Текст книги "База 211"

«Ну а мы чем лучше? – тут же по справедливости вопросил себя Сэм. – Драли нос перед всем миром, пока нам на тот нос не натянули нашу же задницу. Нюхай теперь. Нет, все же с людьми жить надо по-людски, это только с волками – по-волчьи». Но и сие избитое выражение нисколько Сэма не утешило и не разрешило сомнений. Одно он твердо знал: не сможет он увидеть никогда в Эрнсте врага, а в гауптштурмфюрере – друга ни при каких обстоятельствах. Лучше о подобных материях вообще пока не думать, пусть все идет как идет. Не бывает на свете таких жизненных ситуаций, которые некоторым образом не разрешились бы сами собой. Это и называется случаем… Скоро он уснул.

5

Нам страшно за семью, нам жаль детей, жены;

Пожара, яда мы страшимся в высшей мере;

Пред тем, что не грозит, дрожать обречены,

Еще не потеряв, уж плачем о потере.[5]5
  И.В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.


[Закрыть]

Муж добродетельный и славный, храбрый Муций Сцевола, руку возложивший в огонь, дабы указать этрусскому царю на величие и непреклонность духа! Всегда сей римский патриций был для Вернера примером. А куда же ты головушку свою сунул, капитан 3-го ранга Хартенштейн? В мире, куда ни глянь, кругом война. Последнее сообщение, полученное еще в дороге – накостыляли нашему рыцарю пустыни под Эль-Аламейном по первое число те же англичане. И убегал наш Роммель от них, что твой заяц.

Которую неделю теперь сидят на антарктической базе. А зачем? Никто не знает. А кто знает, в смысле гауптштурмфюрер Ховен, так ни словечка не говорит. Экипаж уже волнуется. Пятьдесят восемь человек, если исключить его и Мельмана. Выделил для них Лео аж три барака, что предназначены для летних строителей, хорошие помещения, куда лучше, чем походная теснотища. Только ребята от безделья уже маются. Кто бы подумал, что вахтенная смена в подземной пещере для них станет вместо развлечения? И то, маленький скандальчик уже был. Его же собственный акустик Франц на надувном ботике зачем-то, но скорее скуки ради, отправился гулять на строительную площадку. Даже фонарик захватил, такой предусмотрительный. И полез себе ковырять какой-то домкрат или, может, транспортер. Ему, видишь ли, гаечка понадобилась. А спроси, зачем она понадобилась, так и сам, поди, не знал. Теперь уже не скажет. Потому что участок заминирован. И ведь предупреждал всю команду и каждого по отдельности, что особая зона, посторонним вход запрещен. Но Франц, понадеявшись на зоркий глаз, полез. За гаечкой. Само собой, взрывчатка под меткой во льду была, небольшой такой заряд. Однако хватило. Ногу оторвало начисто. Пока с борта сообразили, пока второй ботик снарядили, Франц уже и кровью истек. Так что остались «нибелунг» без хозяина, а Хартенштейн без акустика, и заметьте, без мастера своего дела. В походе акустик – важнейший человек, это вам любой командир скажет.

Что в большом мире делается, вообще неизвестно. Бортовая радиостанция слабовата, а к своей Ховен доступа не дает, мол, секретный объект. Но через Бруно он уже вызнал – сам гауптштурмфюрер знает мало чего. Так, иногда перехватывает случайные сообщения, передачи из Кейптауна или Буэнос-Айреса, один раз прозвучало мельбурнское национальное радио, с большими помехами, приемник у Бруно тоже не верх индустриальной мысли, передатчик маломощный и вовсе никуда не годится. Это специально, объяснил радист Вернеру, чтобы ненароком не выдать местоположение. Хоть чума, хоть золотуха, а молчи и молча же подыхай, пока помощь не подойдет. Если успеет вовремя, конечно.

Хорошо еще, что экипаж его лодки существует автономно. Все же боевое подразделение, а не штатская шатия-братия. Других военных на базе до их прихода почти не было. Только трое с погонами. И то двое лишь номинально. Бригадефюрер Рейнеке звание носит почетное, за былые заслуги перед рейхом, а местного врача Шарлоту Эйгрубер вряд ли стоит принимать всерьез.

