Текст книги "Цивилизация хаоса. Философия, публицистика, проза и эссе"

Ресомация. Раствориться без вреда

В постмодернистском безвременье отношение к жизни и смерти стало куда практичнее. И если сегодня жизнь исполнена стремлением к вечному комфорту, то почему бы не сделать комфортной и саму смерть, при этом отбросив ложные, навеянные религиозными предрассудками страхи?

Будучи последовательной сторонницей логики и прогресса, я прекрасно понимаю, что религиозная интерпретация бытия, при всей её кажущейся простоте и доступности, является не более чем благоглупой сказкой, оборачивающейся чудовищной «ложью во спасение» и вытекающими из неё реальными проблемами для всех без исключения – как ныне живущих, так и последующих поколений.

Итак, для безболезненного ухода из жизни у прогрессивного человечества уже есть эвтаназия. Однако, помимо этого, следует подумать и о последнем пути бренного тела, которое в течение многих тысяч лет подвергалось, в том или ином виде, процедуре захоронения. Причём делалось это не столько из соображений санитарно-гигиенических, сколько потому, что религиозное сознание предписывало сберегать останки, следуя из буквального понимания «священных» текстов, то есть до так называемого второго пришествия, когда должно произойти то самое чаемое верующими «восстание из мёртвых» для последующего всеобщего «Страшного суда».

Если рассматривать вопрос захоронения с экологической точки зрения, то нам откроется не вполне радостная картина: в России площади крупнейших кладбищ уже сопоставимы с площадями небольших городов. С этим необходимо что-то делать, и очень срочно. В Градостроительный кодекс РФ уже давно были внесены ограничения на площади новых кладбищ (до 40 га), но этого мало, ибо уже существующих кладбищ это практически не касается – и они по-прежнему расширяются, в том числе и в черте крупных городов, что отнюдь не способствует улучшению экологической обстановки.

Согласно постановлению главного государственного санитарного врача Российской Федерации от 25 сентября 2007 года №74 о введении в действие новой редакции санитарно-эпидемиологических правил и нормативов СанПиН 2.2.1/2.1.1.1200—03 «Санитарно-защитные зоны и санитарная классификация предприятий, сооружений и иных объектов», кладбища смешанного и традиционного захоронения площадью от 20 до 40 га должны иметь санитарно-защитную зону 500 м, при этом размещение кладбищ площадью более 40 га не допускается.

К слову, в России вопросами погребения и похоронного дела нынче занимается Министерство строительства и жилищно-коммунального хозяйства.

С экономической точки зрения постоянное расширение кладбищенских территорий в черте крупных агломераций также не стимулирует их экономический рост, если, конечно, не считать бонусы непосредственно традиционного похоронного бизнеса – к слову, одного из наиболее криминальных и коррумпированных в стране, расследованием которого занимался небезызвестный Иван Голунов.

Итак, мы имеем целый клубок проблем (экологических, экономических, социальных), закрученных вокруг, к сожалению, неизбежной части нашей жизни – то есть смерти, тем не менее распутать который можно с помощью одной современной технологии, а именно – ресомации.

Ресомация – процесс гидролиза тела умершего в щелочной среде. Тело помещается в специальную камеру, где под давлением его нагревают в растворе гидроксида калия до 180 градусов Цельсия. По утверждению создателей технологии, метод напоминает естественный процесс разложения, который умещается всего в несколько часов по сравнению с десятками лет при традиционном погребении.

Ресомация (от лат. «res» – сущность, содержание) – относительно новая технология растворения тел умерших, разработанная шотландским учёным Сэнди Салливэном (Sandy Sullivan) в 2007 г. и продвигаемая на рынке похоронных услуг основанной им компанией Resomation Ltd. В США услуги по ресомации продвигаются дистрибьютором Resomation Ltd. – компанией Matthews Cremation под маркой Bio-Cremation («Биокремация») и компанией Transition Science под маркой Resomation в Канаде. В России дистрибьюторов и партнёров Resomation Ltd. в настоящий момент нет.

