. То есть именно тогда, когда в стране практически царила демократия. Поэтому чекисты, решившие взять девочку-журналистку на слабо, были повержены не только тем, что я нисколько их не испугалась, напротив, издевалась над ними, но и яростно возмущены тем протестом свободной прессы, в том числе западной, вставшей на мою защиту.

Поэтому, когда процесс в очередной раз заходил в тупик (а это случалось регулярно), чекисты не чурались таких провокационных методов, как попытки дискредитировать меня, признав психически нездоровой. Два раза меня посылали в Государственный научный центр социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского. Оба раза врачи были не только доброжелательны и объективны, они позволяли себе язвительные шутки: «Лучше бы сюда прислали вашего судью». Судья же совершал глупость за глупостью: не найдя в моих действиях каких-либо странностей, он отправил на экспертизу мои книги! «Что вы, что вы?! За кого они нас принимают? Мы читали Сорокина и Пелевина, мы разбираемся в современной литературе и вас считаем гениальным автором!» – возмущались психиатры. Две экспертизы, длившиеся в общей сложности два месяца, дали два одинаковых заключения: «Алина Витухновская абсолютно нормальна и ни в каком лечении не нуждается».

К сожалению, после такого относительного прогресса мы вновь вернулись в дикие, дремучие советские времена аминазиновых трипов.

Дорваться до секса и умереть

Есть определённые паттерны, которые независимо от своего подлинного естества несут в себе больше энергии, чем формы или идеи, намеренно заряженные смыслами. Одним из таких паттернов является сексуальная тема. Являлась, вернее сказать.

Тема секса была актуальна для эпохи тоталитарности, для того, в частности, что интересно сейчас именно мне в контексте выбранной и изучаемой мною темы – тоталитарного Советского Союза.

Мы все помним сакраментальное «В СССР секса нет!». А также все разговоры и рефлексии вокруг этого. Мы помним видеоклубы с фильмами типа «Эммануэль» и прочей софт-порнографией, которые смотрели, содрогаясь, словно бы находясь на каких-то мистических ритуалах. И это было понятно, и это было оправданно. Почему? Обычный человек, как правило, не осознает ни сакральной, ни идеологической, ни философской, ни субъектной ценности определенных понятий. То есть говорить с ним напрямую о культуре, о политике, говорить с ним (не дай «бог»! ) о демократии, которая должна была расцвести полным цветом, – это, собственно, говорить в пустоту.

И тут в языковое поле вступает тема плотской любви. Тогда был ещё актуален Фрейд – гениальный аферист и генератор нового мифа (сейчас он совершенно неактуален). Когда он был значимым, за этим мерещилось нечто онтологически важное и секс был той самой связующей метафизической, экзистенциальной, политической нитью между людьми, которая не была вербализована.

У нас не было актуальных разговоров о политике и демократии, у нас не было разговоров о прогрессе, но у нас были какие-то речи о культуре, но всё это для простого массового человека вполне заменял секс. Человек, который чувствовал секс, чувствовал себя причастным к этим, назовём их, демократическим изменениям в обществе. Секс был своеобразной нутряной, утробной гражданственностью «глубинного народа», как называют его теперь.

На самом деле это была большая подмена, потому что это всё равно что сказать сейчас, что Coca Cola или MacDonald’s – это и была демократия. Я сейчас намеренно утрирую, чтобы было максимально понятно. Но ни Coca Cola, ни MacDonald’s, ни журнал Penthouse, ни видеосалоны не являлись демократией. Они были всего-навсего символами свободы, которые по намеренной ошибке каким-то образом навязывались обществу как свобода и демократия, хотя для настоящей свободы и демократии они не являются её основными свойствами и манифестациями.

Прошло каких-то 20 лет, и мы уже думать забыли о сексе, вступив в эпоху агендерности и асексуальности, и вдруг в России вновь вспоминают о нём как о чём-то первостепенном и интересном. Как это всё было в XIX и XX столетиях. Как и с кем спала роковая красавица Серебряного века, как это всё бесконечно важно и т. д.

