Текст книги "Маргарита спускается в Преисподнюю. «Мастер и Маргарита» в контексте мирового мифа Очерки по мифопоэтике. Часть IV"

В конечном итоге, проблема человека не может быть правильно и окончательно решена, если правильно не разрешится проблема Бога и диавола. Еще Достоевский, как библейский Иов, мучаясь проблемой человека, распознал, что жизнь его, по сути, распята между Богом и диаволом. Каждый человек, в силу своего человеческого естества, распинаемый на этом древе, проживает жизнь как опасную драму своего земного существования, находясь попеременно то по одну, то по другую сторону «животворяща древа» (этот образ мы неоднократно встречаем и в произведениях Пушкина). Каждая мысль и каждое чувство, всякое желание и всякое действие приближают человека к Богу, либо к диаволу. Хочет он того или нет, но он или с Богом, или с диаволом, ибо третьего не дано.

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

А. С. Пушкин. «Пророк» (1826)

…в этот момент… в аллее показался…

М. А. Булгаков.

«Мастер и Маргарита» (1926)

Тема «ожидания пророка». Роман Булгакова начинается почти как стихотворение Пушкина «Пророк» («В пустыне мрачной я влачился») – с описания безлюдных и пустынных улиц Москвы (что в реальности представить себе почти невозможно, и этот факт сам по себе выглядит у Булгакова, если не мистическим, то несколько фантастическим): «…во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, <…> пуста была аллея» (гл. 1). Город не случайно превращается у Булгакова в раскаленную «пустыню», которая здесь – есть мифологема, отсылающая нас к своему первообразу – пустыне пушкинского «Пророка» (1826), тем самым связуя в единый миф стихотворение Пушкина и роман «Мастер и Маргарита». Пейзаж мрачной пушкинской пустыни «Пророка» преобразовался у Булгакова в знойную пустоту московских улиц – с очевидным отсутствием в них какой-либо жизни (как выясняется впоследствии, не только материальной, но, в первую очередь, духовной жизни: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»; гл. 3). Эту картину некой созданной Булгаковым «пустыни» довершает назойливое описание жары и зноя («в чрезвычайно жаркое время, под вечер», «в час небывало жаркого заката»). Герои, появляющиеся на этом фоне (о которых мы узнаем, что они писатели), испытывают нестерпимую жажду: «Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды» (гл.1). В таком ироничном контексте писатели выглядят у Булгакова жалкими пародиями на пушкинского поэта-пророка, который был задуман Пушкиным, прежде всего, как поэт-творец, переживающий духовный кризис (томимый «духовной жаждою»). Булгаков откровенно пародийно рисует здесь новоявленных «пророков», «первый долг» которых – выпить по кружке и утолить «жажду». Такое изображение московских писателей явно контрастно снижено по отношению к их возвышенной писательской деятельности, – томящиеся от жажды и при первом удобном случае бросающиеся за пивом (в противовес возвышенному пушкинскому герою-поэту, который в пустыне «духовной жаждою томим»). Псевдокризисную обстановку, связанную со всяческим отсутствием в советской Москве чего бы то ни было, Булгаков обыгрывает в этой сцене своими смеховыми приемами, и пафос этой пародийной сцены прямо ведет читателя к заключению о тотальном отсутствии чего бы то ни было в Москве («ничего нет!»), что в конечном итоге, как мы понимаем из последующих диалогов, означает тотальное отсутствие веры героев.

