Текст книги "Искусство терять"

Капитан снова вздыхает.

– Послушайте, – отвечает он, – буду откровенен: они не хотят, чтобы я увидел, что здесь будет. Боятся моей реакции. Судя по всему, в верхах меня считают чересчур чувствительным…

Между сушеными помидорами и пакетами с крупой больше нет привычной корзины с перцами. Полка пуста и уже покрывается пылью.

Клод, Мишель и Анни тоже уезжают. Они не верят в статьи Эвианских соглашений, обещающих им полную защиту личности и имущества. Они уже толком не знают, во что верят, но успокаивают себя: успеем-де еще определиться, когда заживем спокойно. Клод организовал их отъезд. Через две недели они покинут Палестро.

– Тут приходили ко мне ребята, говорили, чтобы я этого не делал, – рассказывает он Али. – Бандитские рожи. Говорят, что мы должны подать пример теперь, когда де Голль свалил. Это наша страна, надо оставаться здесь и все такое… Что они себе думают? Что мне хочется уехать из Алжира? Что я это делаю для своего удовольствия?

Он умолкает.

– Я тоже хочу уехать, – говорит Али. – Во Францию.

– Едем! – восклицает Клод почти весело. – Мне будет не так одиноко.

– У меня нет документов. Я боюсь. Боюсь за детей. За Хамида…

Услышав имя мальчика, Клод вздрагивает. Он ударяется локтем о металлический кассовый аппарат, еще красующийся на прилавке. С мелодичным звоном выдвигается пустой ящик.

– Это стратегия, – думает Али, прижавшись лицом к стеклу кухонного окна, – когда они очистят Алжир от французов и алжирцев, которые остались им верны, тогда они вернутся и будут бомбить страну. Уже из-за одного этого надо уезжать…

Нечистая совесть Клода сконцентрировалась в обрывке фразы: «Этот маленький араб, которого мы почти усыновили». Семи слов достаточно, чтобы лишить его сна. В квартире на втором этаже, несмотря на огромный деревянный вентилятор под потолком, стоит удушающая жара, и эти слова неотступно крутятся у него в голове.

Он не может, сказав это и повторив еще и еще, бросить Хамида на произвол судьбы и уехать, не заботясь о том, что станется с его семьей. И вот посреди поспешных сборов он умоляет Мишель поговорить с капитаном. Все в городе знают, что у него еще остались крепкие связи. Говорят, он добывал документы для некоторых харки из Палестро.

Клод сдвигает мебель и складывает одежду, снимает и развинчивает большие деревянные рамы и при этом говорит, но не очень уверенно:

– Наверно, надо отложить отъезд.

На подушке, в полусне, который обычно следует за любовью, капитан обещает Мишель сделать все, что в его силах. В его пустой служебной квартире мало что осталось, только большой матрас на полу. Пальцы Мишель пробегают по его плоскому белому животу, играют с волосами на лобке, легко обводят пупок.

Есть что-то абсурдное, непристойное или почему-то нежное в том, что выживание семьи зависит от изгибов тела Мишель, от ее тяжелых грудей и полных ягодиц, от ее лица в полумраке спальни и прядей волос, падающих на глаза.

– Если тебе удастся добраться до Тефешуна, – говорит капитан Али, – ты сможешь уехать во Францию. Там есть лагерь для бывших военнослужащих, и их сажают на корабли. Я звонил им и назвал твое имя. Они думают, что ты из числа моих людей.

– Увидимся во Франции, – говорит Клод, притворяясь, будто в это верит.

Со стуком падает металлическая штора. В последний раз мелькает бело-синяя юбочка Анни, когда та садится в большой черный автомобиль. Жесты Клода, быстрые, как движения птицы. Губы Мишель. Ее золотистая кожа. Коробки, чемоданы и четыре ножки стола, торчащие на крыше машины.