Да и врач она какой-то странный, ему об этом Линде осторожно намекал. Не то ветеринар, не то новомодной наукой генетикой увлекается. О последней Хартенштейн имел очень смутное и неточное представление, из области мистики скорее, но понял хорошо одно – случись какая хворь, на доктора Эйгрубер не стоит всерьез рассчитывать. Но вот в смысле приятного общения – почему бы и нет. Аппетитная женщина, ничего не скажешь. Уж вокруг нее вьется народу – не протолкнешься. Сама Шарлота, кажется, отдает предпочтение шутнику Бохману, экскурсоводу-любителю и малопочтенному повесе. Ничего, Вернер еще покажет фройляйн Шарлоте, что такое подводный флот и на какие подвиги он способен. А доктор Эйгрубер – дама солидная, не девочка, возраст за тридцать, тоже хорошо, не к лицу капитану с молоденькими кошечками возиться. И бюст, как у валькирии, и волосы – что твой лен, даже в полярно-полевых условиях аккуратно уложены в прическу. Глаза серые-серые, но не холодные, нет, а гордые и самую крошку развратные. Тут капитан Вернер предался приятным фантазиям. И предавался им минут десять, пока к нему в комнату, выгороженную отдельно в углу барака, не влетел все тот же Бохман, шутник и потенциальный конкурент.

– Капитан, здорово вам дрыхнуть! – фамильярно закричал с порога инженер. – Великий визирь Ховен желает вас видеть для разговора, цель которого разъяснить не изволил.

– Все бы вам с выкрутасами. Нет чтобы обратиться по-человечески. Несерьезный вы человек, Вилли, я вам скажу, – оторвавшись от волнительных воспоминаний, поморщился недовольно Вернер. – Докладывать нужно по форме.

– Чтобы докладывать по форме, эту форму нужно иметь. Я же, как известно, человек сугубо гражданский, и не человек даже, а так, человечек. И потому мне дозволено больше, чем вам, капитан. Впрочем, я бы на вашем месте поспешил. Великий визирь не любит ждать.

Не любит он, видишь ли! А куда денешься? После случая с Францем гауптштурмфюрер устроил ему такой разнос, что до седых волос Вернер будет помнить. Размазал как тлю по фикусу, и главное, за дело. То-то и обидно.

Ховен ждал его в своей канцелярской комнатенке, какая с руки была бы только замшелому портяночному интенданту, но других помещений на базе не имелось. Все же не Принц-Альбрехтштрассе, а задрипаный поселок на краю света. Сначала поговорили о том о сем, словно Ховен подбирался к некоему важному вопросу, но не решил еще, с чего начать.

– Дисциплина у вас хромает, – как обыденный факт, сообщил ему Лео, – я думаю, на днях сам скажу пару слов вашим ребятам. В казарме порядок, тут я против вас, капитан, ничего не имею. Но вот вчера опять случился инцидент.

Вернер напрягся и непроизвольно вытянулся на стуле в струнку. Что еще стряслось? И почему ему не доложили? С Мельмана он последнюю шкуру спустит, если допустил безобразие.

– Так вот, – продолжал тем временем гауптштурмфюрер с выражением на лице, будто сей момент жевал кислое яблоко, – была предпринята попытка самовольно проникнуть на склад. Как выяснилось, с целью хищения из запасов технического спирта. Вскрыта бочка, испорчен замок. К счастью, Марвитц подоспел вовремя. Отобрана десятилитровая канистра, резиновый шланг и три самодельных ножа с двойными лезвиями. Огласке происшествие лично я решил не предавать, Медведь и так дал по шее обоим, вашему механику и его помощнику. Думаю, больше не полезут. Но случай показательный.

– Оправдывать не стану. Трое суток гауптвахты с недельным дежурством в гальюне, – случай и впрямь обидный и тревожный, тут ничего не скажешь, рассудил по справедливости Вернер. – Но и вы, Лео, поймите меня. Что я могу поделать с ребятами? У нас ведь как: или поход, или гуляй по суше, пока ноги носят. А здесь что? Боевую задачу я поставить не могу, потому что нет ее. Приказать всем сидеть по койкам – выйдет бунт. Не расстреливать же через одного?