Несмотря на новую стилистику Булгакова, этот эпизод имеет, однако, в своей протооснове тот же самый мифологический сюжет, что и стихотворение Пушкина «Пророк» (1826), которое Булгаков рассматривает как программное произведение у Пушкина, излагающее его авторскую концепцию о роли поэта и поэзии. Используя в «Пророке» всю мифопоэтическую составляющую мирового мифа о путешествии, Пушкин глобально рисует в нем путь творческой личности: от простого поэта до истинного пророка, многосложно показывая, что путь к истине лежит через соответствующие жизненные этапы: томление «духовной жаждою» (кризис творчества), состояние «на перепутье» – внутренняя борьба героя с демонами сомнения в отношении истинности своего творчества («грешный мой язык, и празднословный и лукавый»). Кульминационный этап этого пути – нисхождение святого духа в виде карающего демона (или ангела), производящего «инициацию» мечом, в результате которой происходит перерождение сознания поэта. Наконец, Поэт получает благословение самого Бога и наступает обретение его нового «сердца» и новой пламенной речи истинного пророка. Результатом такого «пути» становится то, что все три составляющие мироздания: небесная, подводная и дольняя (земля и преисподняя – как синкретическое единство неба и недр земли) – становятся подвластны сознанию человека и поэта-творца одновременно – теперь уже властелина двух (или даже трех) миров:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

А. С. Пушкин. «Пророк» (1826)

Эта модель мира из трех ее составляющих – небесная высота, подводный мир и мир дольний, созданная здесь Пушкиным, является одновременно и библейской, и коранической, и восходящей к основному мифу – «мифу о путешествии».

Мистический эпизод явления герою шестикрылого ангела-серафима («И шестикрылый серафим //На перепутье мне явился») с его особой концептуальной пушкинской поэтикой становится значимым и для концепции Булгакова в «Мастере и Маргарите». Посредством вставного романа («ершалаимских глав») Булгаков также вводит в свой роман тему явления в мир пророка и мессии. Но художественно он осмысливает ее на пересечении двух основополагающих мифов: библейского мифа о Христе (отсюда у него мотив «ожидания мессии» в «ершалаимских главах») и мифа о Дьяволе (отсюда в романе мотив «незнакомца», неузнанного «гостя» – в «московских главах»). Библейский миф о приходе Христа в Иерусалим трансформируется у Булгакова в рассказ о приходе бродячего философа Иешуа в иудейский город Ершалаим, в котором народ жаждал явления пророка с возвещением миру новой истины. В то же время в параллельном повествовании романа («московских главах») под видом пророка и учителя в атеистическую Москву является сам дьявол.

Булгаков экспериментирует в своем романе с мифом о Дьяволе, прилетающем забрать душу грешника после его смерти, отвоевав ее у Бога. Одни булгаковские герои (как Берлиоз и барон Майгель) сами по своей глупости и невежеству попадают к нему в объятия, с другими же он заключает договор о запродаже своей души (Маргарита), или же своего таланта (Мастер), но при этом булгаковские герои получают (как и у Гёте – его Фауст и Маргарита) заступничество Высших Сил. Булгаковские Мастер и Маргарита обретают, если не Высший Свет, то Покой.

Явление дьявола Воланда («На перепутье мне явился»). Подхватывая все основные пушкинские мотивы «Пророка» (1826) о «путнике» и его «пути» («в пустые мрачной я влачился»), которая звучит у него также в «Тени Фонвизина» («исполнившись иройскою отвагой»), Булгаков усваивает поэтическую модель мира Пушкина в целом (из трех её составляющих) и начинает свой роман практически пушкинской сценой «в пустыне» («на перепутье») – в «пустынной аллее» Москвы.

Булгаков усваивает также и всю мистическую фабулу «Пророка». Развивая действие своего эпизода в «Мастере и Маргарите», он явно опирается на нее: булгаковские герои редактор Берлиоз и незначительный московский поэт Иван Бездомный – «влачась» по «мрачной пустыне» советской столицы, «жаждою томимы», приближаются к своему «перепутью», где им уготована знаковая встреча…, но не с «шестикрылым серафимом», а с неузнанным повелителем мира теней – Воландом (в одном из эпизодов Булгаков даже иронично замечает, почему неузнанным – поскольку один из героев «даже оперы „Фауст“ не слышал»).