В конце 2000-х годов Наима заканчивает верстать каталог выставки Томаса Майландера. В следующем месяце галерея представит его работу: машины, нагруженные под завязку (с открытым багажником) разноцветными свертками, а на крышах громоздятся слоями чемоданы, их равновесие весьма шатко. Художник сфотографировал их в 2004 году в Марсельском порту. У них нет номеров. Они могли приехать из любой страны и могут уехать куда угодно или никуда. Возможно, они встали на прикол навсегда на этом призрачном паркинге. Возможно, в одной из них лежит потрепанный плюшевый мишка, похожий на игрушку Анни. «Эти контейнеры на колесах – очевидная материализация концепта границ и вытекающих из них соприкосновений культур», – сказал нам Томас Майландер.

На заднем сиденье машины, зажатая между чемоданом и детским столиком, Анни с трудом поворачивается, чтобы помахать рукой.

Список приоритетов, вероятно, составленный Али (более или менее сознательно):

1. Спасти Хамида.

2. Спасти себя.

3. Спасти Йему, Кадера и Далилу.

4. Все остальное.

Уставившись на скользящие по потолку тени, он мысленно проделывает путь, отделяющий их от лагеря в Тефешуне.

Нота бригадного генерала Ле Рея от 24 августа 1962 года: «Уважая независимость молодого Алжирского государства и заботясь о том, чтобы оградить Францию от ненужного перенаселения, мы считаем своим долгом предоставлять защиту только лицам, достойным нашего интереса и реально находящимся под угрозой за действия на нашей стороне, исключая все прочие категории. <…> Могут приниматься только лица, приходящие на наши посты с просьбой о защите. Запрещается искать этих лиц в деревнях для воссоединения семей».

В хаосе того жгучего лета Джамель, младший брат Али, исчез. Два батрака, которые были с ним, найдены с перерезанным горлом.

– Я остаюсь, – решил, несмотря ни на что, Хамза.

Дочери Али от первого брака, уже замужние, тоже никуда не едут. Семья, сплоченная сезонами сельскохозяйственных работ, распадается: война вспорола ее, как лемех ком земли, и рассыпала на множество прощаний.

Тефешун (сегодня Хемисти) расположен между Типазой и Алжиром, на побережье. От деревни Али не меньше двухсот километров. Два с половиной часа пути, сообщают Гугл-карты Наиме. Но это идеальный вариант, не учитывающий ни торможения на каждом вираже, ни контрольно-пропускных пунктов, которых было много в 1962 году, и французской армии, ни ФНО. А главное – когда уезжал Али, эти два с половиной часа могли внезапно сорваться в бесконечность смерти.

В автомобиле, не в пример машине Клода, нет никаких чемоданов, никакой мебели. Нет и семьи в полном составе. Только отец и его старший сын. Ничто не дает повода думать, будто они хотят покинуть Алжир. Просто обычная поездка, по делам. Йема с двумя другими детьми присоединится к ним позже. Ее брат Мессауд отвезет ее в лагерь.

– Что будет, если нас остановят, бабá? – спрашивает Хамид, когда отец трогает машину с места.

– Не беспокойся.

Пятнадцать лет назад офицеры, отдававшие Али приказы на европейских полях сражений, никогда не упоминали об опасности, посылая солдат на штурм. Они, наверно, не видели причин для этого бесплодного усилия: даже сообщи они предполагаемый процент потерь, каждый думал бы, что в это число входят только другие, не он. Солдаты могут понять теоретически, что смерть для них – самый вероятный исход в бою, но это понимание чисто математического порядка – по крайней мере, так мне кажется. Они не примеряют его на себя. Я – мое «я» – не может умереть. Али, наверно, чувствует себя защищенным оттого, что не в силах представить себя мертвым. Вот одна из причин, почему у него хватило смелости на такое путешествие. И это «не в силах представить», если в нем не очень много расчетливости, походит на бессмертие.

