Текст книги "День на Пересадке"

Хило

Проснулась на втором ярусе кровати хостела в Хило.

Запах влажных простыней, крики торговцев фруктами за окном, храп веселой, даже во сне, соседки-колумбийки на «первом этаже».

Через три дня мне предстояло улететь домой. До-мой. Домоой. Произносила я это слово на разный манер, разыскивая, где внутри екнет, куда потянет.

При слове «дом» всплыли воспоминания моей простенькой кухни, где мы с Максимом завтракали перед школой и работой. А потом я вспомнила огромный железный забор дома, за которым теперь находился мой сын. Я нырнула в подушку, чтоб заткнуть вход в эту дыру боли. Не могу туда идти. Не сейчас.

Улетать домой. И я мысленно перенеслась в комнатку в подвале дома в канадской деревне. К паре штанов и свитеров, книг и фотографий. Там сейчас лежат вещи моего тела. А мое тело лежит на узкой кровати хостела.

«Домой» больше нет, так бывает.

Я выключила свет в доме, где хранилось мое прошлое. Безрезультатно опять позвонила сыну, чтобы пожелать ему спокойной ночи, и так же безрезультатно проверила телефон, по привычке ожидая увидеть твое сообщение.

Выключив электричество у всей деревни своего прошлого, спустилась с койки, зажав зубную пасту и щетку в руках, и пошла в общий душ.

Последние дни в Хило были похожи на похмелье, когда действие твоих самых диких иллюзий и надежд заканчивается и начинаешь видеть обшарпанность декораций, отклеивающиеся усы главных героев и пластиковую еду. Тоска и бессмысленность, не отпускающие с детства, опять пришли в гости.

Я покупала фрукты на фермерском рынке, надевала потрепанные сланцы и бродила по окрестным пляжам Хило, рассматривая быт местных жителей. Тележки с фруктами, яркие вывески, шумные строители в пыльных шортах. Простые радостные гавайцы напомнили мне сельскохозяйственный рынок в моем родном городе. Мне тогда казалось, что я живу в убогой серой реальности, что если бы я родилась в другом месте или была бы более храброй, моя жизнь сложилась бы иначе.

Скажи мне кто год назад, что я полечу одна на Гавайи, я бы не поверила. Но мне так хотелось пробить потолок своей реальности, что я один за одним стала пробивать потолки своих страхов и представлений о себе же, глубоко внутри надеясь, что тот, кто устроил все на свете, вдруг заметит меня и услышит мои молитвы за любимых людей.

Как человечек в компьютерной игре, я придумывала себе все новые и новые храбрости, задания, мечты. Делая вид, что жива. Делая вид, что жить стоит. Надеясь однажды снова в это поверить.

Больше всего на Биг-Айленде мне нравились закаты.

Последние дни на Гавайях я выходила с утра к океану и прыгала по черной застывшей лаве до вечера. Ныряла в океан с безлюдных черных вулканических пляжей. Перестала бояться огромных зеленых черепах, которые бесшумно подплывали ко мне, как инопланетные субмарины, внимательно рассматривая, что я за животное такое. Забавно, но я и сама в эти дни так же удивленно пыталась понять: что же я за животное такое?

Панцирь из очень жестких определений: русская, женщина, мама, дочь, сестра, любящая, влюбленная, а вот еще самое смешное – менеджер. Какое-то мощное цунами содрало с кровью мой панцирь, и мы с огромными гавайскими черепахами с любопытством рассматривали белое хрупкое тельце, смешно болтающее ногами в волнах Тихого океана среди черной застывшей лавы пляжей Биг-Айленда.

Мне нравилось купаться голой, а потом сидеть на вулканическом песке под солнцем. Я никогда в жизни не была более одинока, более далека от своей привычной жизни, более открыта и доверчива, что прикрываться даже купальником от ветра казалось излишним. Мне хотелось стать такой, как Океан, Песок, Ветер. Даже не так: мне хотелось вспомнить, что я за стихия. Без панциря одежды и ролей, за тысячи километров от земли, где выросла, я наконец приблизилась к своему центру.