Исследователи из нидерландской организации по прикладным исследованиям (TNO) признали ресомацию самым экологически чистым способом похорон.

Преимущества ресомации

1. Экологичность

– Снижение экологической нагрузки на землю и грунтовые воды в городской и пригородной черте путём сокращения числа погребённых;

– Относительно низкое энергопотребление процесса ресомации (энергии на ресомацию уходит примерно в семь раз меньше, чем на кремацию, в пересчёте с газа на электричество);

– Скорость разложения тела составляет примерно три часа в сравнении с десятками лет при традиционном погребении;

– Исключены выбросы в атмосферу ртути (а также любых других токсичных компонентов), присутствующей, например, в зубных пломбах умерших;

– Многократное использование тщательно очищенной оборотной воды;

– Минимальное и строго учитываемое количество образующихся жидких и твёрдых отходов;

– Экономия места на кладбищах, площади которых в перспективе могут быть рекультивированы и использованы для нужд бизнеса (городские и пригородные земли).

2. Клиентоориентированность

– Возможность родственникам распоряжаться прахом умерших по своему усмотрению;

– Возможность извлечения и повторного использования медицинских имплантов.

3. Выгодополучатели

– Общество в целом, за счёт улучшения экологической обстановки;

– Родственники умерших (относительно невысокая стоимость услуги по ресомации в сравнении с кремацией);

– Компании по оказанию услуг ресомации;

– Компании и частные предприниматели, занятые в сфере похоронного бизнеса, переориентированные на новые виды деятельности, например производство урн, строительство колумбариев и т. д.;

– Муниципалитеты – при экономии, а в перспективе – при высвобождении земель от рекультивируемых кладбищ;

– Государство в целом – при укрупнении и реструктуризации похоронного бизнеса (увеличение налоговых сборов), при устранении криминальных схем в похоронном бизнесе.

Оценка рынка услуг по ресомации

Смертность в России, по данным статистики за 2011 г., составила в среднем порядка 14 чел./тысячу, то есть при общей численности населения порядка 140 млн это 1 960 000. При площади одного захоронения (с учётом проходов между ними) порядка 3 кв. м это составит около 600 га городской и пригородной земли, ежегодно отводимой на кладбища. Примем среднюю общую стоимость похоронных услуг (включая религиозные отправления) около 1000—1300 долл. США и предположим, что подавляющее большинство умерших было захоронено в землю, при этом получим порядка 2—2,5 млрд долл. США – стоимость рынка похоронных услуг в России в год.

Продвижение услуг ресомации в качестве альтернативы традиционным способам утилизации тел умерших, преимущественно захоронению в землю, ожидает встретить сопротивление широких религиозных и общественных кругов, исповедующих традиционные религии и, таким образом придерживающихся консервативных взглядов относительно манипуляций с телами умерших, заключающихся, как правило, в предании тела земле (захоронении).

Основным преимуществом ресомации должна стать относительно невысокая стоимость данной услуги для российских клиентов, например цена ресомации за рубежом составляет около 600 долл. США.

Недостатки ресомации

Пожалуй, одним из основных недостатков ресомации является нетрадиционность самого способа утилизации тел умерших, что может быть неприемлемым для большинства граждан, прежде всего вследствие религиозных предрассудков. Но на фоне явных преимуществ ресомации их вполне можно и нужно преодолеть. В любом случае я считаю, что широкая общественная дискуссия на тему ресомации должна быть открыта.

Старость как вредная привычка

Проблема старения, с которой неизбежно сталкивается каждый вне зависимости от пола, гендера и социальной принадлежности, сегодня как никогда может быть успешно решена – если не радикально, то в значительной степени эффективно. Но российской интеллектуальной элите почему-то нравится стареть раньше времени. Почему?

Эпоха модерна исчерпала резервы душевных страданий, не только пережив их тысячу раз, но и гениально описав. Кажется, что о старости, во всяком случае о женской, уже практически нечего сказать после романа Уильяма Сомерсета Моэма «Театр». Его главная героиня Джулия Лэмберт, переживающая возрастной кризис, погружается в роман с молодым бухгалтером Томасом Феннелом и в его процессе испытывает глубочайшие трансформации, буквально экзистенциальные пытки, сравнимые разве что с пытками Антуана Рокантена из сартровской «Тошноты».