– Через одного действительно чересчур, – с ухмылкой согласился Ховен. – Но при повторном случае мародерства одного расстреляю, собственноручно. Так и передайте вашим головорезам. А боевая задача – само ваше присутствие здесь. Немного позже займетесь разведкой береговой зоны, я укажу подробней. Дело найдется. Но вызвал я вас не для этого.

Тут Ховен немного помолчал. Видно, наконец подобрался к тому самому разговору, ради которого и потребовал на ночь глядя к себе капитана.

– Вы не хотите немного выпить? – не то чтобы просительно, это и представить было нельзя, но как-то очень мягко спросил его гауптштурмфюрер.

– Не откажусь, – Вернер крякнул в предвкушении. Черт его знает, из каких запасов, но у Ховена имелся отличный трофейный бурбон, один раз уже угощался, сказка, а не напиток.

– Что же, так нам будет проще говорить, – строго и печально сообщил Ховен и полез в ящик своего стола.

Скоро забулькало в фаянсовых кружках, однако в самом деле немного. Гауптштурмфюрер расщедрился и на офицерские галеты. Выпили, еще помолчали с минуту. И тут-то Вернера огорошили.

– «Швабия» не пришла. Все сроки минули, ни ответа ни привета. Геделе каждые четыре часа шлет позывные, но тщетно.

– Это плохо? В смысле, что-то значит? Здесь, в этом районе, очень непростая навигация. К тому же мне ваши сроки неизвестны, – осторожно, чуть дыша, сказал Хартенштейн, чтобы не обозлить собеседника. Тогда разговора не выйдет, а Лео станет невыносим.

– Ах, да. Вы же не знаете, – вполне миролюбиво отозвался Ховен и коротко вздохнул. – А сроки действительно все вышли. Они должны были подойти сразу после вас.

– Чем может быть вызвана задержка? – тут уж немного обеспокоился и Вернер. Опоздать на неделю куда ни шло, но прошел почти месяц с тех пор, как его лодка прибыла на базу.

– Могу только предположить, – и гауптштурмфюрер неприятными, колкими глазами-молниями полыхнул на Хартенштейна. – Скажу только вам, потому что вы здесь старший из военных чинов. Более того, с сегодняшнего дня – мой начальник оперативного штаба.

– Сочту за честь… – начал было Вернер, но его осекли.

– Погодите перебивать, – неприязненно прикрикнул гауптштурмюрер, – лучше дослушайте! И внимательно. Все сказанное в этой комнате останется между нами без всяких исключений. Угрожать не стану, вы сами сейчас поймете почему. Была одна радиограмма, перехваченная случайно. О ней знаем только я и Бруно, но Геделе надежный парень, к тому же не болтлив.

– Что в ней сообщалось? – Вернер подобрался, привычно посуровел, будто присутствовал на заседании штаба флотилии и от него ждали соответствия его капитанскому рангу. А впрочем, этого ждали тоже. Иначе зачем было звать?

– На Волге происходят неприятные события. Наше наступление сорвано, все замерли в ожидании. Чем кончится, неизвестно, а в России нынче суровая зима.

Кажется, в Берлине стало не до нас, – холодно поведал ему плохие известия Ховен.

– Вы хотите сказать, что про нас забыли? – осведомился Вернер, еще не очень для себя осознав услышанное.

– Не знаю. Но все возможно. Лето здесь короткое, и если «Швабия» не прибудет в ближайшее время, ее появление станет просто бессмысленным. Нам срывают график работ, а спросят, между прочим, с меня. К тому же с запасами у нас не Лукулловы пиры. Это так, к сведению, на всякий случай.

– Если можно, поконкретнее. Я, как понимаю, теперь ваш начальник штаба?