«Что ты за элемент?» – спросили меня океанские волны.

И я чувствовала только нежность, вспоминая любимых людей.

«Я элемент по проведению нежности», – представилась я песку, волнам и черепахе. И мне показалось, они мне приветственно кивнули.

Не знаю, по какой причине наше общество отказалось от культуры инициаций. Мне кажется, именно тогда мы и пошли не туда. А может, наоборот, это и есть взросление общества? Когда инициация не продиктована старейшиной общества, а ты ищешь ее сам. Ты сам и беременная мать, и волнующийся отец, и акушерка. Все, о чем я пишу в этой книге, по большому счету и есть история моей инициации в жизнь, история моего нового рождения.

Когда малыш растет, ему говорят, что такое хорошо и плохо, что такое любовь и что важно. Человек учится узнавать себя через других. Когда приходит пора любить или выбирать профессию, выбор также предлагается окружением. Эти настройки прописаны таким образом, что вам кажется, это ваш выбор, ваш путь. И все бы хорошо, и может, это действительно ваш путь. Как по мне, так есть один способ проверить, твой это путь или нет, – чувством радости и остановившегося времени. Взбурлили ли, будто в откупоренной бутылке шампанского, танцующие пузырьки радости в тебе, когда ты обнимаешь своего любимого? Теряешь ли ты счет времени, когда делаешь свое дело? Вот всего лишь эти два сигнала для меня и есть показатель, что я в своих водах и на своем корабле – чистая радость и попадание в пространство остановившегося времени. А если этих чувств не было давно, то самое время бежать с корабля куда глаза глядят. Даже без плана. Именно вот это ощущение доверия к жизни, жизни без плана, которое случилось на Гавайях, позволило мне прикоснуться к себе.

Когда умирала вся моя прошлая жизнь, рождалась новая я, более живая я. Наблюдая за своим танцем, наблюдая за своими ритмами, за своими реакциями, за своей храбростью, я удивлялась. Цена за возможность пережить свое новое рождение обычно очень высока.

Немногие доходят до этого танца. Боль, которая выталкивает тебя в новую реальность, обычно бывает такой величины, что ты просто молишь: оставьте меня здесь, я не хочу дальше.

Схватка. Вой. Потуга. Давай, давай! Мы так хотим, чтоб ты родилась!

Никого не было рядом, когда мне заново пришлось родиться.

Ужас, тошнота, отчаяние, вопль в пустоту на пляже. Жить невыносимо, пожалуйста, выключите меня.

– Давай, давай! Дыши! – плескал в меня соленую воду Океан.

– Давай, давай! Дыши! – вытирал мои слезы Ветер.

– Пожалуйста, живи! – царапала мою кожу застывшая Лава.

Это ощущение зажатости в родовых путях жизни, невозможность дышать от боли долго преследовали меня. Какая-то сила выталкивала меня наружу против моей же воли. Точно знаю одно: это не я билась за свою жизнь. Это жизнь билась за меня.

Прошло много часов с тех пор, как я лежала на берегу забытой тряпочкой и рассматривала плывущие облака. Скажу честно: для меня это состояние Забытой Тряпочки было даже уютно. Наконец, меня ничто не беспокоит, могу отработать, оплатить налоги, купить пива или тортик и смотреть на небо. Я могла так делать до скончания своей биологической жизни. Поскольку никто до тебя раньше меня и не видел, никто б меня и не потерял. Я – Забытая Тряпочка. Всех устраивала та удобная версия меня. Ну а меня устраивало то, что я могу, спокойно отыграв роль днем, снять маску и забыться вечером.

Но если у взрослой здоровой меня нет желания жить, то откуда взять его сыну, который разлучен с мамой и родными, проходящими гораздо более страшные уроки, чем мои?

К себе я была равнодушна. Но так хотела, чтобы жили всей грудью, любили и творили те, кого люблю. О том, что могу жить так сама, я не думала, да и талантов за собой особо не наблюдала. В потуги нового рождения шла лишь гонимая фантазией, что, прожив честно свою часть, смогу однажды подсказать сыну, как легче искать свой путь. Моя непрожитая жизнь, таланты, радость не лягут плитой на его плечи. Мне хотелось, чтобы опыт моей жизни стал его парусами.

