Текст книги "Искусство терять"

• • •

«Все достойные мужчины в лес ушли, и есть тому причины», – говорится в старом стихотворении Си Мханда, и за ним приоткрывается мир, населенный только женщинами, детьми да трусами, в окружении деревьев, за которыми прячутся бойцы, или в окружении бойцов, которых так много, что они могут заменить собой деревья, – не знаю. Однако по дороге к реке и во время купанья Хамид никого не видел. Он поднимается по склону, заросшему травой и олеандрами. Вода унесла его башмак, и он скачет на одной ноге. Он знает, как будет кричать Йема, как ему достанется на орехи за то, что он ушел один так далеко, да еще потерял обувку. Каждый день мать повторяет свой запрет выходить, каждый день он кричит, улыбается, ластится, выторговывает всеми средствами, какие только есть у детства, разрешение хоть ненадолго выйти. Ему не понять страха матери, потому что он не может себе представить, что умрет, – это взрослые дела. Сегодня он убежал из дома тайком – и не то чтобы боится неминуемой взбучки. Йема сделает вид, будто сердится, а сама задрожит от счастья, видя его живым и невредимым. А он прикинется, будто ему стыдно, все еще радуясь, что снова удалось сбежать. В эту игру мать и сын играют частенько.

Он слышит свист за соснами и узнает знакомый мотив, не совсем приличную песенку, которую деревенские мальчишки напевают забавы ради за спиной родителей. И он идет на свист, забыв предостережение отца: «Больше нечего ждать с гор добра». Мелодия ведет его к хорошо знакомому месту, где скалы срослись наподобие массивного трона с мягкими изгибами. Сюда мальчишки приходили обсушиться и погреться на солнышке после купанья, когда еще могли гулять целыми днями. При виде нескладной фигуры, лежащей на сером камне, сердце Хамида подпрыгивает в груди. Не может быть!

Свистун открывает глаза и улыбается ему, Хамид узнает щель между зубами – в деревне говорили, что в этой щели он всегда запасает немного пищи, это зубы нищеты и хитрости.

– Юсеф!

От радостного крика мальчика взмывают с веток птицы, а парень отвечает насмешливым эхом:

– Хамид!

Они пожимают друг другу руки, стукаются лбами и обнимаются. Хамид никогда не понимал, чего больше в этом жесте, любви или борьбы, но это их приветственный жест, всех мальчишек с гор. Чтобы лицо Юсефа оказалось вровень с головой восьмилетнего Хамида, ему приходится согнуться пополам. Постояв так несколько секунд, молча, улыбаясь, они расцепляют руки.

Юсеф очень худ, кожа обтягивает кости, как мокрое белье или папиросная бумага, и кажется такой тонкой, что вот-вот лопнет от движений челюсти. Прошло много месяцев, как он пропал, никто в деревне его больше не видел, и Фатимы-бедняжки много месяцев как нет. Уже все знают, что Юсеф ушел в горы. Мальчишки часто о нем говорят, даже те, которые слишком малы, чтобы его помнить. Здесь он был их главарем, а теперь, когда его нет, – стал их кумиром, единственным из них, кто уже вполне взрослый, чтобы самому сделать выбор. Иногда Али говорит, что нельзя быть ни в чем уверенным, что Юсеф, возможно, сгинул, как многие другие, или гниет в тюрьме в Палестро. Но Омар, Хамид и остальные верят в рассказы, ими же и выдуманные: нет, такой парень – боевой командир, новый Арезки, кабильский Робин Гуд. И вот сейчас Юсеф – живой и свободный, как им всегда и виделось, – стоит перед Хамидом, и мальчик счастлив, как будто ему явился Бог.

– Расскажи, расскажи, – молит он. – Как там?

