Текст книги "Пушки Острова Наварон"

Глава 3

Понедельник, 7:00–17:00

– Дружище, в какое положение вы меня ставите? – произнес офицер, похлопывая стеком с ручкой из слоновой кости по безукоризненно отутюженным брюкам, и ткнул носком начищенного ботинка в сторону допотопного двухмачтового каика, пришвартованного кормой к еще более дряхлому деревянному причалу, на котором они стояли. – Готов со стыда сгореть. Клиентам нашей фирмы гарантирован самый лучший товар.

Мэллори скрыл улыбку. Со своим изысканным произношением, аккуратно подстриженными усами, отлично сшитым мундиром, майор Ратлидж был так великолепен среди дикой красоты поросших лесом утесов, окружавших бухту, что казался неотъемлемой частью пейзажа. Его непринужденность и величественное спокойствие создавали впечатление, что лишняя здесь скорее бухта, чем майор.

– Действительно, посудина видала виды, – согласился Мэллори. – И все же это именно то, что мне нужно, сэр.

– Не понимаю. Право, не понимаю. – Сердитым, но выверенным ударом стека майор сбил пролетавшую муху. – Чего я только не доставал для своих клиентов в эти последние восемь-девять месяцев: каики, моторки, яхты, рыбачьи лодки – все, что угодно. Но никто еще не заказывал у меня самую ветхую, самую расшатанную посудину. Поверьте, не так-то это просто сделать. – Лицо майора приняло страдальческое выражение. – Парни знают, что такой хлам меня обычно не интересует.

– Какие парни? – поинтересовался Мэллори.

– А там, знаете, на островах. – Ратлидж показал куда-то на северо-запад.

– Но ведь те острова заняты немцами…

– Этот тоже. Но ведь надо же где-то иметь свою штаб-квартиру, – терпеливо объяснил Ратлидж. Вдруг лицо его просветлело. – Послушайте, дружище, есть у меня кое-что на примете. Каир настаивает, чтобы я подыскал вам посудину, на которую никто не стал бы обращать внимания. Что скажете относительно немецкого торпедного катера? В отличном состоянии. Побывал в руках только одного владельца, человека аккуратного. В Великобритании я получил бы за него десять тысяч. Через полтора дня будет у вас. Один мой приятель в Бодруме…

– Бодрум? – переспросил Мэллори. – Бодрум? Но… но это же в Турции, не так ли?

– В Турции? Действительно. Кажется, так оно и есть, – согласился Ратлидж. – Однако, сами понимаете, приятелю придется ждать, когда доставят товар, – добавил он, оправдываясь.

– Спасибо, не надо, – улыбнулся Мэллори. – Нам нужен именно этот каик. Да и ждать некогда.

– Ну, как знаете, – всплеснул руками Ратлидж. – Позову пару своих ребят, пусть погрузят вашу кладь.

– Мы лучше сами, сэр. Дело в том, что у нас особый груз…

– Хорошо, – согласился майор. – Меня зовут Ратлидж Никаких Вопросов. Скоро отплываете?

Мэллори взглянул на часы:

– Через полчаса, сэр.

– Как насчет кофе и яичницы с ветчиной? Через десять минут будет готово.

– Большое спасибо, – улыбнулся Мэллори. – Это нам подходит.

С этими словами он повернулся и медленно пошел к концу причала, с наслаждением вдыхая пахнущий травами, ударяющий в голову воздух раннего осеннего утра.

Солоноватый привкус моря, пьянящее приторное благоухание жимолости, более тонкий и резкий аромат мяты, сливаясь воедино, создавали некий одурманивающий букет, непонятный и незабываемый. По обеим сторонам бухты возвышались крутые склоны, покрытые сверкающей зеленью сосен, орешника и остролиста и уходившие к болотистым лугам. Оттуда напоенный ароматами ветерок приносил едва слышный мелодичный звон колокольцев – навевающий сладкую тоску отзвук безмятежного мира, оставившего острова Эгейского моря.

Машинально покачав головой, Мэллори ускорил шаг. Спутники его по-прежнему сидели там, где незадолго до рассвета высадил их торпедный катер. Миллер, естественно, растянулся на земле, закрывшись шляпой от низких золотистых лучей восходящего солнца.