Мне казалось, если я выживу в муках второго рождения, то тем, кто идет за мной, станет короче и легче прийти к себе.

Я выжила тогда благодаря Океану, Земле, Ветру, Солнцу и Луне. Гавайи стали моим роддомом, моим местом силы, где меня ждали, когда сама мечтала лишь исчезнуть.

«Давай, давай, живи! Дыши! Я тебя вижу. Я знаю, ты есть. Я так долго тебя ждала. Здравствуй, ты дома!» – встречала меня Земля. Наша красивая, нежная, цветущая планета.

По вечерам, возвращаясь в хостел, я оказывалась в окружении постояльцев и управляющего хостелом, молодого рыжебородого Криса, добродушного алкоголика. От Криса веяло бурбоном и душевным теплом за версту. Мы подружились сразу: «Русские принцессы должны жить с удобствами» – постановил он и предоставил мне койку внизу и купон на бесплатные завтраки, чему я очень обрадовалась: русская принцесса последние дни питалась фруктами с деревьев, поэтому теплые завтраки были подарком небес.

Сдружилась я еще с одним постоянным гостем хостела. Колин, скромный худощавый биолог лет пятидесяти из Миннесоты, недавно развелся, оставшись без денег: бывшая жена забрала и дом, и детей, привела нового мужа. Интеллигентный скромный Колин не стал судиться, просто уехал на Гавайи и устроился биологом в местный центр, решив посвятить остаток жизни Тихому океану.

На выходных мы с ним бродили по берегу океана и, благодаря его знаниям, я впервые увидела, сколько жизни таит в себе пустой с виду пляж. А выслушивая истории Колина, познакомилась и с его жизнью: отсылая жене алименты, он еле концы с концами сводил на оплату хостела, но каждый раз угощал меня ужином, видимо, догадавшись, что мои дела и того хуже, когда я тайком заворачивала вареное яйцо с завтрака в салфетку.

Хозяин хостела обрадовался моим русским корням и однажды пригласил всех нас к себе на ужин: он собирал русскую живопись и предметы обихода из царской России, и ему было интересно показать их мне да порасспрашивать о далекой России и, конечно, о Путине. На Гавайях вообще очень гостеприимные люди: любые новые лица и истории – их главное развлечение.

Стол был накрыт в саду. Хозяин хостела, видимо, был из той особой породы благодетелей, возле которых распускалось и росло все: и сады, и деньги, и люди. Его дом оказался живым музеем, с огромным цветущим ботаническим садом снаружи и музеем русской и китайской истории внутри. Зачарованная, я бродила по вилле, где для каждой эпохи был отведен отдельный зал, как в музее. Повсюду щебетали яркие канарейки.

«Их очень любит мой партнер», – поделился со мной хозяин хостела.

Его партнер был болезненно худой мужчина, в ярком шелковом халате-кимоно, расшитом яркими нитями, с элегантно уложенными обесцвеченными волосами и крупными перстнями на длинных и худых пальцах. Он внимательно посмотрел мне в глаза при знакомстве, и в знак приветствия его пальцы, обернувшись из паучьих лапок в легких бабочек, присели на мое плечо. Он сразу заметил единственное интересное в моем простом наряде – серьги ручной работы, купленные однажды в Италии.

«Интересные серьги, хотите познакомиться с моими канарейками?» – взмахнув широким, как крыло, бирюзовым рукавом халата, он и сам был похож на огромную птицу, величавую и яркую, как павлин.

Это была первая встреченная мной пара гомосексуальных мужчин, и их бережность и уважение по отношению друг к другу навсегда отрезали внутри меня любые осуждения однополой любви.

Крис шепнул мне, что хозяин канареек, Эрик, доживает последние дни, находясь на последней стадии онкологии, поэтому его любимый, владелец нашего хостела, хочет сделать эти дни особенно радостными.