В том, что это важно, я соглашусь лишь отчасти, ибо сексуальность, гламурность переиграли русскую литературу в своей эстетичности. Любой гламурный журнал стал заведомо лучше любой русской литературы – от Достоевского до Толстого. Прежде всего потому, что это красиво, а не потому, что это «хорошо» или «правильно», не потому, что это «что-то значит», а потому, что это льстит человеческому самолюбию – тому самому сверхчеловеку, но не ницшеанскому, а уже новому, пост-постмодернисткому. Ему чрезвычайно льстит быть красивым, эстетичным, а не рефлексивным, замученным, исполненным (одержимым) «идеей».

На самом деле я готова утверждать, что гламурные журналы победили всю русскую литературу. Да, это так. И вот когда сейчас, в XXI веке, мы вновь возвращаемся к манифестации темы сексуальности, к её историческому фатализму, к тому, что мы говорим о ней так, как о чём-то, о чём мы раньше не говорили или говорить не могли. Будто мы дорвались до этого сквозь некие незримые преграды.

Иными словами, это такая перестройка-2. Я чувствую в этом глубокую фальшь и огромную подлость, потому что физическая сексуальность и физическая свобода никогда не заменят свободу субъектную, философскую и политическую. И я наяву вижу то, о чём говорил Сорокин: постсоветский человек оказался страшнее советского человека. Он копирует его, повторяет его. Советский человек мог умереть, а постсоветский человек – это такой вирус, который умереть не может. У него нет культурного паттерна для осознания смерти, у него нет культурного паттерна для овладения новым языком. Он повторяет сам себя и в XXI веке, будучи совершенно неуместным в этом формате. Это чудовищный трагифарс, который мы наблюдаем.

Повторюсь, что сама попытка сакрализовать, вонзить в ткань реальности, актуализировать сексуальность в современном мире – мире свободных, отчуждённых отношений – уже сама по себе тоталитарна, она сама по себе авторитарна, она является чисто социалистической попыткой любой ценой удержаться в устаревших трендах.

Но если при социализме какая-то путана, или красивая девушка, или даже какой-то эпатажный писатель, говоря о сексе, выглядели действительно некоторыми оппонентами истории, а вместе с ней и производившего смыслы тоталитарного государства, то теперь каждый сторонник сексуальности выглядит чуть ли не системным служителем культа.

Получается, что в понятийном смысле мы с вами находимся в ещё более отдалённом временном промежутке, мы оказались отброшены примерно на 30—40 лет назад, и это только относительно того, что касается среза современных тенденций. И это по-настоящему ужасно.

Неудивительно, что сразу несколько одиозных журналистов, вдохновившись желтопрессной историей про европейских обитателей дома престарелых, которых застукали при совершении оргии, заявили, что хотели бы закончить свою жизнь именно так. Вот она, мечта постсоветского гомункула, которая звучит так: дорваться до халявного секса и умереть. Помимо прочего, постсоветский человек абсолютно неспособен к той любви, о которой он так много говорит.

И что все они так привязались к теме любви? И в чём её прелесть-сакральность? Об этом недоумевают немногие адекватные. И правильно недоумевают.

Любовь, как и ненависть, – глубоко интимный и частный субъектный вопрос. Который каждый решает для себя самостоятельно. Никакой иерархической высшей ценности по отношению к другим ценностям у любви нет. Это некая матричная привязка. Управленческий конструкт для высокодуховных советских, для которых «фи» и «слишком грубо» сказать «нет» устаревшему «кровь и почва».

Советский просто стесняется сказать, что никого не любит. А всё, что он не любит, то превращается для него в святыню. Проще говоря, за что не любит, за то и убьёт. Вот за всё и убьёт.

«Солнцестояние»: пропаганда под видом артхауса

То, что раньше называли триллерами, сейчас превратилось в некий разбодяженный артхаус, который, несмотря на безупречную технику съёмки, серьёзно проигрывает, собственно, в основном качестве данного жанра, а именно – в поддержании у зрителя постоянного напряжения.