– Извиняюсь за беспокойство и все такое прочее, но через полчаса отчаливаем. Завтрак через десять минут. Давайте грузить снаряжение. – Мэллори повернулся к Брауну. – Двигатель не осмотрите?

С трудом поднявшись, Браун без всякого восторга взглянул на видавший виды, с облупившейся краской каик.

– Пожалуй, вы правы, сэр. Но если и движок в таком же состоянии, как это корыто…

Словно предчувствуя недоброе, он покачал головой и ловко спрыгнул на палубу судна.

Мэллори и Андреа последовали его примеру. Двое оставшихся на причале передавали им груз. Сначала они спрятали мешок со старой одеждой, потом продукты, примус и топливо, тяжелые альпинистские ботинки, крючья, молотки, альпенштоки, мотки веревок со стальным сердечником – все, что необходимо для подъема. Затем с большими предосторожностями погрузили рацию, взрывную машинку со старомодной ручкой. Вслед за тем оружие: два «шмайссера», два «брена», маузер и кольт. Потом последовал ящик с разношерстным, но нужным содержимым: карманные фонари, зеркала, два комплекта документов и, как ни странно, несколько бутылок вина – хок, мозель, узо, рецина. Наконец с особыми предосторожностями в носовой трюм положили два деревянных ящика. Один – среднего размера, выкрашенный в зеленый цвет и обитый медью. Другой – маленький и черный. В зеленом хранилась взрывчатка: тол, аматол, несколько брусков динамита. Там же были упакованы гранаты и пироксилиновые запалы, прорезиненные шланги. В один угол поместили мешок с наждачной пылью, в другой – с толченым стеклом, а также залитую сургучом бутылку с калием. Последние три предмета взяли в расчете на то, что Дасти Миллеру представится возможность проявить свой редкий талант взрывника. В черном ящике хранились одни лишь детонаторы, электрические и ударные – с гремучей ртутью, столь чуткие, что срабатывают, стоит уронить на них птичье перо.

Едва убрали под палубу последний ящик, как из машинного люка показалась голова Кейси Брауна. Он медленно осмотрел грот-мачту, возвышавшуюся над ним, так же медленно перевел взгляд на фок-мачту. С бесстрастным выражением лица взглянул на Мэллори:

– Паруса у нас есть, сэр?

– Думаю, что есть. А в чем дело?

– Боюсь, что скоро они нам понадобятся, – с горечью ответил Браун. – Вы велели взглянуть на движок. Тут не машинный отсек, а склад металлолома. Причем самый ржавый, самый большой кусок металлолома соединен с гребным валом. Старый двухцилиндровый «кельвин», мой земляк. Изготовлен тридцать лет назад. – Браун огорченно покачал головой – так может сокрушаться лишь механик с берегов Клайда, увидев, во что превратили хороший движок. – Разваливается на части уже много лет, сэр. Вся палуба отсека усеяна деталями и запчастями. Возле Гэллоугейта я видел свалки, которые по сравнению с этим машинным отсеком – настоящие дворцы.

– По словам майора Ратлиджа, еще вчера каик был на ходу, – кротко проговорил Мэллори. – Поднимайтесь на берег. Завтрак готов. Напомните мне, чтобы я захватил несколько тяжелых камней, хорошо?

– Камней?! – в ужасе посмотрел на него Миллер. – Тащить камни на эту посудину?

Капитан с улыбкой кивнул.

– Да ведь это проклятое корыто и так течет как решето! – возмутился Миллер. – Зачем тебе камни?

– Скоро поймешь.

Спустя три часа Миллер понял. Рассекая зеркальную поверхность моря, каик упорно двигался на север, держась менее чем в миле от турецкого побережья. Связав в тугой узел свою форму, капрал нехотя бросил ее за борт. Под тяжестью булыжника узел тотчас пошел ко дну.

Опершись спиной о рулевую рубку, он мрачно разглядывал себя в зеркало. Если не считать лилового шарфа, обмотанного вокруг тощего живота, и выгоревшего узорчатого жилета, он вырядился во все черное. Черные шнурованные штиблеты, черные шаровары, черные рубашка и куртка. Даже песочного цвета волосы были покрашены в черный цвет.

Передернув плечами, Миллер отвернулся.