Мы сидели в саду на краю города, на краю острова и на краю жизни одного из нас. Четверо мужчин и я. Кто бы мне сказал однажды, что я буду так уютно чувствовать себя в компании незнакомцев, говорящих на чужом языке, и в чужой стране?

Вечер опустился на сад, и зажглись огоньки. Текла беседа о природе Гавайев и истории России. О русской литературе и языке. О любви.

Добряк Крис, на радостях перебравший бесплатного виски с соком гуавы, похрапывал в кресле. Мы не будили его, просто набросили плед. Я была удивлена, насколько бережно работодатель относился к работнику с явной зависимостью.

Я и сама чувствовала себя принцессой среди рыцарей. Мне тоже заботливо поправляли плед, наливали вино и угощали закусками, которые я, не стесняясь восторга, ела.

Хозяин отеля, услышав мою историю, словно родная бабушка, собрал мне пакет еды с собой. И позже, когда я проверила свою кредитную карту, я обнаружила, что две последние ночи я жила бесплатно. Добро незнакомых людей наполняло мою жизнь, как исцеляющее зелье. Я и не знала, что мир так полон тепла и поддержки, стоит только ему открыться.

Ночь опускалась на остров, но мы не спешили расходиться: казалось, каждый из присутствующих согрел друг друга своим теплом, и идти опять в свой одинокий мир не хотелось никому.

Эрик курил одну сигарету за другой, стряхивая пепел в изящную высокую пепельницу. Он больше молчал, внимательно осматривая то небо, то деревья, то касаясь взглядом моей души.

Мои переживания успокоились в тот вечер. Это был вечер Эрика, который так любил красоту этого мира, что, даже зная, что осталось ему немного, каждый день находил силы одеваться как на праздник.

Позже, по дороге в хостел, взвалив себе на плечи уснувшего Криса, мы с Колином наблюдали расшитый звездами халат-кимоно ночного неба, в который земля укутывается каждую ночь, скрепляя его пуговкой-Луной.

Мне кажется, именно этот теплый вечер на острове Биг-Айленд перед отлетом в Канаду сыграл свою роль в моих дальнейших путешествиях: я стала доверять незнакомым людям. Я стала доверять себе. Я стала чувствовать себя не русской эмигранткой, а человеком мира. Поехать на Гавайи стало вдруг практически тем же, что и к бабушке в деревню, просто чуть дальше и дороже. Я уже год учила английский язык, но именно на Гавайях я начала на нем жить.

Когда мой самолет отрывался от гавайской земли, я жадно впитывала в себя все подробности острова, будто прощаясь с чем-то уже родным.

Впереди меня ждала холодная канадская зима, как мне думалось. Кто бы мне тогда сказал, что буквально через несколько месяцев я опять полечу на самолете. На этот раз в Израиль.

Глава 5. Израиль или Иногда плакать не получается даже у Стены Плача

Вернувшись с Гавайев, я начала понемногу строить планы, что буду делать, когда сдам экзамены и получу рабочую визу. Пока не позвонила мама: «У меня рак».

Ее звонок поймал меня на мосту через огромную реку Колумбию. Я опустилась на колени в мокрый грязный от проезжих машин снег, уткнулась головой в перила моста. Бессилие могильной плитой опустилась мне на плечи. Тот маленький росток жизни, который пробился изнутри меня на Гавайях, был раздавлен этой новостью.

Выключив все чувства, я принялась через океан решать все: поиск врача и денег на лечение, консультации о заболевании. Отучившись с таким трудом первую четверть, я не хотела оставить учебу. Но, понимая, что с таким заболеванием планировать будущее невозможно, я пошла на прием к декану колледжа, умоляя разрешить мне сдать экзамены досрочно и не отчислять меня с курса.

Я сидела напротив декана, одуревшая от проблем и безденежья эмигрантка, и понимала, что если мне откажут в сдаче экзаменов или отправят меня в академический отпуск, я потеряю право на рабочую визу. А позволить себе учиться без работы я больше не могла.