– Сначала пришлось туго… Я чуть не умер с голоду, было еще много всякого, но голод хуже всего. Бывало, думал вернуться только потому, что хотел есть. От голода такие схватки в животе, я и представить себе не мог. Мне даже снилась еда, которую я раньше терпеть не мог, лепешки, например, из бараньего жира или хвост, этот жуткий овечий хвост, от которого меня всегда тянуло блевать. По ночам мне являлась мать с полным блюдом овечьих хвостов, и я плакал от счастья, целовал ей ноги и просил прощения за все, что мог наговорить ей при жизни…

Юсеф страдальчески морщится, гримаса искажает его красивое лицо с проступающими костями:

– Они обещали нам, что все будет хорошо. Уверяли, что армия Насера [35]35
  Гамаль Абдель Насер (1918–1970) – египетский революционер, возглавивший в 1952 г. восстание против короля Фарука; с 1958 по 1970 г. президент Объединенной Арабской Республики.


[Закрыть] придет нам на помощь. Как же. Мы не видели и тени ни одного египтянина. Так и хоронились там… Иногда я думал, что мне уже двадцать лет, и я буду всю жизнь прятаться в пещере, как дикий зверь, и от этого я просто из себя выходил.

– Почему же ты оставался с ними?

– А ты тоже будешь поддерживать экономическую систему, основанную на угнетении и непредсказуемости? – спрашивает Юсеф Хамида.

– Чего?

Оба хохочут, понимая, что фраза парня не имеет никакого смысла для восьмилетнего мальчишки. Юсеф и сам не всегда уверен, что ее понимает, но заучил наизусть. Иногда она кажется ясной, а иногда это просто слова, выложенные в ряд, как камушки у дороги.

– Я мучился, как пес, пятнадцать первых лет моей жизни, – объясняет он, отсмеявшись. – Я не хотел, чтобы так продолжалось. ФНО обещает, что мои муки кончатся, если мы прогоним французов. Французы обещают, что мои муки кончатся, если я пойду в школу, научусь читать и писать, если сдам экзамены и получу диплом техника, если найду работу на хорошем предприятии, если куплю квартиру в центре города, если откажусь от Аллаха, если буду носить закрытые ботинки и шляпу, как руми, если избавлюсь от акцента, если заведу только одного или двух детей, если отдам мои деньги банкиру, а не буду хранить под кроватью…

Хамид смотрит на него, вытаращив глаза и приоткрыв рот. Так восторженно и сосредоточенно смотрят дети на представление фокусника.

– Слишком много «если», – говорит Юсеф ласково, – ты не находишь?

Мальчик энергично кивает. Минут пять они молчат, наверно, считают «если», глядя, как колышутся на ветру верхушки сосен.

– Мы их одолеем, – говорит Юсеф. – Это уже вопрос дней…

– А Анни? – с тревогой спрашивает Хамид.

– Что Анни?

– Я хочу на ней жениться, – заявляет Хамид с величайшей серьезностью.

Он впервые формулирует свою надежду вслух, и эта минута становится для него зыбкой церемонией.

– Этого никогда не будет, – со смехом отвечает ему Юсеф.

– Вы прогоните ее во Францию?

Тот пожимает плечами:

– Она сама уедет. Ты думаешь, французы здесь, потому что им нравятся виды? Когда им скажут, что они не могут больше жиреть за наш счет, поверь, они все соберут манатки быстрее, чем требуется, чтобы сказать «Французская Республика».

– Только не Анни, – не уступает Хамид.

– Осел, – смеется Юсеф, в шутку отвесив ему подзатыльник.

Он надевает тельник, военный китель, ботинки на шнурках. Хамида он в этой одежде впечатляет, в нем появилась выправка, какая-то новая мужественность, и мальчик краешком глаза следит за каждым его движением, чтобы потом подражать.

– Можно мне с тобой? – робко спрашивает он.

Юсеф хохочет.

– Ты? Ты? Ах ты бедняжка… У твоего отца будет разрыв сердца, если ты уйдешь в партизаны.

Хамид не понимает почему: тогда уж скорее у Йемы. Она точно этого не переживет. Парень уходит, и он машет рукой. Ради ли прикола, в память об их былых играх в шпионов, или это и впрямь реальная предосторожность – тот оборачивается и просит мальчика не смотреть, в какую сторону он пойдет. Хамид послушно прикрывает глаза ладошкой.

– Послушай, – звучит удаляющийся голос Юсефа, – послушай хорошенько… те, что приняли сторону французов, дураки, они ошиблись. Но еще не поздно. Они еще могут присоединиться к нам. Если они придут с оружием, убив хоть одного офицера, их простят. Алжир не ест своих детей. Передай это.