– Слава богу, что меня приятели не видят, – проворчал он, критически рассматривая остальных, одетых примерно так же. – Что ж, может, я не такое уж и пугало? Послушайте, командир, а к чему весь этот маскарад?

– Я слышал, вы дважды переходили линию фронта. Один раз под видом крестьянина, другой – под видом механика. – С этими словами Мэллори опустил за борт узел с формой, в которую был завернут камень. – А теперь будете знать, как выглядят прилично одетые жители острова Наварон.

– А зачем нам надо было дважды переодеваться? Сперва в самолете, а теперь здесь?

– Ах вот оно что! Армейская форма и белая флотская в Александрии, синяя роба в Кастельроссо, а сейчас одежда греческих крестьян? В Александрии, в Кастельроссо или на острове майора Ратлиджа могли оказаться – и наверняка были – немецкие агенты. А мы пересели с моторки на гидроплан, с гидроплана – на торпедный катер, с катера – на каик. Следы заметали, капрал. Нам нельзя рисковать.

Миллер кивнул, посмотрел на мешок с одеждой, нахмурив брови, наклонился и, достав белый балахон, стал его разглядывать.

– Чтобы пройти через здешние кладбища, наверное, – изрек он. – Привидения будем изображать.

– Это маскировочные халаты, – объяснил Мэллори. – Чтоб на снегу нас не заметили.

– На чем?

– На снегу. Это такие белые кристаллики. На острове Наварон есть довольно высокие вершины. Возможно, придется уйти туда. Для того и халаты.

Миллер онемел от удивления. Ни слова не говоря, он растянулся на палубе, подложил под голову мешок и закрыл глаза. Улыбнувшись, Мэллори переглянулся с Андреа.

– Хочет как следует погреться на солнце, прежде чем заняться освоением белого безмолвия… А что, это идея. Может быть, и тебе поспать? Я постою на вахте пару часов.

Пять часов каик шел курсом норд-тень-вест, параллельным побережью Турции, не приближаясь к нему ближе чем на две мили. Греясь на все еще теплом ноябрьском солнце, Мэллори сидел на носу, прижавшись к фальшборту. Он внимательно следил за небом и горизонтом. Андреа и Миллер спали на палубе. Кейси Брауна никак было не выманить из машинного отсека. Лишь изредка он высовывался из люка, чтобы подышать свежим воздухом. Но интервалы между его появлениями все увеличивались: старому «кельвину» требовалось все больше внимания. Браун регулировал систему смазки, подачу воздуха. Механик до мозга костей, он был расстроен тем, в какое состояние привели двигатель. Его клонило в сон, болела голова: через тесный люк воздух почти не проникал.

Оставшись один в рулевой рубке, зачем-то установленной на таком маленьком судне, лейтенант Энди Стивенс смотрел на проплывающий мимо них турецкий берег. Подобно Мэллори, он наблюдал за морем, переводя взгляд с побережья на карту, с карты на острова, которые постоянно перемещались относительно друг друга, ставя его в тупик. Возникая в дымке благодаря рефракции, островки словно парили в воздухе. Затем глаза штурмана устремлялись к картушке ветхого спиртового компаса, чуть покачивавшегося в изъеденном коррозией кардановом подвесе, потом – вновь к побережью. Иногда он поглядывал на небо или окидывал взором от траверза до траверза панораму горизонта. В рубке снова повесили засиженное мухами, побитое по краям зеркало, куда он старался не глядеть.

Болели предплечья, хотя его дважды сменяли на руле. Худые загорелые руки одеревенели, сжимая рассохшиеся спицы штурвала. Юноша неоднократно пытался расслабиться, как-то уменьшить напряжение сводимых судорогой мускулов рук, но пальцы сами собой стискивали штурвал. В пересохшем рту появился солоновато-кислый привкус. Сколько он ни пил нагретую солнцем воду из кувшина, привкус и сухость во рту оставались. Он не мог также избавиться ни от тревоги, засевшей где-то выше солнечного сплетения, ни от противной дрожи в правой ноге.