Развивая сцену первой главы как сцену явления писателям таинственного «гостя» Москвы – неузнанного «незнакомца», Булгаков отсылает нас также к стихотворению Пушкина «Как с древа сорвался предатель-ученик, // Диавол прилетел…» (1836), где отпадение ученика Иуды от учения Христа ввергает его прямо во власть дьявола. Булгаков повторяет и эту пушкинскую коллизию: как только Берлиоз увещевает своего «ученика» Бездомного (читай: ученика «без веры») отредактировать свою поэму о Христе, тут же «в аллее появился» некто. (ср. пушкинское: «Дьявол прилетел…» в «Подражании итальянскому»; 1836). В своей беседе писатели хулят Христа, и логика эпизода Булгакова такова, что героям является антипод Христа – дьявол Воланд: «Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз» (гл. 1).

Булгаков творчески развивает здесь мистический образ дьявола, но сначала у него совсем по Пушкину – вначале героям является сам демон пустыни – один из свиты Воланда – травестийный демон Коровьев-Фагот («встреча с бесами» – это все та же пушкинская тема, которая прослеживается у него и в «Бесах», 1833 и в «Сказке о попе…»; 1836). Булгаков роль шутовских мелких бесов, какими черти предстают у Пушкина в «Сказке о попе…», отдает в своем романе свите Воланда (во французских и английских мистериях или немецких фастнахтшпилях, как в русских народных сказках, мы тоже всегда найдем там таких буффонных чертей).

Что касается Воланда, темного духа и повелителя теней, каким он предстает у Булгакова уже в первой главе московским писателям на Патриарших прудах – во всем своем великолепном блеске Мефистофеля, графа Воланда – с золотым портсигаром и фамильным гербом, то, если заглянуть в его литературную родословную, мы найдем там и мятежного серафима (но только так давно, как говорит Черт у Достоевского о своем литературном прошлом в «Братьях Карамазовых», «так давно, что не грешно и забыть»). То есть, сам Черт здесь лукаво упоминает о тех временах, когда он был еще ангелом. Это можно видеть и на древних фресках, относящихся, например, к VI веку н. э. (церковь Бауит в Египте и мозаика в Сан Апполинаре Нуово в Равенне), где изображение дьявола предстает еще в виде того ангела, который по своему виду принципиально не отличается от других представителей небесного воинства Бога – архангелов, серафимов и херувимов. Вспомним, что у Данте в «Божественной комедии» дьявол также – трехликий шестикрылый Люцифер, как и у Мильтона в поэме «Потерянный рай» (1667), где он – «падший херувим». В Средние Века церковь настоятельно призвала к изменению лика демона, выступив против его изображения в виде ангела-серафима. Но изображение дьявола в виде безобразного чудовища, ставшее со временем каноническим, окончательно разрушила Эпоха Возрождения. «Что касается Дьявола, то он всем обязан Мильтону… Мильтон убрал жало, копыта и рога; наделил величием прекрасного и грозного духа – и возвратил обществу», – писал П. Б. Шелли по поводу постепенного развития образа дьявола в литературе. Демоны Мильтона и после их отпадения от Бога и низвержения в ад сохранили бывшую прежнюю свою красоту и величие. По поводу влияния, оказанного поэмой Мильтона на мировой культурный процесс, П. Б. Шелли также писал, что «Потерянный рай» привел в систему современную мифологию», что повлияло в свое время и на Пушкина, в частности, при изображении им демона зла в «Пророке» (1826). Шестикрылый серафим Пушкина – это отголосок и дантовского и мильтоновского образа ангела-демона. Изображая своего «шестикрылого Серафима» с мечом и «кровавою десницей», Пушкин также не погрешил против художественной традиции в изображении дьявола как бывшего ангела-серафима.

Это очевидно, что художественное сознание Булгакова хорошо помнило тот библейский мотив, который вошел в него через осознание им пушкинского «Пророка» (1826). Художественное сознание Булгакова, все время стремящееся к переосмыслению творческого наследия Пушкина, не оставляло без внимания все важные детали поэтики этого демонического образа в творчестве Пушкина (как и в творчестве других русских и мировых классиков). Булгаков проводит также очень тонкие аллюзии с Достоевским, взявшим эпиграфом к своему роману «Бесы» строчки из пушкинского стихотворения «Бесы». И вот мы видим, как Воланд, бывший когда-то в своем далеком литературном прошлом мятежным ангелом («так давно, что не грешно и забыть»), «явился на перепутье» булгаковских героев – московских писателей.