• • •

Али теперь часто ходит в казарму, чтобы обменяться информацией с капитаном. Он говорит немного (ничего, скажет он потом на воображаемых процессах в лагере, совсем ничего – да, я называл имена, но это были имена умерших), ровно столько, сколько нужно, чтобы сохранить с армией доверительную связь, необходимую для защиты деревни.

Он выбрал, скажет себе Наима позже, читая свидетельства, которые могли бы (но только могли бы) принадлежать ее деду, защиту от убийц, которых ненавидит, другими убийцами, которых тоже ненавидит.

В июне 1960 года представители Франции встретились с делегацией Временного правительства Алжирской республики в Мелёне для переговоров.

– Де Голль нас бросает, – ворчат солдаты.

Провал этих первых переговоров посеял сомнение, что их бывший герой по-прежнему на их стороне.

На улицах Палестро начинают закрываться магазины европейцев. Их немного. Это едва заметно. Опустошенная витрина, сорванная вывеска, погашенная лампа.

Придя в очередной раз к военным, Али видит Мишель, быстрым шагом выходящую из казармы. Как обычно, в присутствии этой женщины все слова, пусть даже он их и знал, вылетают из головы. Но на сей раз Мишель тоже молчит. Два жгуче-красных пятнышка размером с монету выступают у нее на щеках, потом расплываются, окрасив все лицо до ушей ярко– или нежно-розовым. Так и хочется потрогать пальцем. Она резко оборачивается, и Али видит по ту сторону, во дворе, капитана с длинным подвижным носом, который пристально смотрит на них. Так они и стоят все трое, никто не знает, что сказать, и каждому ясно: невозможно смотреть на двух человек одновременно.

В казарме солдаты хмурые и недобро косятся на Али, когда он входит в кабинет капитана.

– Де Голль объявил референдум по самоопределению, – объясняет переводчик. – Они теперь не знают, что и думать.

Возле крытого рынка уличный зазывала бьет в барабан и визгливым голосом сообщает о назначении председателя Совета в декабре. Европейцы плюются или пожимают плечами. Во дает Шарль. Они больше не верят.

– Это обманный маневр, уловка де Голля, – говорит Али братьям. – Они никогда не выпустят Алжир: партизан подавили, все в руках у армии. ФНО принимает свои мечты за действительность.

– Но если независимость все же придет, брат?

– Разве мы не должны?..

У всех троих на уме послание Юсефа.

Ночами, в тиши и темноте, множатся кражи оружия из всех казарм страны, дезертирства и убийства. Между французскими военными и их местными подчиненными отношения накаляются. Они больше не играют в кости у колес джипов. Не учат друг друга забавы ради ругательствам на своих языках. Возвращаются в горы мужчины, которых выплюнули казармы после многих лет военной службы.

– Командир велел возвращаться домой, – объясняют они, пожимая плечами.

Едва вступив в свою деревню, а то и раньше, там, где дорога делает изгиб, где растут темные купы вечнозеленых дубов, некоторые из них исчезают. Никто не спрашивает, что с ними сталось. ФНО объявил: тем, кто оделся, нельзя будет снять форму и жить прежней жизнью. Придется предварительно отмыться в крови офицера.

Прослышав об этом, Али наверняка сравнивает роль, которую он играет при капитане, с той, что выпала недавно исчезнувшим во французской армии. Ему, вероятно, легко убедить себя, что у него с ними нет ничего общего. О Фаттахе, дохляке из Таблата, говорят, что он участвовал в допросах с пристрастием, сам держал рукоять. О Буссаде, великане из Миуба, говорят, что он копал могилы. За этими людьми тянется такой глубокий след, что, не тронь их даже ФНО, – за оружие схватились бы семьи убитых. Они были обречены, им не найти мира в своих деревнях. А Али только попросил защиты для себя и своих родных – защиты, которой пользовались все вокруг него. Он заплатил за эту защиту, как полагается, как человек чести, не оставляющий долга за своей дверью. Никто не может его в этом упрекнуть. Место, которое он занимает там, в горах, защитит его от поспешных репрессий – так, по крайней мере, он думает, хочет в это верить и скажет потом, что верил.