– Ну, с топливом еще туда-сюда. Мазута и бензина хватит на полгода. Это если не трогать ваши резервы. Но я подобное делать не намерен, ваша лодка должна быть на ходу. Спирта у нас двенадцать бочек по сорок литров, из них одна – медицинского. Ваше продовольствие, помноженное на наше, позволяет без существенного ограничения пайка продержаться около трех месяцев. Вот со взрывчаткой беда. Мы могли бы начать закладку новой шахты, но увы. Если бы вы согласились пожертвовать пару боевых торпед?

– Все это несколько неожиданно, – Хартенштейн призадумался. – Пожертвовать, конечно, можно. Почему бы и нет? Только, боюсь, они мало приспособлены для ваших нужд.

– Ничего, мои подопечные доведут до ума. Я советовался с Бохманом и Ени, оба говорят, что возможно. Не хотелось бы срывать программу строительства, да и исследовательскую тоже. Если вы еще не поняли, база 211 – последний приют. На самый последний случай.

– Это пораженческие настроения, герр гауптштурмфюрер Ховен. В боевых условиях я обязан… – капитан даже привстал от возмущения, рука непроизвольно потянулась к кобуре.

– Да бросьте вы с вашей пукалкой. Неужто собрались стрелять в меня? Жаль, что не по адресу, – и Ховен неприятно засмеялся. – За энтузиазм хвалю. Но приказ получен свыше. Поэтому советую направлять ваши азартные и праведные негодования в Вевель-сбург или прямо в ставку. Надо предусмотреть и самый печальный исход. А спасти жизнь фюрера мы, его подданные, должны любой ценой. Это как знамя. Вы согласны, капитан? Даже если рухнет весь Третий рейх, сердце его должно биться в другом месте. Пусть и во льдах. Пока жива идея – живы и мы.

– Если так… – Вернер развел руками. На него словно вылили ушат холодной воды. И вправду, чего он развоевался? Сидит тут в тепле, когда там, в Атлантике, гибнут лучшие из лучших, его друзья, между прочим. А ему, Вернеру, поручено, может, самое важное дело на земле. Спасение фюрера и чести всей нации. Только не рано ли спасать? – С чего вы решили, будто обстоятельства столь плохи?

– Ничего я не решил. Может, еще все обойдется. И завтра на горизонте мы увидим штандарт нашей «Швабии», узнаем, что доблестный вермахт вторгся за Волгу. А вы вскоре заделаетесь киевским помещиком и станете рассказывать в старости вашим внукам, качая их на коленях, как морозили себе задницу в антарктических льдах во славу империи, и фюрер собственной рукой пожаловал вам Рыцарский Крест уже с Дубовыми Листьями. За предусмотрительность и преданность.

– Что же… Какие будут сейчас указания? – понуро и покорно спросил Вернер.

– Посидим. Выпьем тет-а-тет, как говорят французы. Должен же я понять наконец, что представляет собой мой новый заместитель? Впрочем, с вами, капитан, и так наперед все ясно. Долг, присяга, салют папе Деницу. Вот вы меня за предателя вдруг вздумали держать. Только известно ли вам, каков девиз СС? Знаю, вы, флотские, нас терпеть не можете, белая кость, морская кровь. А девиз хорош: «Твоя честь – твоя верность». Я этого правила неукоснительно придерживаюсь. Хотя успехами хвалиться мне здесь не перед кем, и захотят ли те успехи оценить в будущем, один Господь ведает.