Предсказуемость и растянутый сюжет – не лучшие качества кинокартины прошедшего лета 2019 г. «Солнцестояние/Midsommar», отчаянно претендующей на то, чтобы вывернуть все крупные мировые кинозалы наизнанку.

Само по себе отыгрывание рефлексий публики путём демонстрации гипертрофированных, перекрученных и перегруженных повествований, извлечённых автором из её же бессознательного, не является новым приёмом. Это можно уподобить массовому посещению одного и того же психоаналитика, чрезмерно увлёкшегося галлюциногенами, но при этом пренебрегающего уникальностью случая, характерного для каждого отдельно взятого пациента-и-зрителя. Или, как говорилось в одном известном мультфильме, и так сойдёт. Поэтому данную работу я бы назвала ещё одной тщательно отшлифованной традиционалистской безделушкой с элементами неоязычества и социалистической пропаганды.

Сам режиссёр «Солнцестояния» и не скрывает своей болезненной одержимости ужасами: «Ари Астер рос и становился одержим фильмами ужасов. «Я посмотрел всё в каждом разделе ужасов в каждом видеомагазине, который смог найти… […], я не знал, как собрать единомышленников, которые захотели бы заниматься тем же…… […], однажды я просто взял и стал писать сценарии: так я нашёл себя».

С одной стороны, иначе и не могло быть, чтобы режиссёр не интересовался предметом своей деятельности, но с другой – не обязательно самому увлекаться тем, что ты можешь делать хорошо на публику. В этом и есть секрет гениальности любой творческой личности, вкратце заключающийся в том, чтобы иметь, но не быть. В противном случае каждый артефакт на выходе будет изобиловать большим числом ненужных личностных вкраплений, которые не только практически гарантированно пройдут мимо сознания массового зрителя (а чуткий их отсеет на автомате, чтобы сосредоточиться на сути), но и опошлит и без того невысокую подачу кинокартины в целом.

Примитивная животность персонажей «Солнцестояния» убивает логику происходящих в нём же событий хотя бы уже тем, что их бессознательное, в изобилии выплёскивающееся наружу посредством колдовских снадобий и ритуалов, оказывается куда примитивнее тех самых языческих «таинств», таким образом, делая их жертвенность не просто бесполезной, но и бессмысленной. Да и сумма страхов современного человека упростилась до предела. Поэтому, чтобы вызывать даже некую боязнь у него, следует хорошенько постараться – чего, говоря, откровенно, я совершенно не увидела в этом фильме.

Если пройтись по символизму отдельных моментов видеоряда, то в сцене, где главную героиню заставляют съесть рыбу, просматривается некий отсыл к христианству, лишь небрежно замаскированному под псевдоязычество, раскручиваемое для последующего аккумулирования сумасшедших, чтобы выкристаллизовать из них новую тоталитарную секту наподобие той, что можно было наблюдать в сериале «История служанки». То есть «Солнцестояние» превращается в метафизическую служанку для хиппи и наркоманов.

Современная киноиндустрия занимается ничем иным, как поиском наиболее комфортных способов существования в тоталитарности. Потому что общество потребления (единственно свободное) они хотят оставить себе, элите. Для пролов же будет сакральность, ритуалы, эсхатические состояния и прочие псевдоязыческие «откровения». «Солнцестояние» – это очередная попытка сохранить бизнес в руках его нынешних владельцев, подсунув всем прочим секс-возню на природе и наркотики, выключив тем самым молодёжь из реальных деловых процессов.

Сцена с круговыми, почти «муравьиными танцами смерти» молодых девушек – это и апологетика феминизма в его авторитарной сущности. Царство женщин, но по-традиционалистски архетипических, то есть буквально безмозглых служительниц массового бессознательного. Ничто, устремленное в ничто (не метафизическое, но плотское, биологическое, буквально мясное), замкнутое на самое себя. Жизнь ради жизни. Это и есть архетипическая женская идея. Что может быть унизительней для человека как субъекта? Неудивительно, что после подростковых групп самыми жестокими являются женские сообщества.