Приятная женщина вежливо посочувствовала мне, обещая заморозить мою учебу на неопределенный срок.

– Мы не разрешаем сдавать экзамены досрочно или онлайн на очном образовании.

– Мне очень надо. Пожалуйста!

Мы сидели напротив друг друга в ее кабинете, эмигрантка-студентка и декан, за которой стояла куча правил и инструкций. А что такое правила и инструкции для Канады, те, кто тут живут, знают хорошо.

– Мне очень надо. Пожалуйста…

Я и сама не знала, что меня ждет и смогу ли я вернуться к учебе. Жизнь, и без того полная неопределенности, стала просто ураганом, мчащимся и уничтожающим мои внутренние опоры одну за другой. Но я понимала, какую огромную поддержку мне будет давать понимание того, что эти полгода в каморке, полгода учебы в Канаде были не зря, что меня ждут эти леса, эта река и что я еще однажды могу поиграть в студентку.

– Пожалуйста, мне очень надо.

Меня оставили учиться и даже разрешили сдать экзамены онлайн. Мне оставили мечту. Наверное, с тех пор я чувствую особую нежность к Канаде и ее людям. Тут будто еще помнили, что мечта – это и есть священное право человека.

Мамино заболевание нам порекомендовали лечить в Израиле. Из Канады я нашла нам квартиру в Тель-Авиве и врача, а также купила билеты на самолет.

Из дома я уезжала в зиму, поэтому летних вещей с собой не было. О том, что из Канады придется улетать в жаркий Тель-Авив, я, конечно, и не подозревала.

Отсутствием летних вещей и огромным количеством турецких виз я заинтересовала в Нью-Йорке службу безопасности. Меня отделили от остальных пассажиров и отвели в отдельную комнату для проверки.

– У нас есть основания снять вас с рейса до выяснения обстоятельств, – сухо говорили представители службы безопасности.

– У моей мамы через шестнадцать часов операция. Она одна, и ей нужен переводчик. Заберите все вещи, проверьте меня, но на рейсе я должна быть, – умоляла я их.

Никогда до и после на посадке в самолет у меня не было такой проверки, как на рейс в Тель-Авив. Служба безопасности проверила меня всю, все фотографии на телефоне, мои вещи лежали, разбросанные чужими руками на полу, обнюханные собаками. Я чувствовала, что один день, изнасиловав меня, с рук на руки передавал меня другим дням-насильникам. Внутри было полнейшее равнодушие, даже тогда, когда унылая сотрудница службы безопасности щупала мою грудь и не только ее.

Я молчала и представляла себя в самолете. «Мама, я лечу. Мама, все будет хорошо. Мама, я тебя люблю!» – крутила я в голове.

Мне выделили специального надсмотрщика, который водил меня в туалет, а потом, к моей радости, отдельно от других пассажиров все же провел на посадку в самолет, как заключенную.

Мои молитвы были услышаны: я летела в Израиль, к маме.

В окна самолета забился рассвет, и ортодоксальные евреи начали вставать со своих мест в молитве по направлению к солнцу. Весь самолет стал представлять собой странную картину, которую я не видела никогда: пассажиры в странных нарядах забились в проход, повернулись по направлению к солнцу и молились всем самолетом.

«Мама, мы летим. Все будет хорошо», – молилась с ними и я.

Мой багаж так и не долетел, а заниматься его поисками не было ни сил, ни времени. Главное, что долетела я и после двух бессонных ночей в самолетах я попала в третий бессонный день. День операции моей мамы.

Первое, что помню о Тель-Авиве: цветущие апельсиновые деревья, заглядывающие в окна, как любопытные соседские мальчишки, и непонятные надписи, напоминающие азбуку Морзе.

Мама перенесла операцию хорошо. В ожидании результатов и дальнейшего лечения мы очень много ходили пешком. Это был очень странный период: жить вдвоем с мамой и проводить все время вместе. Такого не было с самого детства.

Внутри все было будто онемевшее. Стена Плача, Вифлеем, Палестина. Я увидела святыни, имена которых слышала с детства, но внутри все было тихо, будто все мои чувства прикрутили до нуля.