Тут Лео Ховен несколько покривил душой в воспитательных целях. В обыденной жизни он отдавал предпочтение иному лозунгу, который так любил повторять в узком кругу его непосредственный начальник рейхсфюрер Гиммлер. «Казаться немного большим, чем есть на самом деле». Очень действенное руководство, если следовать ему с умом. А иначе нельзя. Особенно на здешней базе. Хартенштейн со своим плавучим железным ящиком каким путем явился, таким и уберется скоро восвояси. Как только придет «Швабия». Ведь рано или поздно она обязательно придет. О противном варианте Лео и думать не хотелось. Вообще-то капитану и его экипажу он был даже рад. Конечно, проблемы неминуемы. Боевое подразделение, подводники всегда считались флотской элитой, попробуй удержи контроль, тут помимо авторитета надобна и жестокость. Но в меру, в меру. Зато! Это «зато» и было самым главным в рассуждениях Лео Ховена. Однажды забрав власть, дальше можно заботиться только о своевременном ее укреплении. И никаких тебе вопросов «зачем?», «а смысл?», «вы хорошо все обдумали?». За два года сидения на антарктических просторах пустых разглагольствований он наслушался вдоволь. Понятно, без гражданских не обойтись. И чтобы не проходили ни по каким документам. Плюс специфика «Аненэрбе», секретного отдела, подчиненного лично ему, Ховену. С одной стороны – народец здешний хлипкий, чуть что, наушничают друг на дружку, разве кроме лентяя Геделе, но радист как бы существует в полуспящем состоянии, с него спрос иной. Интеллигенцию, конечно, запугать и придавить раз плюнуть. Но вот беда, после опять непременно поднимутся и станут нудить свое «а почему?», «а зачем?», как лернейская гидра, первую голову долой, две другие вырастут. Положиться на них нельзя. Без своей преданной троицы он бы вообще за это дело не взялся. Только Медведь, Волк и Лис могут держать под контролем здешнюю ситуацию. Потому что они-то как раз и есть наглядное и неразрешимое «почему?», страшное и непреодолимое. Хотя дурачок Бохман даже их желает постичь умом, разложить на формулы, составить описание и принципы моделирования. Будто его графики смогут объяснить суть, которую вообще никакими уравнениями представить нельзя. Суть – она вопрос веры. Однако медальончик с руной тот же Бохман исправно таскает на груди. Вот тебе и материалист! И еще дразнит, слегка и с опаской, самого Ховена, мол, он, гаупштурмфюрер, хоть и офицер, а мракобес. Отравленный с детства пангерманским мистицизмом. Как будто ему, Лео Ховену, доставляет удовольствие возиться со всей здешней шушерой. Да случись его воля, победа Третьего рейха и мир на земле, рванул бы в Гималаи, в Тибет, взял бы с собой Медведя, Волка и Лис и стал бы жить. Плюнул бы даже на исследования, это ведь глупость – исследовать божьи чудеса. На них нужно взирать, их нужно хранить. Вот этим бы и занялся.

Что он вообще понимает, этот Бохман, самонадеянный шут короля Лира? Дюссельдорфский либерал, задравший лапки вверх перед новой властью, ей же и продавшийся на заводы Мессершмидта. Папаша его служил мастером на пуговичной фабрике, сынок, гляди, дорос до дипломированного инженера. Тошнит его от таких выскочек. А ведь он, Лео Ховен, – сын Винценца Антона Ховена, знаменитейшего баденского профессора-диетолога, хозяина клиники и шикарного поместья. Дед его – берлинский адвокат, выпускник Гейдельберга, и дед его деда – тоже. И мать, венгерка, красавица, графская дочка, с детства внушавшая маленькому Лео убеждения о невозможности для него равенства с так называемым простонародьем. Он и в университете держался свысока, пускай учился ничуть не лучше других, а многое давалось с трудом. Жаль, поздно понял, что поприще медицинское – не его стезя. Тогда решил идти добровольно лабораторной дорожкой, практикующий врач из него бы не вышел все равно. Лео не любил людей, а это делало невозможной успешную карьеру. Микробиология его не прельщала, эпидемиология – ни в каком варианте, но вот генетические изыскания оказались по душе. Хотя многие серьезные ученые и называли Ховена шарлатаном. Впрочем, генетику он вскоре бросил тоже. Потому что к этому времени в Берлине кардинальным образом переменилась власть, и этой новой власти Лео Ховен пришелся как нельзя более ко двору. В ту пору еще только создавалось официально расовое бюро, и Лео оказался одним из первых его сотрудников, между прочим, зачислен в штат согласно своим убеждениям, не из корысти. Мистик? Что же, пусть и мистик. Он более верил в интуитивное восприятие и чутье, чем в самые точные расчеты и эксперименты. А когда в тридцать пятом свихнувшийся на спиритических видениях и порнографии штандартенфюрер Зиверс позвал его в только что созданное «Наследие предков», он немедленно согласился.