Пролог на Патриарших. Булгаковскую сцену на Патриарших вполне можно рассматривать также как своеобразный пролог к дальнейшей мистерии, которая разворачивается в романе, – подобно «Прологу на небесах» у Гёте в «Фаусте». В Прологе на Патриарших у Булгакова мы не видим как конкретно «дьявол прилетел», чтобы «вырвать грешные языки» косноязычных массолитовцев Берлиоза и Бездомного, «празднословные и лукавые» (хотя мы можем видеть его покидающим Москву в конце романа, где автор показывает грандиозный «последний полет» дьявола Воланда). В последних эпизодах Воланд действительно предстает, если не шестикрылым Серафимом, то ангелом-рыцарем, черным ангелом – грозовым облаком, распростершимся над «вечным городом». Финальная сцена полета Воланда и его свиты действительно напоминает у Булгакова пушкинский «горних ангелов полет», открывшийся созерцанию Мастера и Маргариты, которые, можно сказать, прошли инициацию «мечом» и «кровавою десницей» Воланда.

В прологе на Патриарших (где Булгаков очеловечил Сатану, как это делали, впрочем, еще художники XVIII века), булгаковский Воланд (мятежный серафим в своем библейском прошлом) начинает вещать писателям величайшую историю, как и пушкинский шестикрылый серафим из «Пророка» («Перстами легкими как сон <…> Моих ушей коснулся он, – И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье»).

Здесь же заметим еще раз, что Воланд вещает ту самую величайшую историю, которая стала и сюжетом картины мастера Михайлова у Толстого в романе «Анна Каренина» – о пришествии мессии, суде Пилата, казни и предательстве его в Иерусалиме. По выражению мастера Толстого, эта история есть «величайшая тема, которая представляется искусству».

И эта же самая история звучит и из уст булгаковского Воланда как доподлинно ему известная. «Не приснилось ли мне все это?» – думает поэт Бездомный – почти как у Пушкина его поэт-пророк, который констатирует свое состояние при встрече с ангелом-серафимом с мечом и десницей тоже как состояние сна: «Перстами легкими как сон //Моих зениц коснулся он». По впечатлению булгаковских героев Берлиоза и Бездомного, эту историю (со сложно осознаваемым трансцендентным переходом в другую реальность), они тоже восприняли то ли как рассказанную им, то ли навеянную сном.

В общей концепции и поэтике «Мастера и Маргариты» эта история, рассказанная Воландом, связанная с темой «ожидания пророка» в Иерусалиме (поэтически зашифрованном в романе как Ершалаим), дана Булгаковым как многослойная реминисценция и трактуется в ее пушкинско-толстовско-достоевском ключе, поскольку она вполне рифмуется не только с темой судьбы пророка в пушкинскую эпоху, но и в последующие времена русской истории, а если взять во внимание судьбу булгаковского Мастера, то она актуальна и для современной Булгакову советской эпохи.

В трактовании священной истории, есть, однако, некоторая разница между версией Берлиоза и Воланда прежде всего, в том, что Берлиоз Христа при жизни не знал, а потому и оспаривает сам факт его бытия в прошлом. А Воланд рассказывает об Иешуа, которого знал не только как бедного бродягу-философа, оставленного Богом, но и как владыку Света, мысля себя его подданным в этой иерархии Добра и Зла.

«Разговор редактора с поэтом» как пролог к булгаковской мистерии. Другой мотив романа Булгакова «Мастер и Маргарита», который также восходит к Пушкину и который также вплетается в сюжет его романа, связан с пушкинским стихотворением «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824). Сцену, подобную пушкинской в «Разговоре…» (1824), также можно обнаружить у Булгакова уже в первой главе «Мастера и Маргариты», которую можно было бы также назвать «Разговор редактора с поэтом» (интересная деталь, что первоначально стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом» было задумано Пушкиным как предисловие к его роману «Евгений Онегин»).