Между 1954 и 1962 годами многие испытали на себе эту волшебную надежду. Те, кого затаскивали на ненасытные виллы столицы, на зубастые фермы, затерянные в горах, в защитные отряды с волчьими клыками, те, кого держали над бездной или чью голову окунали в воду, те, кому сжигали головку полового члена прямым электрическим разрядом, те, от кого отрезали кусок за куском, продолжали верить, что в последний момент – который без конца откладывался – что-то отвлечет от них смерть и они, пусть даже избитые, обескровленные, растерзанные, еще смогут жить. Смерть была рядом, у порога, смерть множила знаки своей неизбежности, и все же они отгоняли ее беспорядочными жестами, гримасами, красноватой пеной на губах, и хрипами, и криками ужаса, и растекавшейся под ними мочой, и пальцами, судорожно сжимающими руки братьев. До последнего продолжая верить, что их слабые содрогания могут отсрочить смерть.

Наима не знает, как, каким чудом, повторяющимся на каждом километре, ее дед и отец, а следом бабушка, дядя и тетя добрались невредимыми до Тефешуна, преодолев все кордоны.

Она представляет себе сторожевые башни, вздымающиеся над пустыней, и железную дверь, огромную, как доисторическое животное, – в нее выжившие в панике колотят кулаками.

Из лагеря очень скоро, гроздьями, спрятанными в грузовиках, беженцев, в том числе всю их семью, везут в Алжирский порт.

Через дыры в брезенте они видят надписи на стенах столицы:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ САЛАН [38]38
  Рауль Альбен Луи Салан (1899–1984) – французский генерал, ветеран двух мировых войн. Командующий французской армией в Индокитае, а затем в Алжире. Став на сторону франко-алжирского населения, Салан создал подпольную организацию OAC, поставившую своей целью недопущение отделения Алжира от Франции.


[Закрыть]

ТЫ НАС ПОЙМЕШЬ

ОАС [39]39
  Секретная вооруженная организация (OAS – фр. Organisation de l’Armée Secrète) – ультраправая подпольная националистическая террористическая организация, действовавшая на территории Франции, Алжира и Испании в завершающий период Алжирской войны (1954–1962). Первоначально выступала против предоставления Алжиру независимости, а после подавления французскими властями путча ОАС в Алжире в апреле 1961 г. выступила за свержение республиканского строя во Франции и установление военно-фашистской диктатуры. Девиз организации – «Алжир принадлежит Франции – так будет и впредь». Организация была основана в Мадриде в феврале 1961 г. в ответ на референдум 8 января 1961 г. о самоопределении Алжира, объявленный генералом де Голлем.


[Закрыть] БДИТ

ФРАНЦИЯ ОСТАНЕТСЯ

Корабли огромны, их бока вырастают над морем железными стенами. Корабли огромны, и огромна толпа людей на пристани, стремящихся подняться на борт. Корабли огромны, но за этим морем людей, которые требуют места или молят о нем, они кажутся меньше.

Кто решил судьбу тех, что могут найти там убежище?

На корабль грузят французских животных, французских кур, овец, ослов и лошадей. Лошади выглядят абсурдно над водой, с ремнями на брюхе, стреноженные, поднятые лебедкой, как ящики, они жалобно ржут, и полные паники глаза вращаются на продолговатых, как костные капсулы, головах.

Лошадей погрузили на палубу, от волны и качки они обезумели. Некоторые ломают передние ноги. Другие падают за борт. А может быть, бросаются.

На борт грузят лошадей.

На борт грузят французскую мебель, растения в горшках, чьи цветы опадают, и буфеты, широченные как автомобили. Да и автомобили тоже грузят. Французские.

Чуть позже репатриируют даже статуи, снятые с постаментов на площадях, ставших алжирскими, чтобы они обрели приют во французских деревушках, где офицеры армии 1830 года, навсегда застывшие в бронзе, смогут по-прежнему браво салютовать, смотреть в подзорную трубу и командовать невидимыми солдатами.

На борт грузят статуи.