Между прочим, в отличие от орды высокоумных бездельников, собиравших заплесневелые легенды о Валгалле и арийских корнях, Лео занялся настоящим делом. Он стал искать, и не что-нибудь абстрактное – вполне конкретное, хотя тоже начать пришлось со слухов и пересудов, но ходивших здесь и сейчас, не в седой древности. И ведь никто не верил, кроме него. Это какое же он имел убеждение, какую силу своей правоты, если под гиблое предприятие выбил и финансирование, и специальное разрешение! По правде говоря, в те ранние годы много под какой абсурд выделялись средства, лишь бы направление было идеологически правильным. Неожиданно его поддержал знаменитейший прихвостень рейхсфюрера и кликушествующий аферист Карл Вилигут, масон и собиратель мифов о Рабенштейне. Даже представил молодого и перспективного коллегу Ховена самому Геббельсу. Это в свою очередь придало Лео определенный вес. Никто, конечно, на деле и не думал, что он найдет. Просто мода в то время пошла такая – чего только не искали, от Ноева ковчега до эльфийской цивилизации Древней Германии, от скрижалей Моисея до гробницы Брунгильды. Зато, когда нашел, заметьте, под самым носом, в лесах под Падерборном, в известковых, пещерных скалах, когда вернулся вместе с Марвитцем и предъявил, вот тогда его и стали принимать всерьез. А кончилось все здесь, на базе 211. Дальше уже некуда. Все-таки он доволен, может, это и не совсем то, что хотел Леопольд Ховен от жизни, но если слишком много хотеть, можно получить больше, чем просил. И потом, еще ничего не кончено. Он так прямо и сказал об этом прусскому остолопу, что сейчас сидит перед ним с кружкой, полной великолепного бурбона, и ждет, когда же Лео первым выпьет. Понимает субординацию, сукин сын, что само по себе уже неплохо.

Они выпили еще по одной, неторопливо, за простым разговором, больше спрашивал, конечно, Лео, капитан охотно отвечал. Где родился, зачем женился, и жаловался – на базе в общем-то приличные условия, жаль только, женского полу маловато. Ховен сказал ему в утешение – пусть радуется, что хоть сколько-то есть. Поначалу вообще не планировалось. Никого, кроме Лис. Но вот взял свою ассистентку Шарлоту, а на второй год прибыла Гуди, после того как прежний повар с пьяных глаз и с дремучей тоски спалил посреди ночи столовый блок. Теперь за Гуди, уж как может, старается ухаживать Марвитц, и вроде даже с некоторым успехом. Девушка хотя и побаивается его, как же иначе, зато на особом положении. Кто в здравом уме захочет связываться с Медведем?

– Вам не кажется, Лео, ваши телохранители немного странная публика? – Вернер уже выпил достаточно, чтобы отважиться на такой вопрос. Тем более что бурбон, выданный для затравки, был уже позади, и Ховен твердой рукой давно разливал по кружкам благородный медицинский спирт.

– Странная публика, говорите? – тут Ховен впервые при нем рассмеялся мелким, рассыпчатым, как пустые стекляшки, беспечным смехом. – Не то слово. Но больше я вам ничего не скажу по этому поводу, кроме одного. Бойтесь их, очень бойтесь. И никогда не воображайте себе, будто знаете, с кем имеете дело.

Вернер, от спирта набравшийся залихватской, флотской наглости, собрался было возразить, что плевать он хотел, а полезут, пусть считают зубы, однако не успел. Сквозь толстые теплые стены штабного барака вдруг прорвался тревожно-скандальный шум, затем и крики, переходящие в ужасающий рев, а спустя еще немного в дверь влетел Волк и с порога закричал:

– Скорее, скорее, герр Ховен, пятый блок, кажется, напали на Лис! – и выбежал прочь.

Гауптштурмфюрер и капитан Хартенштейн разом сорвались с мест. Едва накинув поверх меховые куртки, выскочили наружу, Вернер по ходу дела пытался расстегнуть кобуру, задубевшую на двадцатиградусном морозе. Лео крикнул ему на бегу:

– Не старайтесь! Это не понадобится! Я думаю, нам уже не успеть! – и, обогнав капитана, со всех ног припустил через освещенное прожектором пространство к пятому блоку.