Стивенсом овладел страх. Не только потому, что он еще не участвовал в боевых действиях. Сколько Стивенс себя помнил, он постоянно чего-то боялся. Он и сейчас помнил все случаи, когда он испытывал страх, начиная с приготовительной школы. Все началось с того, что дома его столкнул в бассейн отец, сэр Седрик Стивенс, знаменитый исследователь и альпинист. Отец заявил, что только так сын научится плавать. Как мальчуган вырывался, как барахтался, напуганный до смерти! Вода попадала в носоглотку, желудок словно свело спазмом, вызывая непонятную жуткую боль. Глядя на него, до слез хохотали отец и два старших брата, рослые, веселые и такие же бесчувственные, как сэр Седрик. Стоило Энди вылезти из воды, они снова сталкивали его в бассейн.

Отец и братья… Так продолжалось все школьные годы. Втроем они превратили его жизнь в сущий кошмар. Крепкие, энергичные, в постоянном общении с природой, отец и братья поклонялись культу силы и физического здоровья. Они и представить себе не могли, чтобы кто-то не получал удовольствия, прыгнув в воду с пятиметрового трамплина или перескочив на коне через высокий барьер, забравшись на острые скалы или выйдя под парусом в море во время шторма. Все эти развлечения они навязывали и ему. Часто у Энди ничего не получалось. Ни отец, ни братья не могли взять в толк, почему он избегает свирепых забав, до которых сами были охочи. Они были не жестокие, а просто грубые, недалекие люди. Поэтому у Энди к обыкновенному, естественному страху примешивалась боязнь неудачи, опасение, что у него что-то не получится и тогда его осмеют. Будучи мальчиком чувствительным к насмешкам, он начал страшиться всего, что может вызвать насмешку. В конце концов он стал бояться страха и в отчаянной попытке преодолеть этот двойной страх к двадцати годам стал скалолазом. При этом Энди приобрел репутацию такого смельчака, что отец и братья стали его уважать и считать ровней себе. Насмешки прекратились. Но страх не исчез, он усиливался. И однажды во время особенно сложного подъема, обуянный слепым, беспричинным страхом, он едва не погиб. И страх этот он до сих пор успешно скрывал. Как и сейчас. Он и сейчас пытался скрыть свой страх. Энди всегда боялся неудачи, боялся не оправдать чьих-то надежд, боялся чувства страха. Но больше всего боялся, что узнают о его страхе, что кто-то заметит этот страх…

Поразительная, невероятная голубизна Эгейского моря; плавные нечеткие очертания Анатолийских гор на фоне блеклой лазури; хватающая за душу волшебная палитра голубых, лиловых, пурпурных и синих красок нагретых солнцем островов, лениво проплывающих мимо; сверкающая всеми цветами радуги рябь, пробежавшая по воде, над которой пронесся напоенный ароматами ветерок, что прилетел с юго-востока; мирно спящие на палубе люди, ровный и беспрестанный стук старого движка… Все это наполняло душу миром, покоем, безмятежностью, теплом и истомой. И чувству страха, казалось, нет тут места. И весь остальной мир, и война так далеки.

Пожалуй, нет, война не так уж и далеко. Она то и дело напоминала о себе. Дважды появлялся немецкий гидроплан «арадо», покружил над каиком; следом за ним «савоя» и «фиат», отклонившись от курса, прошли вдвоем на бреющем полете и, по-видимому удовлетворенные осмотром, исчезли. Это были итальянские машины, базирующиеся на Родосе и почти наверняка пилотируемые немецкими летчиками. После капитуляции, объявленной правительством Италии, немцы согнали своих недавних союзников в концлагеря. Утром в полумиле от них прошел крупный каик под немецким флагом, ощетинившийся пулеметами. На баке была установлена сорокадвухмиллиметровая пушка. Пополудни с оглушительным ревом мимо них пронесся быстроходный немецкий катер, да так близко, что каик едва не перевернулся. Грозя кулаками, Мэллори и Андреа почем зря ругали гогочущих матросов. Но попыток осмотреть или задержать каик не было. И британцы, и немцы могли не колеблясь вторгнуться в нейтральные турецкие воды, но существовало молчаливое джентльменское соглашение, согласно которому суда и самолеты не осуществляли взаимных военных действий. Они вели себя словно посланцы воюющих держав, очутившиеся в столице нейтрального государства, и либо относились друг к другу безупречно вежливо и холодно, либо подчеркнуто не замечали присутствия противника. Однако появление судов и самолетов враждующих стран постоянно напоминало о войне. Происходили и иные события, свидетельствующие, сколь непрочен этот кажущийся мир.