Но тысячам темнокожих людей они говорят – наверно, пытаясь заслонить своими спинами лошадей, машины, буфеты и скульптуры:

Этого не может быть.

• • •

Они топчутся на палубе, ожидая, когда смогут по одному спуститься в трюм. Али – высокий, он выделяется в очереди мужчин и женщин с согбенными спинами. В сутолоке он потерял шапку, и его высокий лоб, увеличенный к вискам островками голой кожи, все дальше оттесняющей шевелюру, блестит на бледном солнце. Он мнет нервной рукой плечо старшего сына, но держится прямо. У палубных перил черноногие, одни в слезах, другие в гневе, бранят его надтреснутыми голосами: для них он в ответе за всех тех, что скоро станут алжирскими алжирцами, хоть сам-то он никогда им уже не будет.

– Это уловка. Через полгода, самое большее, – говорит он Йеме, – мы вернемся назад в деревню.

– Иншалла, – откликается она.

Впервые ему кажется, что она принижает его этим словом, напоминая, что Аллах превыше мужа с его геополитическими анализами и его жалких попыток что-то предпринять (в деревне он и сам в это всегда верил и был счастлив). А сегодня ему нужно, наоборот, чтобы жена и дети верили в его силу и власть.

– Через полгода.

– Ацка д ацква, – отвечает Йема – на этот раз по-кабильски.

Она не хочет играть в доверье-поверье. Не хочет обещаний. Ацка д ацква значит: завтра будет могила.

Когда корабль уже трясется во всю силу двигателей и от их гула пенится море – на случай, если он неправ, на случай, если Франция действительно бросит Алжир на произвол судьбы (такого не может быть), – Али старается запомнить пейзаж, чтобы увезти с собой на ту сторону Средиземного моря ясное воспоминание.

Но что это за пейзаж? Это не его земля. Не Кабилия. Это город Алжир, череда улиц и домов, ничего не говорящая его памяти. Али смотрит во все глаза, но его ничто не трогает, в этом для него нет никакого смысла. За каждой стеной живут люди, с которыми он незнаком, они ему никто, он не знает названий улиц, и картины стираются в его памяти прямо сейчас – увидел и позабыл, он ничего не унесет с собой, ничего не запомнит из этого пейзажа. Он даже начинает думать, что, глядя слишком пристально, стирает другие воспоминания. Как будто энергию, вложенную им в этот последний взгляд (да не последний же, полгода самое большее), он черпает из того источника, что необходим для сохранения прежних образов. Может быть, это образ его матери, может быть, фиговое дерево, Италия или один из его браков исчезают сейчас, стертые даже не столицей – стертые ничем. Слепящим солнцем. Пейзажем, который как будто взрывается и дробится на мелкие осколки.

Корабль медленно удаляется в водах гавани. И странный образ встает перед глазами Али: как будто натянутый канат связывает корму огромного парома с берегом, и корабль, отплывая, тянет за собой всю страну, и она медленно, но неотвратимо уходит в море: старая Касба, Большой почтамт, Ботанический сад, а потом черед и внутренних земель, и вот уже и они исчезают в волнах. Медеа. Буира. Рывок корабля туже натягивает канат: Бискра и Гардая тоже погрузились в море, потом Тимумун, и песок пустыни истекает из раны, открытой отчалившим кораблем. Вся Сахара, песчинка за песчинкой, исчезает в Средиземном море.

Для Хамида это выглядит иначе. Они никогда не говорили об этом. Но то мальчишеское видение осталось. Белый Алжир. Ослепительный город. Появляющийся тут же, стоит только заговорить о стране. Четкий и в то ж время далекий, как макет города в витрине музея. Переулочки разрезают кварталы, карабкаются на холм обшарпанные дома. Виллы. Собор Африканской Богоматери, рядящий Алжир под Марсель.