Джулия обречена. Не только как «роковая женщина», этот красивый, но тяжеловесный модернистский миф, но и как заложник тела, которое неизбежно теряет свою красоту. Ведь в начале ХХ века индустрия красоты не изобрела ещё чудодейственных методов – от ботокса до филлеров, лифтинга и прочей косметической хирургии.

Но была бы Джулия Лэмберт несчастна, живи она сейчас? Вероятнее всего, она не рефлексировала бы из-за любовника, а возможно, и просто не завела бы его. Все свои деньги и энергию она вкладывала бы в поддержание своей театральной карьеры, функциональность и внешний вид.

Мировосприятие человека в возрасте скорее исходит из социокультурного давления на него в виде всевозможных эйджистских установок, нежели из его реальных потребностей и имеющихся в его распоряжении возможностей. Но, к сожалению, лубочная сценарность жизни, характерная для прошлых эпох, по-прежнему нависает инерционным грузом над судьбами многих людей и по сей день.

Все мы рискуем превратиться в товары с конкретным сроком планируемого устаревания, но лишь в культурном смысле. В плане внешнего вида и физического состояния мы открыты к качественным изменениям намного дольше, чем это внушается нам традиционалистским социумом.

Писать об очевидной выгоде управления обществом, в котором большинство людей, перешагнув порог в 50 лет, начинает постепенно подстраивается под режим пожилого человека, не имеет смысла – это слишком очевидно. Осторожные, усидчивые и осмотрительные граждане куда предпочтительнее взбалмошной молодёжи, к которой по сегодняшним европейским социальным стандартам может принадлежать индивидуум, чей биологический возраст составляет 44 года включительно. Но это теоретические построения. На практике же границы дозволенной молодости устанавливает сам субъект общественных отношений.

К услугам современной старости имеются уже опробованные и продолжающие совершенствоваться технологии. Перечислим некоторые из них. Интеллектуальные дома, персональные медицинские компаньоны, аугментированная (дополненная) реальность, телемедицина, протезирование и экзоскелеты для пенсионеров с ограниченной подвижностью – всё это есть уже сейчас, вопрос лишь в средствах и возможности их эффективной эксплуатации.

Удивительно, что в момент, когда цивилизация предоставляет человечеству уникальный шанс почти на вечную молодость, Россия, в том числе и в первую очередь интеллектуальная, отказывается от него добровольно.

Властители дум, от публицистов до поэтов, начинают проговаривать нечто вроде смирения перед старостью, принятие её. Интеллигентные дамы в Facebook хвастаются своими незакрашенными сединами. Я понимаю, что все хотят, чтобы их любили за душу, а не за тело. Но желание это оборачивается мазохистским лицемерием. Мы опускаем руки в уходе за собой под сладкие мантры про богатый духовный мир и новый опыт. Но ведь это правда, что в старости есть нечто постыдное (и об этом иногда пишут поэты). Есть нечто деформирующее, унижающее, некая словно бы природная месть.

Многие читают «Портрет Дориана Грея» как моралистское произведение. Будто бы оно о том, что за все надо платить. А юный красавец Дориан платит за роскошь своих подлых побед и аморализм. Я же вижу это произведение иначе: как красивую сказку о юноше, который имел то, что не имеют другие, – идеальную красоту, а потом стал таким же, как и все, возвратился в обыденность, то есть он хотя бы часть жизни имел нечто ценное, куда больше, чем остальные.

История эта если не о торжестве аморальности, то о внеморальности, о вторичности морали по отношению к красоте. Такие выводы не во вкусе русской литературы, но тем не менее… Так вот, к чему я. Впечатление, что русский интеллигент, человек совестливый и рефлексирующий, мазохистски хочет быть наказанным. И в сезон умершего бога он решил наказать себя сам – старея по прежним модернистским и даже социалистическим схемам, то есть намеренно укорачивая свой век. И не только визуально. О’кeй, но я не хочу быть наказанной вместе с вами.