Медленно двигались стрелки часов, приближая их с каждой минутой к той гигантской скале, которую надо было покорить через какие-то восемь часов. Впереди по курсу в пятидесяти милях от каика возникли очертания мрачных, словно зазубренных скал острова Наварон, повисшего над мерцающим горизонтом. Остров, чей темный силуэт выделялся на сапфирном фоне неба, казался далеким, пустынным и грозным.

В половине третьего двигатель остановился. Не было ни чиханья, ни перебоев – признаков неизбежной беды. Еще секунду назад слышалось его уверенное тарахтение, и вдруг наступила полная и зловещая тишина.

Первым к машинному отсеку бросился Мэллори.

– В чем дело, Браун? – В голосе капитана слышалась тревога. – Движок сломался?

– Не совсем так, сэр. – Браун все еще возился с двигателем, и голос его звучал глухо. – Я его просто выключил.

Выпрямившись, он неуклюже вылез из люка, сел, свесив в отсек ноги, и стал жадно хватать ртом свежий воздух. Несмотря на загар, лицо его было очень бледным.

Мэллори внимательно посмотрел на механика:

– Можно подумать, вас кто-то до смерти напугал.

– Не в этом дело, – помотал головой Браун. – Сидя в этой проклятой дыре все эти последние два или три часа, я дышал ядовитыми газами. Только сейчас понял. – Проведя по лбу рукой, он простонал: – Голова раскалывается, сэр. Закись углерода не очень-то полезна для здоровья.

– Утечка в выпускном коллекторе?

– Да. И не только это. – Он ткнул пальцем вниз. – Видите вон ту водонапорную трубку? На ней шар, водоохладитель. Трубка не толще листка бумаги. Должно быть, много часов была утечка на фланце. Минуту назад в ней вырвало огромную дыру. Искры, дым, пламя длиной дюймов шесть. Пришлось сразу выключить эту хреновину, сэр.

Поняв наконец, что произошло, Мэллори кивнул.

– Что же делать? Отремонтировать сумеете, Браун?

– Это невозможно, сэр, – решительно мотнул головой механик. – Нужно заварить или запаять. Внизу, в груде хлама, я приметил нужную деталь. Вся ржавая, немногим лучше той, что полетела… Но надо попробовать, сэр.

– Я помогу, – вызвался Миллер.

– Благодарю вас, капрал. Как думаете, сколько вам понадобится времени, Браун?

– Бог его знает. Часа два, может, четыре. Гайки и болты заржавели, придется срубать или отпиливать их, потом искать другие.

Мэллори промолчал, медленно повернулся и направился к Стивенсу. Оставив рулевую рубку, тот склонился над рундуком, где лежали паруса. Подняв голову, юноша вопросительно посмотрел на новозеландца.

– Доставай и ставь, – одобрительно кивнул Мэллори. – Брауну понадобится часа четыре на ремонт. А мы с Андреа поможем тебе как сумеем.

Два часа спустя двигатель все еще молчал. Каик удалился на значительное расстояние от турецких территориальных вод, его несло к большому острову, находившемуся милях в восьми по курсу вест-норд-вест. Теплый ветер стал крепчать и дул с остовой, затягиваемой тучами, части горизонта. Под рейковым парусом и кливером, закрепленным на фок-мачте, – других парусов не нашлось – приблизиться к территориальным водам оказалось невозможно. Мэллори решил идти к острову – там их будет труднее обнаружить, чем в открытом море. Озабоченно взглянув на часы, он перевел огорченный взгляд на удаляющееся турецкое побережье. И тотчас весь насторожился, вглядевшись в темную полосу моря, суши и неба на востоке.

– Андреа? Видишь?

– Вижу, капитан, – отозвался Андреа. – Каик. В трех милях отсюда. Идет прямо на нас, – добавил он тихо.

– Идет на нас, – согласился капитан. – Позови Миллера и Брауна.

Когда все собрались, Мэллори не стал терять времени даром.