Сексуальный ритуал с отобранным из группы туристов «альфа-самцом» – это не только имитация стремительно исчезающей сексуальности, но и прежде всего апологетика бессубъектности и антиотчуждения. Растворение в общем, обезличивающее самость.

Сексуальность – это последнее, что используют вместо религии для порабощения бессознательного, но безуспешно, ибо сексуальность перестала быть актуальной, она лишь остаётся тайной мечтой традиционалиста, девианта по сути своей, который не имеет возможности оплатить ни ментально, ни финансово нормальный качественный секс. И часто уже просто не нуждается в нём, но при этом страшно боится себе в этом признаться.

Образ широкогрудой уродины, таящий в себе неуклюжие порноэксперименты, есть символ и пропаганда так называемого бодипозитива. Бодипозитив – это фашизм гуманистов, казнь красивых некрасивыми. Искоренение рациональности и эстетики есть основа будущих тоталитарных обществ.

Что ещё можно сказать про фильм «Солнцестояние»? В нём, безусловно, стоит отметить избыточность патологического чувствования. Я смею утверждать, что современный человек не желает чувствовать в принципе, он не нуждается в чувствах вообще.

Когда страх смерти становится инструментом управления

Тема смерти в России находится в состоянии кота Шрёдингера. О ней все помнят, но о ней не принято рассуждать открыто и публично. По крайней мере, это дозволено далеко не каждому.

О смерти можно говорить лишь в контексте, определённом со стороны или сверху, например обсуждая смерти известных личностей, героев прошедших и нынешних войн, ну или, на худой конец, смерть неких общих знакомых или родственников, что также желательно делать в довольно узком кругу. Социальные сети – не в счёт, ибо там это идёт под маркером обычного «житейского» или даже контркультурного трэша и потому формально является дозволенным.

Само по себе проговаривание, вербализации смерти в России сродни оккультному, мистическому ритуалу, которым предписано заниматься только специально обученным людям – церковникам, патологоанатомам, телевизионным мистикам-шарлатанам, врачам, полицейским, военным и, наконец, журналистам. Простой же человек – эта ежедневная пища смерти – не должен произносить её имя всуе. Не положено, не по масти, чтобы не накликать её прежде времени, наверное.

Страх смерти, присущий, пожалуй, каждому живому существу на инстинктивном уровне, в общественном измерении представляет собой сегодня такой же управляемый конструкт, как и любая другая табуированная и замалчиваемая тема, параметры которой можно настраивать так, как это будет выгодно, и прежде всего – выгодно политически.

Героизация смерти, чрезвычайно полюбившаяся всякому тоталитарному государству, будет актуальна всегда, и в особенности тогда, когда сводки клюквенных новостей и сочных пропагандистских полос заполняются гневными отповедями вперемежку с истеричными воззваниями и, не дай «бог», победными реляциями. Но, как правило, прошлых, нарисованных кровавыми чернилами «побед».

Не так давно актриса ещё советского кино, а ныне известная телеведущая Лариса Гузеева, цитирую, «…поделилась планами своих похорон». Отлично, что тут скажешь! Значит, она может себе это позволить. «Ведь я этого достойна!» – как сказала бы яркая девица из рекламного ролика. Актриса пожелала, чтобы на церемонии прощания с ней все скорбели. «Хочу, чтобы на моих похоронах все бились об стенку, рыдали, чтобы сожалели, чтобы умирали от горя. Вот так я хочу, чтобы оплакивали и рыдали», – отметила Гузеева. Звучит её заявление довольно постмодернистски, как будто она действительно этого бы хотела, как будто ей будет уже не всё равно, если, конечно, не предположить некую жизнь Гузеевой после смерти. Но будет ли там, в «аду», российское телевидение и не будет ли это чересчур даже для «ада» – уже совсем другой вопрос.