Именно эта картина останется в глазах Хамида и будет возникать всякий раз, когда кто-нибудь скажет: «Алжир». И это странный для него феномен, ведь, когда отплывает корабль, этот город он видит впервые. Не ему, нет, не ему бы быть образом утраченной родины. Этот город не утрачен, потому что никогда ему не принадлежал (так, как могут принадлежать людям города, в которых много пройдено, в которых за каждой табличкой с названием улицы встает разыгравшаяся там сцена). И все-таки он уносит с собой его, сам того не желая. Алжир подложен в его багаж.

Для Наимы это тоже выглядит иначе. Потому что для нее корабль идет в другую сторону. На ее глазах Марсель будет удаляться, а Алжир – становиться все ближе. Она подумает об отце, о деде. Подумает, что Алжир не такой уж белый. Подумает: я заплáчу, – но слез не будет, и она даже попытается их выдавить, сказав себе: я хочу, чтобы что-нибудь произошло, пусть даже неприятное или напускное, ведь я еду в Алжир, и нельзя же вот так просто стоять у парапета.

Она подумает, что было ошибкой ехать одной, потому что ей хочется разделить это с кем-то.

Она подумает о Кристофе. Скажет себе в очередной раз, что им надо перестать видеться. Потому что она не может, совсем не может представить его рядом с собой на этом корабле. Не потому, что не хочет. Может быть, и хотела бы. Но ведь очевидно, что ему здесь не место, так очевидно, что даже ее воображение не может преодолеть это и нарисовать сцену, которая очарует ее на несколько мгновений. Даже в ее воображении Кристоф-на-палубе-парома смотрит на нее с ироничной улыбочкой, означающей: «Сколько можно, Наима… Перестань ребячиться и отпусти меня с этого корабля. Мы оба знаем, что меня здесь нет».

Часть вторая
Холодная Франция

«Им, зажатым между пустыней Сахарой и социализмом, легко было поддаться искушению уехать во Францию».

ЖАН-МАРИ ЛЕ ПЕН

«Молодые больше не приемлют того, что принимали их родители».

Репортаж из «Дома Анны» [40]40
  Репортаж об условиях жизни алжирских беженцев в Жуке, департамент Буш-дю-Рон.


[Закрыть], 1976 (архив Национального института аудиовизуализации)

«Нет такой семьи, которая не стала бы местом конфликта цивилизаций».

ПЬЕР БУРДЬЁ. «Алжир‐60»

• • •

Я не помню, как начинается «Энеида», что за приключения первыми выпали Энею и его спутникам, когда они покинули Трою – вернее, место, где прежде была Троя, от которой остались лишь руины и запах крови и дыма. Я помню только первую строчку, которую перевела с латыни уже больше десяти лет назад: Arma virumque cano – «Битвы и мужа пою». Полагаю, что дальше шло придаточное предложение: «мужа, который…» – и о нем-то была вся история, но моя память сохранила только три слова. Несмотря на забвение, в которое погрузилась эта длинная поэма, полная перипетий, очевидно, что в конце своих тяжких скитаний Эней достиг Лация, и его потомки основали там Рим.

Что же происходило между мгновеньем, когда Али ступил на французскую землю в сентябре 1962 года, и другим – когда Наима поняла, что знает семейную историю не больше, чем я помню «Энеиду»? История без героя, наверно. Эта история – во всяком случае – никогда не была воспета. Она начинается в квадрате холста и колючей проволоки.

Лагерь Жоффр – именуемый еще лагерем Ривезальт, – куда после долгих дней бессонного пути прибыли Али, Йема и трое их детей, полон призраков: призраки испанских республиканцев, бежавших от Франко, чтобы оказаться здесь за колючкой, призраки евреев и цыган, попавших в облавы правительства Виши в свободной зоне, призраки военнопленных разного происхождения, которых дизентерия и тиф скосили далеко от линии фронта. Со времени его создания, три десятка лет назад, это место заключения для тех, с кем не знают, что делать, официально ожидая решения властей, а неофициально – надеясь забыть о них, пока они сами не сгинут. Это место для людей, не имеющих Истории, ибо ни один народ из тех, что могли бы им ее дать, не хочет включить их в свою. Или же место для тех, кому История дает противоречивый статус, как это было с тысячами мужчин, женщин и детей, которых принимали там с лета 1962 года.