– Нас задержат и будут обыскивать, – торопливо сказал он. – Если я не ошибаюсь, это тот самый каик, который попался нам утром. Не знаю, каким образом, но немцы что-то пронюхали и будут очень внимательны. Церемониться не станут, все перетормошат. Вооружены до зубов, с этими шутки плохи. Не будем играть в кошки-мышки. Или мы их – или они нас. Досмотра допустить нельзя. Сами знаете, что у нас за груз. Однако, – прибавил он негромко, – бросать за борт его мы не будем.

Мэллори поспешно объяснил, как следует действовать. Стивенс, смотревший из окна, снова ощутил пустоту в желудке, почувствовал, как отхлынула от лица кровь. Хорошо, что он в рулевой рубке: никто не заметит, как дрожит у него нога.

– Но послушайте, сэр… – произнес он дрогнувшим голосом.

– Да? В чем дело, Стивенс?

Несмотря на спешку, Мэллори умолк, увидев бледное, неподвижное лицо и пальцы, вцепившиеся в подоконник.

– Вы не посмеете это сделать, сэр! – хриплым из-за волнения голосом произнес Стивенс. Несколько секунд он беззвучно шевелил губами. Наконец его прорвало: – Это резня, сэр. Подлое убийство.

– Заткнись, пацан! – рявкнул Миллер.

– Хватит, капрал! – оборвал Мэллори американца. Долгим взглядом посмотрев на него, перевел холодный взор на Стивенса. – Лейтенант, принцип успешного ведения войны состоит в том, чтобы поставить противника в невыгодные условия и не дать ему шансов на успех. Или мы убьем их, или они нас. Или они погибнут, или мы, а вместе с нами и тысяча парней на острове Керос. Неужели не ясно, лейтенант? Пусть вас не мучит совесть.

Несколько секунд Стивенс молча смотрел на капитана, сознавая, что все смотрят на него. В эту минуту он возненавидел Мэллори, готов был убить его. И внезапно понял, что ненавидит капитана за жестокую логику, заключенную в его словах. Он посмотрел на свои сжатые кулаки. Мэллори, идол каждого молодого скалолаза в довоенной Великобритании, альпинистские подвиги которого давали пищу для сенсационных газетных заголовков в конце тридцатых годов. Мэллори, лишь из-за неудачно сложившихся обстоятельств дважды потерпевший неудачу при попытке похитить Роммеля, лису пустыни, из его собственного штаба. Мэллори, трижды отказавшийся от повышения по службе, чтобы остаться с критянами, обожавшими его. Все эти мысли пронеслись в мозгу Энди. Подняв голову, юноша вгляделся в худощавое загорелое лицо: чувственный, словно высеченный резцом рот, густые темные брови, нависшие над карими глазами, которые могли быть и такими холодными, и такими добрыми. И он устыдился, осознав, что не сможет ни понять, ни осудить Мэллори.

– Прошу прощения, сэр, – чуть улыбнулся он. – Как выразился бы капрал Миллер, я влез без очереди со своей критикой. – Посмотрев на каик, несшийся к ним с зюйд-оста, он снова почувствовал тошнотворное чувство страха, но произнес довольно твердо: – Я вас не подведу, сэр.

– А я и не сомневался, – улыбнулся в ответ Мэллори и взглянул на Миллера и Брауна. – Приготовьте все, что надо, и положите куда следует. Не суетясь, чтобы не увидели. Они смотрят на вас в бинокли.

Повернувшись, он пошел на нос, Андреа – следом за ним.

– Круто ты обошелся с юношей, – сказал без упрека и осуждения грек.

– Знаю, – пожал плечами Мэллори. – Я и сам не рад. Но так было надо.

– Пожалуй, – проговорил Андреа. – Да, но это было неприятно. Как думаешь, они пустят в ход носовые пушки?

– Возможно. Они бы не стали догонять нас, не будучи уверены, что дело нечисто. Дадут предупредительный выстрел, и только. Как правило, немцы ведут себя прилично.

– Прилично? – сморщил лоб Андреа.

– Ладно, не придирайся, – улыбнулся Мэллори. – По местам. Ждите моего сигнала. Долго я вас ждать не заставлю, – прибавил он сухо.