С тех пор как Али нашел пресс в водах вздувшейся реки, он слишком хорошо играл роль землевладельца, чтобы деревня забыла оказанные услуги. Он давал работу тем, кто в ней нуждался: сыновьям бедняков, детям вдов. По-дружески относился, дал шанс быть мужчинами, а не ничтожествами. Они наверняка это запомнят. О нем скажут, думает Али, что он, возможно, ошибался в политических суждениях, но тут, в горах, всегда был хорошим сыном, хорошим братом, хорошим отцом, хорошим кузеном, хорошим главой, хорошим мужем, короче говоря, хорошим алжирцем.

В этом году он собирает оливки со своим кланом, еще не зная, что никогда больше не увидит, как плоды созреют на его деревьях.

• • •

Как рождается страна? И кто мучается в родах?

В некоторых областях Кабилии существует поверье, о «спящем ребенке». Оно объясняет, почему иная женщина может родить, когда ее муж отсутствует много лет: ребенок-то был зачат мужем, но уснул в ее чреве, чтобы выйти только много позже.

Алжир – как этот спящий ребенок: он был зачат давно, так давно, что никто не может договориться о дате, и спал много лет, до весны 1962-го. При подписании Эвианских соглашений [36]36
  Эвианские соглашения – соглашения, заключенные между Францией и Алжиром 18 марта 1962 г. в городе Эвиан-ле-Бен и положившие конец Алжирской войне.


[Закрыть] ФНО настаивает на этой формулировке: Алжир возвращает себе независимость.

Почти полвека спустя после их подписания Наима записала следующие выжимки из этих соглашений в вордовский документ, широко пользуясь копированием и курсивом.

Общая декларация делегацийот 18 марта 1962 г.

I – СОГЛАШЕНИЕ О ПРЕКРАЩЕНИИ ОГНЯ В АЛЖИРЕ

СТАТЬЯ 1

19 марта 1962 г. в 12 часов будет положен конец операциям и любым военным действиям.

СТАТЬЯ 2

– Обе стороны обязуются запретить всяческие акты насилия, как коллективного, так и индивидуального характера.

– Должны закончиться любые подпольные действия, нарушающие общественный порядок.

II – ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ ДЕКЛАРАЦИИ ОТ 19 МАРТА 1961 Г., КАСАЮЩИЕСЯ АЛЖИРА

А) ОБЩАЯ ДЕКЛАРАЦИЯ

Французский народ на референдуме 8 января 1961 года признал за алжирцами право выбирать, путем прямого всеобщего голосования, свою политическую судьбу по отношению к Французской Республике.

Что касается образования независимого и суверенного государства, соответствующего алжирским реалиям, и сотрудничества Франции и Алжира, отвечающего интересам обеих стран, – французское правительство считает, как и ФНО, что решение о независимости Алжира в сотрудничестве с Францией единственно верное в этой ситуации.

ГЛАВА I

Об организации органов власти в переходный период и гарантиях самоопределения

а) Референдум по самоопределению позволит избирателям высказаться, хотят ли они, чтобы Алжир был независимым, и, в этом случае, хотят ли они, чтобы Франция и Алжир сотрудничали на условиях, определенных настоящими декларациями.

с) Свобода и искренность референдума будут гарантированы.

h) Соблюдение личных свобод и общественных свобод в полном объеме будет восстановлено в кратчайшие сроки.

i) ФНО будет рассматриваться как легальный политический орган.

l) Лица, бежавшие за рубеж, смогут вернуться в Алжир. Переселенные лица смогут вернуться на прежнее место жительства.

ГЛАВА II

О независимости и сотрудничестве

А) О НЕЗАВИСИМОСТИ АЛЖИРА

I – Алжирское государство получает суверенитет целиком и полностью во внутренних и внешних делах

Это суверенитет во всех областях, в частности обороны и иностранных дел. Алжирское государство свободно строит собственные институты и вольно выбирать политический режим, который сочтет отвечающим его интересам.

На международной арене оно также вольно определять и проводить, как предполагает суверенитет, политику по своему выбору.