И самое главное. Мы все хотим прогрессивных изменений в обществе. Мы все хотим влиться в цивилизованный мир, а не жить по адату в стране дряхлеющих стариков. И эти прогрессивные изменения невозможны без изменений внутри нас самих.

Стоит заметить, что в геронтократической империи граждане, не обладающие властью, просто граждане в большинстве своём клинически инфантильны и по негласному распределению ролей практически до старости считаются детьми. Эта игровая подмена существует с единственной целью – управлять и удерживать социум в рамках латентного рабства.

Особенно комично подчиняющиеся дети выглядят, безропотно принимая своё старение. Те, кому по 30, стали выглядеть на 50, а те, кому 50, – на все 70. При этом абсолютно копируя эпоху своих родителей, то есть эпоху социализма, где были совершенно иные возрастные градации. Примером этих ролевых игр – «взрослая власть» и «народ-ребёнок» – является монструозно-мифологическая фигура «дедушки Ленина», которому на момент смерти было всего неполных 54 года. Какой же это, к чёрту, дедушка?

В общем, надеюсь, вы меня поняли. Это они должны стареть, а мы – молодеть. Только так, а не иначе.

Апокалипсис сегодня: что происходит с русской литературой

Русская литература стала вещью в себе. Раньше она была частью мирового культурного дискурса, но за последнее двадцатилетие словно бы скукожилась, устала, потеряла масштаб. Почему это произошло?

Я связываю это с той политической и экономической ситуацией, в которой находится Россия. Милитаристская спесь и геополитическое гопничество дали свои метастазы на все сферы общественной жизни.

Теперь нам, увы, не очень рады: ни книжные ярмарки, ни берлинские литературные салоны, ни прекрасные слависты, чей круг узок, но тем и ценен, не настроены на сотрудничество. Ряд фондов и премий, поощрявших русскую культуру – от фонда Сороса до премии Альфреда Топфера – прекратили свою деятельность на территории России.

Питающиеся из государственных источников младолитераторы патологически идеологизированы и также патологически бездарны. Никому не нужный возрождённый соцреализм, над которым в своё время мы только смеялись, заполняет полки магазинов и собирает критические отзывы, будто бы он и есть настоящая литература.

В конце 1990-х на одном литературном вечере, где тусовка ангажированных критиков и их подопечных плела свои премиальные интриги, я услышала презабавный монолог. Некая критикесса патетически вещала со сцены буквально следующее: «Скоро у нас снова будет производственная проза. А затем и деревенская», – заливалась она. Какие-то наградные деньги на моих глазах перекочевали к жене одного раскручиваемого патриотического графомана. Кто бы мог подумать, что эти мошенники слова так прочно осядут в литературном пространстве современной России?

Чтобы не быть голословной, перейду к статистике. Вот данные о количестве антологий русской поэзии в переводах на немецкий. Речь идёт об антологиях исключительно русской поэзии. По десятилетиям после войны:

 
1945—1950 – 9
1951—1960 – 10
1961—1970 – 23
1971—1980 – 10
1981—1990 – 15
1991—2000 – 11
2001—2010 – 10
2011—2015 – 3
 

Анжелина Полонская – поэт и писатель европейского уровня, часто издающаяся за рубежом, человек, не участвующий в литературных играх, ведущая свою обособленную политику, считает, что дела обстоят даже не плохо, а очень плохо: «Мы не приняты на национальном уровне», – пишет она.

Василина Орлова, писатель, этнограф и антрополог, работающий в России и преподающий в США, констатирует следующее: «Интерес к России, русским и русской литературе в США как на условном Западе всегда был и сохраняется. Американцы ценят русскую литературу, знают и любят Набокова, который сам себя считал «столь же американским, как апрель в Аризоне», что заставляет американских исследователей до сих пор задавать и в самом деле загадочный вопрос, насколько же американским является в Аризоне апрель, при чём здесь Аризона и почему, собственно, апрель, а не какой-нибудь другой месяц. При номиналистском подходе Набоков, конечно, ставит читателя этой и подобными фразами в экзистенциальный тупик.