Буруны от форштевня исчезли, мощный рев дизеля сменился ровным рокотом. Немецкое судно, двигаясь по инерции, остановилось в полутора метрах от каика. Сидя на носу на ящике для рыбы, Мэллори старательно пришивал пуговицу к поношенной куртке, зажатой у него между ног. Шестеро немцев во флотской форме находились на палубе каика. Один склонился над установленным на баке на треножном станке крупнокалиберным «шпандау» со вставленной в приемник лентой. Трое расположились группой в средней части судна, у каждого наготове «шмайссер». В дверях рулевой рубки стоял командир – молодой лейтенант: волевое лицо, холодные глаза, на кителе Железный крест. Из машинного отсека высунулась чья-то голова. Рейковый парус мешал Мэллори видеть корму, но, судя по тому, куда нацелен «шпандау», можно было заключить, что и на корме «немца» установлен пулемет.

Суровый лейтенант, поистине выкормыш гитлерюгенда, сложил ладони рупором:

– Спустить паруса!

Мэллори так и обмер. В ладонь ему вонзилась игла, но он не заметил этого. Лейтенант отдал команду по-английски! А Стивенс так молод, так неопытен. Он непременно попадется на удочку… Но этого не случилось. Приоткрыв дверь рубки, юноша высунулся, приставил ладонь к уху и бессмысленно уставился вверх, карикатурно разинув рот. Изобразил этакого придурка, не понимающего, чего от него хотят. Мэллори готов был обнять его. Не только его поступки, но и одежда, и черная шевелюра соответствовали образу медлительного, недоверчивого островитянина-рыбака.

– Чего надо? – завопил Стивенс.

– Спустить паруса! Мы сейчас сойдем к вам на борт, – добавил лейтенант опять по-английски.

Стивенс все так же растерянно смотрел на немца, потом перевел недоуменный взгляд на Андреа и Мэллори. Те столь же убедительно изобразили удивление.

– Виноват, не понимаю по-немецки! – пожал плечами Энди. – А по-нашему не умеешь говорить?

Он говорил на безукоризненном греческом языке. Правда, так говорят в Аттике, а не на островах архипелага, но Мэллори был уверен, что лейтенант не заметит разницы.

– Немедленно лечь в дрейф. Мы поднимемся к вам на борт.

– Лечь в дрейф? – Возмущение было таким неподдельным, поток ругательств и проклятий столь обильным, что лейтенант на мгновение опешил. – Да кто ты такой, чтоб нам приказывать?

– Даю десять секунд, – оборвал его немецкий лейтенант. Он успел прийти в себя и держался холодно и чопорно. – Потом откроем огонь.

Сделав вид, что готов подчиниться, Стивенс повернулся к Андреа и Мэллори.

– На то и победители, чтоб приказывать! – произнес он с горечью. – Убирай паруса!

Быстро освободили фал, закрепленный на утке. Мэллори потянул вниз кливер, сгреб его и молча присел у ящика на корточки, зная, что за ним наблюдает дюжина враждебных глаз. Парус закрывал его колени, старая куртка – предплечья, сложенные на ляжках ног; кисти опущены, голова склонена – воплощенное уныние и покорность. Под тяжестью рангоутного дерева с шумом спустился рейковый парус. Андреа ступил на него, сделал пару неуверенных шагов к носу, но остановился, опустив руки. Усилившийся стук дизеля, поворот штурвала – и немецкое судно оказалось у борта каика. Трое немцев со «шмайссерами» в руках быстро, но так, чтобы не оказаться в секторе обстрела своих крупнокалиберных пулеметов (теперь можно было видеть на корме и второй), прыгнули на палубу каика. Один из трех тут же бросился к фок-мачте и встал там, держа всю команду под прицелом. Всех, кроме Мэллори. Того опекал пулеметчик, находившийся на носу. Мэллори невольно восхитился безупречной слаженностью и четкостью действий немецких моряков.

Подняв голову, капитан осмотрелся с чисто крестьянским равнодушием. Кейси Браун присел на корточки у машинного отсека, возясь с глушителем, лежавшим на крышке люка. В двух шагах от него устроился Дасти Миллер. Нахмурясь, он старательно вырезал из консервной банки кусок жести, видимо нужный для ремонтных работ. Кусачки он держал в левой руке, хотя не был левшой. Ни Стивенс, ни Андреа не сдвинулись с места. Часовой у фок-мачты не сводил с них глаз. Двое других неторопливо шли на корму со свободным, непринужденным видом. Им и в голову не приходило, что кто-то посмеет их ослушаться.