На миру, как говорится, и смерть красна. Да не то слово. Смерть в России – как шоу, это не только криминальные сводки, это и гламурные сториз умирающих шоу-див, и заявления царя-солнца о всеобщем вознесении после глобального ядерного конфликта, случись таковой завтра.

В стране, где невозможно планировать жизнь, а точнее – не имеет особого смысла это делать в силу отсутствия у граждан элементарных прав, свобод и экономических преимуществ, планирование смерти лицами, кормящимися нефтяными объедками с барского стола, выглядит по-настоящему и комично, и сюрреалистично. Казалось бы, зачем монструозной медиаобслуге беспокоиться о том, что, во-первых, неизбежно, а во-вторых – подлинно демократично, в отличие от всевозможных иерархическим систем, в которых человек вынужден барахтаться при жизни?

По идее, все жители России должны славить смерть, мечтать о ней, содрогаться перед смертью – но не от страха, нет, а от восторга, предвкушения долгожданной встречи с нею – с финальным, завершающим смыслом всей своей жизни, в которой его так не доставало. А ведь когда-то у артистов, в том числе и советских, было принято веселиться и радоваться на похоронах усопшего коллеги – хлопать в ладоши, отпускать едкие шутки-прибаутки, не то подбадривая покойника, покинувшего сей бренный мир, не то уже репетируя собственный отход. Пусть это был и странный, но в целом довольно смелый для того исторического периода обычай. Какие сейчас наступили времена, видимо, такими сделались и новые традиции.

На ныне опальном, бездуховном и тлетворном Западе, оказывается, уже давно и прочно существует такое понятие как deathcleaning (от слов «death» – «смерть», «cleaning» – «уборка» или «шведская уборка»). Это когда человек, даже не будучи непосредственно при смерти, не имея явных или скрытых, маячащих на горизонте смертельных угроз, планово, можно сказать, буднично готовится уйти из жизни, оставив после себя минимум неудобств родственникам. То есть занимаясь приведением всех принадлежащих ему вещей в полный порядок – от бытовых моментов до юридических вопросов. Чем, кстати, он сберегает нервы как себе любимому, так и, что немаловажно, всему своему окружению.

Также можно признать и эвтаназию, о которой я уже писала, вполне достойным способом запланировать свою собственную смерть без мучений, агонии и лишних стрессов для родных. Данная процедура, как вы уже догадались, в настоящем является доступной в тех обществах, в которых большинство жизненных вопросов уже решены цивилизованным путём.

Не нужно быть пророком, чтобы понимать, что та же эвтаназия в нынешней России невозможна хотя бы уже потому, что поднимется такой лютый вой всевозможных «жизнелюбов», как официозных, так и «рядовых», которые будут с пеной у рта, как и подобает типичным защитникам традиционных ценностей, доказывать вам истинную святость ваших предсмертных страданий и ставить в пример абсолютную благостность вони всепоглощающей и безысходной жертвенной мудрости. Они будут готовы буквально убить и растерзать вас за то, что вы не только посмели взвешенно рассуждать о смерти, но даже и её запланировать! В их глазах вы тут же сделаетесь злостным нарушителем закона, сумасшедшим, еретиком, отступником, преступником, раскольником и экстремистом, ибо решились отнять у их «божества» и его наместника на Земле – государства – чрезвычайные высшие полномочия по лишению вас жизни.

Возвращение смертной казни

Смертная казнь как легализованный государством способ убийства, безусловно, является пережитком тоталитарного прошлого. И даже в такой прогрессивной стране, как США, к сожалению, данный вид высшего наказания по-прежнему имеет место быть, но скорее как некая общественно одобряемая отсылка к ветхозаветному правовому этикету, кратко обозначенному как «око за око» и «зуб за зуб». Однако и с этим пониманием не становится легче тем, кто по разным причинам попадает в камеру смертников. Тем более если это может произойти практически с каждым в результате судебной ошибки либо намеренно несправедливого и даже политического преследования.