Американцы самых разных уровней образованности знают Достоевского, Толстого, Чехова, Гоголя – «джентльменский набор» русской литературы. Хуже знают Бродского, что по-своему удивительно, хотя, может быть, и не очень.

В крупных университетах Штатов преподают курсы, основанные на чтении переводной современной русской литературы – такой курс, насколько мне известно, существовал в числе предлагаемых Техасским университетом в Остине, университете, который насчитывает более сорока тысяч студентов-бакалавров (как тут не вспомнить сорок тысяч одних курьеров) и где я и работаю и пишу Ph. D. диссертацию. В курс входили многие современные литераторы: и Улицкая, и Пелевин, и Сорокин там были, насколько я помню. Был там и Прилепин.

Очень ценят и любят – в Штатах и за пределами, в частности, я знаю, в Мексике – Светлану Алексиевич.

Как известно, с приходом Трампа в (нео) либеральных кругах Америки получила широкое распространение конспирологическая теория, согласно которой Трамп пришёл к власти если не исключительно благодаря российскому вмешательству в работу выборной системы, то, во всяком случае, во многом благодаря такому вмешательству. Американцы не могут смириться – некоторая их часть – с тем, что Трамп победил на выборах, нарушив столько неписанных норм поведения в ходе предвыборной кампании и после неё.

В соответствии с этой теорией в современном медиапространстве россияне вообще или, может быть, русские в особенности, трудно сказать (в английском языке нет разделения, для обоих этих понятий используется слово Russian), изрядно антагонизированы и конструируются в воображении как некая враждебная нация.

Я ожидала, что новообретённый демонический шарм, возрождение гибридно-ликвидной «прохладной» войны послужит к возрастанию числа программ, грантов, возможностей и позиций, связанных со всем российским. Ведь интересно и полезно, казалось бы, знать больше о тех, кто обладает таким значительным влиянием на электоральную систему страны.

Я спрашивала коллег, произошёл ли рост возможностей, по их мнению, за последние три года с момента избрания Трампа. Нет, отвечают они, ничего подобного не произошло. Кардинального роста глубокого интереса к России реальной, не воображаемой, нет. Россия используется в данном случае как пустое множество, наполняемое смыслами по усмотрению говорящего – ровно так же, как это происходит с США в России.

Но глубокий, подлинный интерес к России и её культуре и литературе всегда был и будет. Просто двигать его будет личная, индивидуальная инициатива, история чьей-то особенной и неповторимой жизни, индивидуальное и не всегда объяснимое влечение к другой культуре».

«Мой опыт связан с русским как иностранным, с изучением языка, с общением со славистами и переводчиками из пяти стран», – рассказывает Леонид Лошенков, сотрудник Центра русского языка и культуры при СпбГУ.

«Скорее имеет место крайне негативный фон, связанный с политической ситуацией в России. Поэтому меньше студентов выбирают своей специальностью славистику. Значит, меньше финансирование, меньше грантов на переводы. Капитал перестройки проеден, Россия утомила, вышла из моды. В то же время энтузиастов старших поколений хватает, на них всё держится пока. Переводят разное: от Прилепина до Улицкой. Недавно в Америке вышел перевод „По ту сторону Тулы“ Егунова, его и в России мало кто знает. Но это, конечно, всё старшее поколение энтузиастов, полюбивших русские темы в перестройку и довольно своеобразный мир американских колледжей», – добавляет Леонид.

Юлия Кисина живёт в Германии, она писатель и художник, дважды удостоенный литературной стипендии берлинского Сената.

Её мнение не столь пессимистично: «Интерес, безусловно, есть, к литературе художественной меньше, чем к нон-фикшен. Но, к сожалению, он зависит от официальной политики конкретной страны. В Америке хуже, чем в Европе. К сожалению, репутация у России в целом очень плохая везде. Лучше всего по поводу худлита в немецкоязычных странах».