Сэм сидел на своей кровати, по-солдатски заправленной двойным колючим одеялом, побрав под себя ноги, в толстенных носках из свалявшегося в комки сизого пуха. В руке у него была колода карт. Играли в банальный преферанс с болваном. Доктор Линде, уже изрядно под мухой, вел запись на клочке оберточной бумаги, содранной со свежей упаковки бинтов, слюнявил чернильный карандаш, язык его сиял меж зубов антрацитовым блеском. Герхард развалился рядом прямо на полу, подложив для тепла и удобства свернутую пополам собственную шубу, с ухмылкой косился на Сэма, как бы подначивая. Медведю сегодня везло, и он шел «в гору».

Перед игроками на крошечном пятачке пустого пространства стоял низенький табурет, который и представлял собой импровизированный карточный стол. Сэм был на сдаче, размеренными взмахами тасовал потрепанную, но довольно чистую колоду. Электричество в виде единственной лампочки под самодельным жестяным абажуром испускало в скромных дозах очень тусклый, но приятный свет, создавая милую атмосферу приватного мужского клуба. Тишина и покой для Сэма впервые за несколько лет. Он выбросил на крашеные доски табурета три карты рубашками вниз.

– Вот! Опять подсматривает! – с наигранным негодованием воскликнул Линде (доктор был в минусе и оттого придирался к Марвитцу). – Ему же снизу видно. Пусть Герхард сядет, слышишь, Медведь ты этакий?

– Я лучше глаза пока закрою, – лениво отозвался Марвитц, не желая прекращать собственное уютное лежание на шубе. – Смит, ты скажи за меня Эрнсту, что он и есть настоящий болван, а я играю честно. Тоже мне, будто ставит на кон виллу в Биарицце!

– Виллу не виллу, но если и дальше так пойдет, Эрнст определенно лишится своих швейцарских часов, – подковырнул в ответ для забавы Сэм.

Он уже привык за эти полмесяца, что Герхард называет его по вымышленной фамилии, а вслед с его легкой руки и вся база. И теперь отныне он Сэм Смит.

Только Ховен и маленькая повариха Гуди обращаются к нему «герр лейтенант», первый с издевкой, вторая – с трогательным и несколько жалостливым почтением. Зря он придуривался, гауптштурмфюреру и вправду было наплевать, как его зовут, хоть Джон Смит, хоть Авенариус Макинтош Огилви. Имя его имело значение только для него самого. Это лишь на первых порах его невольного плена Сэму казалось, будто данные ему с рождения имя и фамилия как бы неприкосновенное достояние и тайна почище государственной. Что стоит их назвать – и дальше он откроет Ховену все, о чем бы гауптштурмфюрер ни спросил. Не какая-то особенная стойкость или ненависть к врагу вынуждали Сэма, он все же не русский коммунист, и секретность его персоны весьма сомнительна. Тут было другое. На Сэма словно навалилась вся усталость мира, бесконечная и тяжкая, еще с первых секунд, после того как на руках у доктора Линде он открыл глаза. И стал припоминать.

В него стреляли, в голову и в грудь. Прострелили плечо, изрядно подпортили черепушку над правым ухом. И заметьте, все это сделал над ним свой, военный офицер и британский подданный, по приказу такого же начальника. Стрелял, чтобы убить, и отчасти это удалось. Раз велено уничтожить Сэма Керши, что же, пускай станем считать, что Сэма Керши больше не существует. Собрат поднял на него руку, а враг подобрал и стал лечить. И ни одного не интересовал Сэм Керши сам по себе, как человек и индивид, лишь как шахматная фигура в большой игре, фигура неясного достоинства, то ли ферзь, то ли пешка. Так что концы в воду на всякий случай с одной стороны, и секретная антарктическая база с другой. Сэм, однако, не желал ввязываться в чужие игры, тем более с завязанными глазами, и оттого назвался Джоном Смитом, чтобы перестать быть уже совсем. Есть же где-то на свете граница и предел гнусности и подлости? Видимо, только за последней чертой. Правильно гауптштурмфюрер Ховен угадал про него. Сэма действительно бессмысленно мучить и терзать грубой силой, он подохнет и только, потому что устал жить. От первого же сокрушительного удара. Бесстрастно и покорно отпустит на волю убегающее сознание и отправится в вечный покой.