Системное, планируемое уничтожение осуждённого, происходящее по некоей установленной, регламентированной процедуре, выглядит едва ли не циничнее тех самых страшных преступлений, за которые в порыве праведного гнева готовы разорвать на части находящегося за решёткой убийцу родственники жертвы.

С другой стороны, смертная казнь – это настоящий подарок для реального преступника, а не то, что вы привыкли за этим мыслить. Тягостная постылая жизнь, тщета, нищета, бесперспективность – это то, от чего тайно и явно желают избавиться и часто, неспособные на поступок, ищут выход извне. Для таких людей смертная казнь становится самоубийством, совершаемым чужими руками. Практически то же самое, что и так называемое Suicide by cop (самоубийство с помощью полицейского).

Иногда кажется, что русская литература и здешний интеллигентский гуманизм с их некритикуемой идеей фикс о ценности любой жизни, жизни как таковой есть некие общественные инквизиторские конструкты, инструменты подло-«ласкового» софт-насилия. И всё же современная прогрессивная европейская повестка говорит нам о том, что смертная казнь должна быть окончательно оставлена в прошлом.

Месть как один из древнейших компенсационных социальных механизмов практически не претерпела изменений и по нынешний день. В таком случае смертная казнь – это всего лишь юридически оформленная месть общества гражданину за своё собственное несовершенство. Таким образом, смертная казнь как убийство в ответ в качестве окончательной претензии, предъявляемой социумом индивиду в качестве компенсации за содеянное, всё равно не сможет вернуть, например, погибших от его рук. Как и не сможет она создать ни весомый прецедент, ни внушительный образец поведения, оглядываясь на который иной потенциальный преступник остановится, подумает и прекратит совершать противоправные действия. Смертная казнь по своей сути является по-настоящему бессмысленным актом насилия, призванным затмевать ежедневное фоновое злодейство без явных жертв (точнее, где все без исключения уже являются жертвами), происходящее практически повсеместно, имя которому есть бытие.

В современной российской реальности всё следует умножать на «число зверя». Так, убийство девочки в Саратове внезапно превратилось в болезненную инициативу возвращения смертной казни в и без того жуткий арсенал государственной карательной системы. «Жестокое убийство вызвало волну дискуссии о снятии запрета на смертную казнь. Такую мысль высказали, в частности, депутат Госдумы Евгений Примаков и детский омбудсмен Саратовской области Татьяна Загородняя на своих страницах в социальных сетях». В ситуации политического застоя, тотального бесправия и пропагандистской одержимости, в которой сейчас находится Россия, смертная казнь гарантированно станет инструментом для расправы над всеми теми, кто ещё не успел смириться с установленными внутри неё драконовским порядками.

В некотором роде преступления (я имею в виду страшные, патологические, «чикатилистые» вещи) предотвратить невозможно. Ими движет иррациональная метафизика подлинного зла, которое столь органично для самого бытия, что всякая насильственная коррекция подобного природного процесса может обернуться злом куда бόльшим. Есть благоглупая идея об экзистенциальной или моральной связи преступления и наказания. Но в мире, в котором живёт преступник, подобные логические связи не работают. Признаться, они не так хорошо работают и в мире обычных людей.

Русская история и русская жизнь – это про «всё дозволено», про «право имею», лицемерно завуалированное под скрепостную готтентотскую мораль. Русский человек в душе ницшеанец. Только классово поражённый. Знает он, что всё дозволено. Но знает и то, что не всякому, а смотря кому. Оттого преступление его превращается в зловещий волевой акт самоутверждения и манифестацию зла.

Симптоматично, что идея, якобы овладевшая обществом после убийства девочки (конечно, не овладевшая, а вброшенная спецслужбистами), сама словно бы вышла из русской литературы. Этот кошмарный тоталитарный механизм – государство – хочет сейчас укрепить себя, вновь легализуя и утверждая своё право на насилие, апеллируя к той самой «слезинке ребёнка», о которой я писала когда-то: «Из слезинки ребёнка можно приготовить всё. От маленькой пули до атомной бомбы».