Екатерина Калина, преподаватель английского в Германии: «К российской литературе какого-то особого интереса нет. Но есть достаточный интерес к литературе о России, в том числе и к авторам с российскими корнями. Например, на Лейпцигской книжной ярмарке в международной номинации 2019 года победила книга автора Mascha Gessen „Die Zukunft ist Geschichte. Wie Russland die Freiheit gewann und wieder verlor“».

Керстин Хольм, корреспондент газеты Frankfurter Allgemeine, изучавшая славистику и проработавшая много лет в России, считает, что интерес к русской литературе снизился. «Новых имён становится всё меньше, и, наверное, некоторая деградация имеет место».

Есть и вполне конкретные примеры прекращения работы с русскими авторами. Немецкий литагент Томас Видлинг отказался от сотрудничества с Захаром Прилепиным из-за событий в Донбассе.

Новая звезда русской прозы Алиса Ганиева. Человек, которому повезло больше других. Её активно переводят и издают за рубежом. Но и она считает, что «…после всплеска интереса в конце 1980-х – начале 1990-х интерес к русской литературе резко упал. Завкафедрой славистики в Барселонском университете говорил мне, что с каждым годом всё меньше и меньше студентов хотят учить русский, кафедра под угрозой закрытия. То же самое во многих других странах.

В германском Зуркампе большой отдел, занимающийся восточноевропейской литературой, в 2014-м году обострилось внимание к России и Украине и к украинским авторам. В этом смысле новая холодная война, вмешательство России в выборы в разных странах, казалось бы, должны вернуть интерес и к русской литературе, поскольку враг всегда интересен. Но такой прямой взаимосвязи я не наблюдаю. В Америке у меня выходили книжки в крошечном техасском издательстве, которое издаёт только переводные книги. Но в целом процент переводной литературы на англоязычном рынке – два процента. А что касается русской литературы, то берут главным образом классиков – Толстого, Чехова, Достоевского».

За более чем полвека единственным автором, который прогремел на Западе и вошёл в историю, был Бродский. Постфактум мы понимаем, что подобный триумф был бы невозможен, если бы не определённый политический контекст, в котором был востребован образ не только русского гения, но гения-гражданина и диссидента. Бродский не был чистым диссидентом-борцом, но его преследовали, он сидел, и этого оказалось достаточно.

«Бродский, как свойственно русским, желал славы, мы не считали это признаком простоты или неглубины, поверхностности. И мы дали ему эту славу», – писала американская пресса. Бродский рано понял, кто он есть на самом деле, рано он понял и тот очевидный факт, что здесь славы ему не дадут.

Конечно, Бродский был и экзистенциальный беглец, и метафизический карьерист, но иных, нездешних масштабов, а не «поэт-бухгалтер», как шипели скептики или завистники. Здешние «интеллектуальные» круги, размякшие от непотребной богемной расслабленности, полагают, что продуманность карьеры, выстраивание биографии – это какое-то низкое чиновничье свойство, а то и вовсе метафизическое ростовщичество.

Но это лишь оттого, что и интеллектуалы они никакие, и поэты никудышные, и в чиновники их не пропустят, а вот торгуют собой они вполне активно, но всё одно – безуспешно, так что на выходе сквозь дыру пиджака проваливается краденный с банкета крымский бутерброд.

Я констатировала весьма мрачную ситуацию, но ситуация эта не фатальна. Русская литература может вновь обрести мощь через осознание своей политической субъектности. Также жизненно важным видится мне отказ от советской преемственности (идентичности). Советская культура ничего не принесла миру, кроме самопогибельных интриг и дешёвой псевдогероической патетики. Во многом современные отечественные авторы до сих пор являются заложниками этого мазохистского соцреализма. У нас были, есть и будут и таланты, и гении. Но в сложившейся ситуации гениальности, увы, недостаточно.

Что же касается лично меня, меня судьба и биография по статусу ниже Бродского даже не интересуют. Это, так сказать, прожиточный минимум.