…Хладнокровно расстреляв пулеметчика из автомата, спрятанного в парусе, Мэллори направил «брен» на часового у фок-мачты. Тот рухнул, изрешеченный пулями. Не успел он упасть на палубу, как произошло сразу четыре события. Схватив пистолет Миллера, спрятанный под глушителем, Кейси Браун четырежды нажал на спусковой крючок, и пулеметчик, находившийся на корме, поник. Пальцы его все еще сжимали рукоятки. Смяв кусачками трехсекундный химический запал, Миллер швырнул консервную банку в машинный люк немецкого судна. Стивенс метнул в рулевую рубку гранату со взведенным взрывателем. Схватив с быстротой и точностью атакующей кобры обоих автоматчиков, Андреа изо всей силы столкнул их меж собой головами. Все пятеро бросились на палубу. Над немецким судном с грохотом взвился столб дыма, пламени и туча обломков. Вскоре эхо взрыва стихло, слышен был лишь стук «шпандау», стрелявшего вверх до тех пор, пока ленту не заело. Над Эгейским морем вновь воцарилась тишина. Оглушенный двумя взрывами, Мэллори с трудом поднялся с палубы. Ноги ему не повиновались. Он не представлял себе, чтобы взрыв гранаты и двух кусков тола, связанных вместе, мог причинить такие разрушения.

Немецкое судно быстро тонуло. Должно быть, самодельной бомбой, изготовленной Миллером, разворотило днище в дизельном отсеке. Средняя часть судна была в огне. Мэллори подумал: если над кораблем поднимутся клубы черного дыма, то сюда тотчас прилетят немецкие самолеты-разведчики. Но опасения оказались напрасными. Сухое просмоленное дерево горело почти без дыма. Судно получило сильный крен. Еще несколько секунд – и оно пойдет ко дну. Мэллори успел разглядеть развороченную рулевую рубку и ужаснулся, увидев обезображенный труп лейтенанта, распятый на искореженном штурвале, – жалкое подобие того, что некогда было человеком. Из рубки их собственного каика доносились характерные икающие звуки. Капитан понял, что и Стивенс увидел это жуткое зрелище. В утробе тонущего судна раздался глухой взрыв топливных цистерн. Судно встало на ровный киль. Вот уже и планшир в воде, та шипит, заливая пламя. Несколько мгновений спустя каик уходит ко дну, его стройные мачты скрываются в круговороте пены и радужных пузырей воздуха. И вновь поверхность Эгейского моря стала гладкой и спокойной. Лишь обугленные доски да перевернутый шлем лениво покачивались на ней.

Мэллори заставил себя отвернуться. Осмотрел собственное судно и своих товарищей. Вскочив на ноги, точно зачарованные, Браун и Миллер смотрели туда, где был каик. Стивенс стоял у двери в рубку, целый и невредимый. Но лицо его было мертвенно-белым. Во время короткой стычки он вел себя молодцом, однако зрелище изувеченного лейтенанта доконало его. У Андреа рассечена щека, течет кровь. Грек с бесстрастным лицом смотрел на двух автоматчиков, лежавших у его ног. Мэллори с сочувствием поглядел на друга.

– Мертвы? – спросил он негромко.

Андреа кивнул.

– Да, – угрюмо произнес он. – Я перестарался.

Мэллори отвернулся. Из всех, с кем ему доводилось встречаться, Андреа более, чем кто-либо, был вправе ненавидеть и убивать врагов. И он их убивал. Умело и беспощадно. От его целеустремленности и добросовестности становилось жутко. Но при этом он редко не испытывал угрызений совести; он осуждал себя, считая, что человек не смеет отнимать жизнь другого человека. Он был человеколюбив. Простой, прямодушный, Андреа был не в ладах со своей совестью. Но он был честен перед собой и мудр сердцем. Убивал он, движимый не местью и не ненавистью, не во имя идеи национализма или иных «измов», придуманных себялюбцами, глупцами и мошенниками, дабы внушить воинственные чувства и оправдать убийство миллионов молодых и неопытных людей, не сумевших понять весь ужас и бессмысленность военных действий. Андреа убивал врагов, чтобы могли жить люди достойные.