Алжирское государство безоговорочно подпишет Всеобщую декларацию прав человека и создаст свои институты на основе демократических принципов и равенства в политических правах всех граждан без дискриминации по признаку расы, происхождения и вероисповедания.

II – О ЛИЧНЫХ ПРАВАХ

И СВОБОДАХ И ИХ ГАРАНТИЯХ ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

(Набирая на клавиатуре следующие строки, Наима подумала, что они на диво ясны и кратки. Они должны были защитить ее деда. И именно эти несколько строчек, подумала Наима, набирая, оказались на диво неэффективными.)

Никто не может подвергнуться мерам полиции или правосудия, дисциплинарным санкциям или какой бы то ни было дискриминации по причине:

– мнений, высказанных по поводу событий в Алжире до дня голосования по самоопределению;

– поступков, совершенных в рамках тех же событий до объявления прекращения огня;

– ни одного алжирца не могут заставить покинуть алжирскую территорию, равно как и запретить выезд из страны.

ПОЛОЖЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ ФРАНЦУЗСКИХ ГРАЖДАН, ИХ ГРАЖДАНСКОГО СТАТУСА И ПРАВ

(Следующие статьи оказались самыми трудными для Наимы, все эти цифры и законодательные сроки читать нелегко. Она перекатала их как есть, целыми абзацами, при помощи копирования, потому что изложить их вкратце не удалось. Эти следующие строчки защищали тех, кого стали называть черноногими. Наиме кажется забавной, но и трагичной мысль, что, несмотря на четкость изложенных положений, большинство тех, кому они обещали место под солнцем, покинули страну задолго до сроков, оговоренных, например, в статье а.)

а) На период в три года со дня самоопределения граждане Франции по гражданскому статусу и правам, родившиеся в Алжире, с документальным подтверждением десяти лет проживания на алжирской территории на день самоопределения; или с документальным подтверждением проживания и чьи отец или мать, родившиеся в Алжире, отвечают или могут отвечать условиям гражданских прав; имеют все алжирские гражданские права и рассматриваются, таким образом, как французы, имеющие алжирские гражданские права.

По истечении трех лет они получают алжирское гражданство по запросу или подтверждению записи в избирательных списках.

в) Для обеспечения родившимся в Алжире гражданского статуса французов, личной защиты и защиты их имущества и их регулярного участия в жизни Алжира предусмотрены следующие меры:

– их законное и достоверное участие в общественных делах (как – недоумевает Наима – участие может быть законным и достоверным? Какой смысл этих двух прилагательных в этой фразе?);

– на собраниях их представительство должно соответствовать вкладу каждого. В различных областях общественной жизни им будет обеспечено участие на равных;

– их права на собственность будут соблюдаться. Никакие меры по экспроприации не будут применяться к ним без предоставления справедливой компенсации, установленной предварительно.

Они получат соответствующие гарантии защиты своих культурных, языковых и религиозных особенностей. Они сохранят свой личный статус, который будет уважаться и поддерживаться алжирской юрисдикцией, включающей магистратов того же статуса. Они будут пользоваться французским языком на публичных собраниях и в своих отношениях с властями.

(Был большой пункт В во второй главе, но она никогда его не перечитывает. Он касается горнодобывающей промышленности и эксплуатации месторождений угля, которые Франция отказалась отдать новому независимому государству. Наима не вчера родилась и знает: колонизация вовсю продолжалась подпольными путями. Слово «Франсафрика» она встречает в газетах, с тех пор как научилась их читать. Она, однако, отмечает, что пункт В и его статьи об экономическом сотрудничестве занимают в Эвианских соглашениях больше места, чем меры, которые якобы защищали ее деда. Отмечает и только, с обманчивой легкостью, которая говорит о многом без всяких комментариев.)

III. ОБ УРЕГУЛИРОВАНИИ ВОЕННЫХ ВОПРОСОВ

Французские вооруженные силы, личный состав которых будет постепенно сокращаться после прекращения огня, отойдут к границам Алжира к моменту вступления в силу самоопределения; личный состав будет сокращен в срок двенадцать месяцев от самоопределения до восьмидесяти тысяч человек; репатриация этого личного состава будет осуществлена по истечении второго срока в двадцать четыре месяца.