Алжир будет называть их крысами. Предателями. Псами. Террористами. Отступниками. Бандитами. Нечистыми. Франция не будет называть их никак, ну, или почти никак. Франция зашила себе рот, окружив их лагеря колючей проволокой. Быть может, так оно и лучше – никак их не называть. Ни одно из возможных имен не может их обозначить. Имена скользят по ним, не говоря о них ничего. Репатрианты? Страну, куда они прибыли, многие не видели в глаза – тогда как можно утверждать, что они вернулись на родину? И потом, это наименование не отличит их от черноногих – а те требуют, чтобы их отделили от смуглой, курчавой толпы. Французские мусульмане? Но нельзя отрицать, что среди них есть атеисты и даже христиане, и это ничего не говорит об их истории. Харки?.. Любопытно, что за ними осталось это имя. И странно думать, что слово, которое изначально означало движение (харки), здесь – застыло, да еще не на своем месте, и, кажется, навсегда.

Собственно, харки, то есть военнослужащие местных формирований – связанные с армией чем-то вроде трудового договора, заключаемого на определенный срок, подлежащий продлению, как поймет позже Наима, – составляют лишь горстку среди тысяч, населяющих лагерь. Бок о бок с ними живут алжирцы, работавшие на САС (специализированные административные секции) и ГАС (городские административные секции), члены МГБ (мобильных групп безопасности) и бывших МГСП (мобильных групп сельской полиции), фамильярно именуемые Жан-Пьерами, участники ГСО (групп самообороны, которым французская армия доверила винтовки и гранаты для защиты их деревень) и «вспомогательные мусульмане» Французского государства (каиды, кади, амины и егеря), местные избранники, мелкие чиновники, профессиональные военные, ИВП (интернированные военнопленные, люди из ФНО, взятые в плен армией, – этих вынуждали участвовать в набегах под строгим наблюдением), знахари, учителя религиозных школ. А к этому мужскому батальону, и без того разношерстному, надо добавить все прибывшие с ними семьи – женщин, детей, стариков. И все они называются теперь одним словом – харки.

Можно ли утверждать, что сын булочника – булочник?

И остается ли парикмахер, сменивший профессию, по-прежнему парикмахером?

И можно ли считать торговца одеждой портным только потому, что две профессии похожи?

Лагерь – временный город, в спешке выросший на руинах прежних лагерей, и его бараков, только что построенных, уже не хватает. С каждым днем, вернее, с каждой ночью, ибо перевозки осуществляются тайно, лагерь растет, подпитываемый непрерывным потоком крытых брезентом грузовиков, прибывающих прямиком из Марселя или из Ларзака, который решено очистить во избежание гуманитарной катастрофы. К осени этот хлипкий, наскоро построенный город, этот город потерянных душ, насчитывает десять тысяч жителей – он второй по численности в департаменте, сразу после Перпиньяна.

Хамид и его семья идут по аллее, а палатки вдоль нее приоткрываются и из них выглядывают усталые и любопытные лица. Настойчивые взгляды задерживаются, рассматривая их черты, оценивая размеры тюка, который несет под мышкой Али. Хамид и Далила, раздраженные этой живой изгородью пронзительных глаз, показывают любопытным языки. Испуганный Кадер хнычет, цепляясь за юбки Йемы. Они скоро сами станут такими же: будут всматриваться во вновь прибывших в ожидании знакомых лиц в надежде увидеть в их багаже хоть что-нибудь съестное, ведь здесь его так не хватает.

Когда солдат показывает им палатку, в которой они могут «располагаться» (его голос ослаб и дрогнул, произнося это слово), Али говорит:

– Спасибо, месье.