Сцену «разговора», подобную пушкинской, Булгаков также включает в начало своего романа, и она также представлена у него как диалог – между поэтом Иваном Бездомным, который любил «выражаться вычурно и фигурально», и редактором Берлиозом, который «заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму» об Иисусе Христе («Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж»; гл. 1).

У Пушкина в диалоге («разговора книгопродавца с поэтом») представлен поединок поэта-романтика, стремящегося к гармонии и одухотворенности мира, с книгопродавцем-прагматиком, ищущим выгоду от продаж (Восьмая глава романа Булгакова тоже называется подобным образом: «Поединок между профессором и поэтом», что, в конечном итоге, отсылает нас со всеми этими «поединками» к «сократическим диалогам» с их поисками «заблудившейся» истины). И у Булгакова поэт Бездомный и редактор Берлиоз тоже противопоставлены некоторым образом как романтик и реалист: материалист и прагматик Берлиоз «хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф» (гл. 1). Слово миф не случайно возникает здесь у Булгакова, отсылая нас к концепции мифа у самого Булгакова как создателя романа, в поэтике которого проглядывает мировой миф о путешествии.

Важный булгаковский мотив романа «Мастер и Маргарита» – поэзия на службе у власти – в то же время чисто пушкинский мотив «разговора» c книгопродавцем, который у Пушкина считает, что поэзия – всего лишь лёгкая игра и баловство, но за которую могут хорошо заплатить, если умело ее «отредактировать» и поставить как «ремесло» на службу людям, обладающим деньгами и властью (прежде всего, он имеет в виду власть светской публики). Этот диалог «романтика» и «прагматика» заканчивается у Пушкина полной победой книготорговца. В конце своей речи, восторженной вначале, поэт вдруг переходит на сухой язык коммерческой сделки, и его стихотворная речь сменяется неожиданно вдруг прозаической: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся».

Этот пушкинский мотив «договора» с некой «темной силой» также будет играть важную роль и в романе Булгакова, который, внося в сюжет своего романа постоянные тонкие аллюзии и намеки на то, кому Мастер мог быть обязан своим вдохновением при написании романа о Понтии Пилате, балансирует на грани самых разных намеков. В булгаковском «разговоре редактора с поэтом» речь также идет о некой «сделке» – о необходимой правке рукописи поэмы об Иисусе Христе, написанной Бездомным, но перед Иваном Бездомным не стоит проблема сохранить в неприкосновенности свою внутреннюю свободу и неподкупную совесть художника. Поэтому у Булгакова в этот разговор, как и полагается, когда речь идет о договоре с совестью, вмешивается «некто» третий: когда «высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее <..>, в аллее показался…». И это был не Бог с его воззваниями к поэту, как в «Пророке» Пушкина («И бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей…»). У Булгакова сам дьявол (в библейской родословной которого мы также найдем и «шестикрылого серафима»), вмешавшись в спор между булгаковскими героями – поэтом и редактором, вершит дальнейшие судьбы московских «пророков» (а точнее, лжепророков).

Если у Пушкина в «Пророке» «шестикрылый серафим» (генеалогия которого, также как и у Черта Достоевского, может восходить к «падшему» серафиму Люциферу), совершает инициацию с рассечением груди :

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал…

А. С. Пушкин. «Пророк» (1826)

– то у Булгакова Воланд совершает «инициацию» с отрезанием головы: «Вам отрежут голову» (гл 1).

Булгаков включает здесь весь многовековой опыт изображения дьявола в литературе, в том числе, и гротескное. Более того, здесь сказался весь его талант к пародийному переосмыслению традиционных сюжетов и одновременно горькая и трагическая ирония. В «железный век» Булгакова «десницею кровавой» становится другой инструмент, роковым образом действующий как меч ангела-серафима – роковой московский трамвай на железных рельсах: «Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. <…> Это была отрезанная голова Берлиоза» (гл. 3).

Пушкинский мотив «временной смерти» («Как труп в пустыне я лежал…»), а также мотив «угля, пылающего огнем» своеобразно обыгрывается у Булгакова в глумливых речах Воланда: «И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике (ср. у Пушкина: «Как труп в пустыне я лежал»), и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи» (ср. у Пушкина: «И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул»). Булгаковский гротеск здесь обусловлен гротескным характером его персонажа, который с иронией смотрит на себя через свою генеалогию и родословную ангела-серафима.