– Алжир оставляет за Францией военно-морскую базу в Мерс-эль-Кебире на период в пятнадцать лет, возобновляемый по соглашению между двумя странами;

– Алжир также оставляет за Францией право пользования аэродромами, полигонами и военными объектами, которые ей необходимы.

IV. ОБ УРЕГУЛИРОВАНИИ РАЗНОГЛАСИЙ

Франция и Алжир будут решать возникшие спорные вопросы путем мирного урегулирования.

• • •

Хамид бежит по дороге, весь в поту, а колени так болят, будто ноги вот-вот отвалятся.

– Пойдешь в магазин, дашь Хамзе деньги и вернешься, – взял с него слово Али. – Не задерживайся по дороге, не останавливайся.

Хамид обещал и бежит со всех ног, несмотря на свинцовое солнце. Его пьянит ощущение собственной скорости. Внезапно на дороге появляется человек и протягивает руки, чтобы остановить мальчика. Хамид замедляет бег, чувствуя, как ему в ноздри ударил запах собственного пота.

Человек посреди дороги улыбается. У него красивые белые зубы, обрамленные черно-рыжими усами и бородой. Они как будто спят там, в уютном гнезде.

– Ты сынишка Али?

Он, кажется, очень рад, что встретил его. Хамид кивает.

– Выполняешь поручения отца?

Снова кивок. Улыбка становится шире.

– Тогда выполни заодно и мое.

Хамид еще раз кивает, подпрыгивая на месте. Он надеется, что это не слишком надолго. Ему хочется снова бежать, так быстро, чтобы обогнать запах собственного тела.

– Скажи своему отцу, – медленно выговаривает человек, проводя пальцем по горлу, – что очень скоро мы снимем с него шкуру.

Он произносит эту фразу с улыбкой, вроде бы не пытаясь напугать мальчика, как будто речь о чем-то приятном, что наверняка произойдет. Много лет спустя Хамид все еще будет раздумывать, чего хотел этот человек – помочь им избежать обещанного ножа, или просто разделить с ним кусочек столь лучезарного будущего, уготованного ФНО для всех. Вот так это будет, раз-два, спасибо.

Какая-то часть его упорно хочет, чтобы этого последнего вестника послал ему Юсеф – во имя былых веселых денечков у реки.

Хамид повторяет отцу слова улыбчивого человека, ловя малейшую дрожь на его лице. Ему хочется, чтобы Али отмахнулся от угрозы и продолжал спокойно пить кислое молоко, невозмутимый и царственный. Но Али побледнел и со стуком поставил стакан на стол.

– Кто это был? – спросил он.

Сам того не сознавая, он схватил Хамида за ворот и трясет. Маленькая Далила закрывает руками глаза.

– Кажется, один из сыновей Фарида, – лепечет Хамид.

Али кривит рот в презрительной усмешке:

– Это он тебе сказал? Он хочет мстить за страну? Марсианин! Поверил в независимость, когда были подписаны соглашения! А теперь выпячивает грудь и говорит, что одолел Францию. Да он бы отца с матерью продал Франции, если бы Франция захотела!

В последовавшие годы Хамид не раз услышит это слово: марсианин. В конце концов он поймет, что так называют тех, кто присоединился к ФНО в марте, когда были подписаны соглашения. Но пока оно не ассоциируется ни с чем, даже с зелеными светящимися человечками, которых он увидит потом на страницах комиксов. Это просто обидное слово, зыбкое и лишенное смысла.

Свистящий над остатками ужина шепот Джамеля, Хамзы и Али долетает сквозь стены до детей, которым совсем не до сна.

– Это твоя вина, Али. Твоя вина, брат. Зачем всем говорил, что ты за французов? Теперь ФНО придет сюда, и нас всех убьют.

– Ты бредишь, – отвечает Али. – Я никогда не говорил, что я за французов, и не прикасался к оружию. У них нет никаких причин держать на нас зло. Меня просто спрашивали про семьи с гор, и я отвечал. Говорил: такой-то кузен такого-то. Но это и так все знали. Меня просили: расскажи нам про такое-то место, и я рассказывал про место, объяснял, где ручей, где скалы. Но и только. Я не предатель.