Но самое скверное – гауптштурмфюрер все-таки заставил его очухаться, именно потому, что тоже отпустил и все понял. Именно потому, что клятый эсэсовец, желая понять, единственный из всех, за кем право имелось решать, посмотрел на Сэма как на человека, конкретного и реального, а не только как на соответствие строчке служебного донесения. Даже вынудил ненавидеть себя и тем вернул Сэму некоторую жизненную силу. Это не был гестаповский трюк, Сэм бы почувствовал. Нет, дело обстояло гораздо хуже, гауптштурмфюрер затеял с ним, лично с ним, отношения, смысл которых Сэм никак не мог определить для себя.

До сих пор, то есть в течение трех недель, он существовал в относительной свободе, если исключить болезнь и опеку Лис. Иначе говоря, беспрепятственно передвигался по базе, мог даже запросто, если бы захотел, войти в любое помещение. Марвитц сколько раз звал его ради любопытства заглянуть в лабораторию к Шарлоте, нельзя же киснуть без женского общества. Сэм был уверен, что, если бы ему в голову пришла безумная мысль самому постучаться в жесткую, обитую железом дверь с надписью «Аненэрбе», он услышал бы сухое «войдите!», и тот же Ховен выслушал бы, зачем он пришел. Правда, к гаупштурмфюреру его вызывали уже дважды. Тут как раз и было ограничение его кажущейся свободы, проигнорировать приглашение он не посмел, черт его знает почему. Утешением служило одно то, что любой из местных жителей базы и сам капитан Хартенштейн в подобных обстоятельствах бежали к штабному блоку на полусогнутых, не мешкая ни секунды, а Сэм все же шел вразвалочку, будто оказывал одолжение. Но все же шел. И не было здесь никакого одолжения, лишь вынужденное смирение перед вышней властью.

Но и походы те были странными. Или представлялись таковыми. Просто оттого, что Сэм не видел к ним явного повода. Гауптштурмфюрер Ховен его даже не допрашивал в прямом понимании этого слова. Их встречи скорее напоминали досужие посиделки, правда, по меньшей мере одно лицо участвовало в них против своей воли. У Сэма не выпытывали военные секреты, количество родственников и обстоятельства личной жизни, только раз Великий Лео спросил его, сколько у Сэма детей, и очень удивился, узнав, что тот не женат. Значит, в досье на него, Сэма, не имелось даже такого обыденного факта из личной биографии. Да и существовало ли это досье на деле? Сэм все более склонялся, частью из экономии мышления, частью от раздражения, что в реальности его история выглядела так: случайный приятель донес на него в случайном эпизоде, а тут еще кстати вышла погоня бомбардировщиков, капитан послал соответствующий запрос, в Берлине подумали-подумали, вероятно, недолго, и, чтобы не срывать задания и не маяться с выгрузкой раненого, послали ответный приказ взять с собой, авось гауптштурмфюреру Ховену на что-нибудь да сгодится. Не гонять же, в самом деле, ради одного лейтенантишки крейсерскую подлодку вокруг света? И теперь тот же Ховен не знает, как ему поступать дальше с «дорогим подарочком».

Больше всего обескураживало, что даже словесных драк меж ним и Ховеном толком не выходило. Хотя гауптштурмфюрер куражился, правда, как-то вяло, а Сэм огрызался, но эти перепалки противостоянием назвать никак было нельзя. Сэм, однако, желал теперь дуэли, непременно победителем. Ховен же коварно ускользал, напоследок обдавая градом насмешек, ответить на которые значило потерять достоинство, а не ответить – целый день потом сожалеть. Вот и вчера повторился похожий сценарий. Лео вызвал его к себе, и Сэм, пусть нехотя, но явился пред начальственные очи.