В отличие от пушкинского поэта-«пророка», пылающего священным огнем, воскресающего для новой жизни, у Булгакова для редактора Берлиоза нет возрождения, как и у Пушкина для тех его героев, которые переступили некую нравственную черту, (тогда они прямиком отправляются в ад, как пушкинский Дон-Жуан, который реально проваливается в преисподнюю).

Другой герой булгаковского «поединка», тоже имевший «инициаторскую встречу» с Воландом – Иван Бездомный, – проходит в романе свой длительный путь – от незадачливого поэта-«задиры» с его «чудовищными стихами» (но которого, однако, печатают в «Литературной газете») до известного советского историка и профессора Понырева (здесь, в его фамилии, отразился, очевидно, у Булгакова один из этапов его «пути» – купание в реке-Москве как аллюзия своеобразного «крещения» – один из видов древнего ритуала инициации и одновременно имя-мифологема, отсылающая нас к Ивану Купале).

«Встреча» с Воландом и смерть Берлиоза под колесами трамвая послужили для Ивана Бездомного могучим импульсом к поиску правды. Несмотря на всю юмористическую окраску эпизода, его комичное преследование ускользающего Воланда и свиты становится символичным: это его путь от интуитивного предчувствия истины (ведь Христос у него получился живой!) к познанию настоящей истины, добра и красоты. Булгаковский поэт-«задира», как и поэт-пророк Пушкина, мог бы сказать о демоне Воланде, явившемуся ему: «И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый». Он действительно признается в этом Мастеру: «Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял». Мастер оставляет ему свой завет: «Вы о нем <о Христе> продолжение напишите».

В дальнейшем, действительно, Ивана Бездомного стали посещать видения («Меня другое теперь интересует… – я другое хочу написать»; «…он видел город странный, непонятный, несуществующий…» – древний Ершалаим. Он лицезрел Понтия Пилата, Лысую Гору…).

Но для того, чтобы написать «продолжение», нужны были знания, мужество и внутренняя свобода. Знания он получил, став профессором Иваном Николаевичем Поныревым и сотрудником Института истории и философии. Но он так и не обрел духовную свободу и бесстрашие, без которых немыслимо истинное творчество. Жизненная драма новоявленного профессора Понырева состоит в том, что «он все знает и понимает», но он не в силах изолировать себя от общества (Мастеру это удалось в свое время, уйдя от мира в подвальчик на Арбате, где он написал роман на «величайшую тему, которая представляется искусству», говоря словами Толстого и его героя – художника Михайлова).

Булгаков, таким образом, сознательно уже в Первой главе своего романа, вслед за Пушкиным, ставит своих героев в ситуацию «на перепутье». Если одного своего героя (писателя Берлиоза) таинственный «незнакомец» c тростью и набалдашником («шестикрылый серафим» с мечом) «выталкивает» на рельсы, то другого (поэта Бездомного) он направляет по пути духовного совершенствования (и это уже совершенно в соответствии с программным стихотворением Пушкина). «Два пути» к «вратам» (ада и рая) – древняя мифологема, которая так часто встречается и у Пушкина (например, в «Монахе»: «Держись, держись всегда прямой дороги, Ведь в мрачный ад дорога широка»), реализовалась в романе Булгакова как тема о двух путях двух советских писателей – один путь к смерти и забвению («небытию»), а другой – к славе историка: и все это через своеобразную инициацию – схватку с демоном, который «вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Однако не сразу «отверзлись вещие зеницы» малограмотного и невежественного Иванушки Бездомного. Ему предстоял еще долгий путь, усеянный всевозможными смеховыми коллизиями-перипетиями, чтобы дожить до того момента, когда он смог бы сказать о себе: «И внял я…» – как смог сказать о себе пушкинский поэт, посвященный в пророка («Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял» – вторит ему Булгаков, приводя своего героя на этот путь).