– Да если б ты сказал вдвое меньше, они все равно сочтут, что это слишком. Думаешь, Амрушам нужны доказательства, чтобы отнять у нас ферму? Ты понимаешь, что они только этого и ждут? У них уже сколько лет на нее слюнки текут. А теперь и сыновья Фарида туда же!

– Они все отберут! Конечно, они все отберут. Это твоя вина, Али.

– А ты, можно подумать, был муджахидом? – злобно спрашивает Али. – Не потому ли они тебя отпустили, не тронув и волоска на твоей голове?

– Я не знаю, почему меня отпустили! – кричит Хамза.

Все молчат, пришибленные, истерзанные, три больших тела, раздавленных тяжестью того, что их ждет.

– Они спустят на нас всех собак независимости…

Теплая весна сменяется жгучим летом, а на смену насмешливым песенкам, которые несутся вслед Али, когда он гуляет в горах, приходит брань. Он даже не знает, когда произошло это превращение, оно кажется результатом естественного и непрерывного роста, так у растения почки медленно становятся цветами, потом плодами. Люди на обочине дороги с мотыгами на плечах свистят сквозь зубы, когда он проходит мимо. Батраки, возделывавшие его земли, один за другим перестают выходить на работу. Али и его братьям приходится самим засучить рукава. К вечеру их руки, помягчевшие после долгих лет безделья, горят и кровоточат.

В одно прекрасное утро Али видит, как дети бросают в него камни. Это пока не страшно, по-детски: они кидаются в него со смесью жестокости и радостного ликования, не переставая весело лопотать.

У опустевшей лавки и вокруг его амбаров бродят незнакомые люди, их головы опущены, глаза блестят. На вопрос, что их сюда привело, они отвечают, что просто зашли купить оливок, но когда Али хочет дать им ведро или горшок, отмахиваются.

– Нет, нет, не сейчас. Мы скоро вернемся за ними. Слышишь? Мы вернемся…

И они уходят, смеясь и тараща глаза туда-сюда.

Йема решает больше не выходить из дома, потому что у источника какой-то человек обругал ее и сорвал желтый платок с черной бахромой. Ночью, засыпая, она тесно прижимается к Али, так, чтобы ни рука, ни нога не высовывались из-за большой ширмы – его тела.

Тихонько выскользнув из дома, пока не проснулись родители, Хамид видит, что кто-то навалил перед дверью кучу. Как ни странно, запах его не смущает. Похоже на подгнившие цветы.

Назавтра он находит ухо. На этот раз он зовет отца.

Возрастающее напряжение можно увидеть по кучам мешков с песком у стен казармы – они все выше. Несколько раз солдаты просили Али помочь им разгрузить машины, и от тяжести этих естественных щитов у него хрустела спина. Сейчас, в июньское утро, все здание уже окружено стеной из джута и песка, и в ужавшемся дворике голоса кажутся приглушенными.

Али по своему обыкновению хочет поговорить с капитаном. Часовой, едва подняв глаза от журнала, отвечает: его нет.

– С кем тогда я могу поговорить?

– Сержант Домас здесь.

У Домаса мордочка крысы – или кукушки – и выпирающий кадык. Это он смотрел, как его солдаты били старуху Тассадит, это он хладнокровно убил Фатиму-бедняжку и Рафика. Али его ненавидит, и Домас отвечает тем же: это сильнее его, он вообще не любит туземцев. Он думает, что лучше всего отравить их газом, как американцы травили ДДТ комаров, высадившись на островах в Тихом океане. Только тогда здесь можно будет сносно жить.

– Чего ты хочешь? – спрашивает сержант.

Вопрос он задал так, для проформы.

– Защитите мой дом, – говорит Али.

– Это невозможно.

– Дайте мне оружие.

– Невозможно.

– Увезите нас куда-нибудь, на одну из оставшихся французских баз.

– Невозможно.

– Тогда посадите нас в тюрьму! Там мы, по крайней мере, будем в безопасности.

Сержант пожимает плечами:

– ФНО обещал не трогать харки [37]37
  Харки – военнослужащие из местных формирований алжирских мусульман (арабов и берберов), принимавшие участие в 1954–1962 гг. во время Алжирской войны в сражениях на стороне Франции против сепаратистов.


[Закрыть].

Али смеется, горький смех диссонирует, отдаваясь в носу:

– И вы им верите?

Домас не может не замечать, что происходит по всей стране в последние несколько месяцев: импровизированные суды в деревнях, сведение счетов в ночи, засады на дорогах. Весть о подписании соглашений еще не дошла до жителей самых отдаленных пунктов, а уже множатся «вдовы освобождения».

Али переминается с ноги на ногу, большое тело покачивается, как стрелка метронома, взгляд устремлен в глаза сержанта, а тот уже теряет терпение. С буньюлями всегда одно и то же: дай им палец – откусят руку. Домас недоумевает, какому сукину сыну с душой оглашенного пришло в голову их вербовать.

– Послушай, старина, – делает он последнее усилие, – тебе просто надо было выбрать правильную сторону.

– А ты-то что же, выбрал неправильную?

– Нет, но я француз.

– Я тоже.

Через несколько дней, когда французы будут покидать базу, Домас отберет у харки казармы оружие и скажет своим людям, показав на служак, брошенных на произвол судьбы после многих лет повиновения: «Полезут в грузовики – наступайте им на руки». Он даже сам покажет пример, и черная подошва солдатских башмаков раздавит побелевшие от усилия суставы. «Бросьте, не парьтесь!»

На старой афише, сообщающей о референдуме, у вокзала Палестро:

«Генерал де Голль верит в вас. Верьте в Него. Голосуйте “да”».

Путь между горой и долиной стал слишком рискованным теперь, когда в каждом уголке леса, в каждом сплетении ветвей, в каждых зарослях ладанника с мохнатыми листьями, кажется, прячутся партизаны. Али решился покинуть деревню и поселил всю семью в квартирке в центре города, подальше от территорий, подконтрольных Амрушам и сыновьям Фарида. На прямых широких улицах Палестро еще можно поверить, будто полиция и французская армия поддерживают порядок.

Йеме и детям запрещено выходить на улицу, отвечать на звонки. Али, уходя, запирает дверь на два оборота, сперва обязательно проверив из-за кухонных занавесок: не поджидает ли кто на улице.

В первый день Хамид, думая, что может пренебрегать отцовскими наказами, как делал это в горах, попытался просочиться за дверь вслед за отцом. Такой трепки он не получал за всю свою жизнь. Синяки не сходили долго, переливаясь всеми красками с рынка на главной площади, который, кстати, больше не работает: баклажан, перезрелое яблоко, банан, лимон…

Каждое утро Али идет в казарму и пытается поговорить с капитаном. Каждое утро ему отвечают, что его нет.

Отъезд европейцев стал непрерывным кровотечением, оставляющем в сердце города области тишины. Центральное кафе закрылось, закрылась лавка электрика, магазин грампластинок. Заколочена досками крест-накрест витрина угольщика.

– Может быть, это уловка де Голля, – повторяет про себя Али. – Просто чтобы выманить из лесов последних партизан и заставить показаться мятежников, окопавшихся за границей.

Он не может поверить, что это конец. Ему еще не приходилось видеть, как страна переходит из рук в руки. Признаков этого он не распознает.

Капитана он встретил случайно. (Или, по крайней мере, оба сделали вид, что это случайность, когда офицер выходил из магазина Клода – то есть от Мишель.) Отсутствие переводчика вынуждает их обмениваться короткими рублеными фразами – поспешно, без уверенности, что будут поняты.

– Я приходил много раз, – говорит Али капитану.

Тот вздыхает:

– Мне очень жаль.

– Ты должен мне помочь, – продолжает Али. – Я потерял горы. Я не хочу потерять жизнь.

Они стоят перед лавкой, в ее почти опустевшей витрине теперь много свободных полок.

– Меня переводят, – говорит капитан, изобразив рукой резкое и в то же время такое легкое движение – перевод. – Через несколько дней я уеду. Я ничего не могу сделать.

– Почему ты уезжаешь отсюда?