Вернувшись из Тель-Авива в Россию, мы стали жить вместе с мамой, словно и не было Канады.

В те дни я много врала. Кругом врала. Маме, что мне удалось увидеться с сыном. Сестре по телефону, что мама легко переносит химиотерапию, чтоб ненароком не потревожить ее. Как моя сестра умудрялась работать и жить на ежедневном диализе, я не представляю. Колледжу в Канаде я врала, что прилежно учусь, хоть учебники в руки и не брала. А себе врала, что я сильная и верю в Бога.

Немногие рассказывают о лечении тяжелых болезней. О своих чувствах, возникающих в это время. О таком даже вспоминать трудно, не говоря уже о том, чтобы описать. И конечно, тяжело в этом моменте находиться.

Нам не хотелось никого видеть, кроме семьи, да и дел хватало. Мама храбро ездила на химиотерапию и рисовала себе брови. А я храбро делала вид, что видеть маму лысенькой не растаскивает меня на части.

Сестра спасала себя ежедневно на диализе. А я почти каждый день ездила в школу, в надежде увидеть сына. Дома у бывшего мужа я наталкивалась на закрытые ворота, за которыми никто не отвечал, вызывать милицию и судиться было бессмысленно. Я прекрасно понимала, что суд я не выиграю. Деньги и связи были на стороне мужа, а оставлять в душе у сына еще больший след горя, проведя его через суды, тяжбы и расспросы чужих людей, с кем ему хочется быть, мне казалось преступлением. Я караулила его после школы и видела, как за ним приезжает черный джип с водителем и его фигурка скрывается в машине. Видеть его родной затылок, походку, серьезное личико было самыми счастливыми секундами моих дней. Школа была частная, и без пропуска заходить внутрь мне не разрешали. Я понимала, что это игра вдолгую и зажимала в себе ненависть и желание броситься под колеса этому джипу, расстреляв своей болью всех нелюдей, кто участвует в этом аду. Аду разделения мамы и ребенка.

У меня было ощущение, что мою жизнь украли. Я уже и сама не была уверена, что я ему могу что-то дать в том царстве с запахом лекарств и отчаяния, в котором жила наша семья. Мне просто важно было ему сказать, что люблю. Укутать своим теплом даже сквозь заборы и расстояния.

Один раз мне удалось поговорить с Максимом с глазу на глаз. Он был груб и сказал, что мне лучше родить еще одного ребенка, а о нем забыть. На меня смотрели совершенно стеклянные глаза, будто и не было наших лет вместе. Тогда я очень много поняла о силе травмы. О том, как наш мозг может быть запрограммирован извне и играть с реальностью, а особенно детский мозг. Но в то же время долгие годы его детства мы все же были вместе каждый день. В любви, в заботе. Неужели это так просто – стереть из памяти уже повзрослевшего ребенка?

Я не знала, как мне быть. Я не давила на сына обвинениями в сторону его отца, понимая, что внутри у него и без того все горит. Я хотела оставаться тем, чем и должна быть мама. Безмерно любящей опорой. Пространством любви. Я продолжала звонить на телефон, который не отвечал, а однажды даже написала мелом у ворот школы: «Максим, я тебя люблю. Мама». Мне было важно, чтобы он, несмотря на странную разлуку, помнил и знал одно: он любим, и я рядом. Всегда. Я понимала, что в России, где деньги и судьи не на моей стороне, мне нужна совсем иная сила – сила чуда.

Мое обучение в Канаде стало казаться сном, если бы не экзамены, которые колледж разрешил сдавать онлайн с профессором местного университета.

Чтобы хоть как-то зарабатывать, я устроилась переводить с английского в центр Аюрведы к врачу-индусу, который по руке рассказывал судьбу, а по пульсу говорил о здоровье.

Я помню истории людей, которые ходили к нему. Чаще всего посетителей волновали вопросы о том, когда дочь выйдет замуж, изменяет ли муж, начинать ли этот бизнес, продавать ли квартиру, вылечится ли родственник от алкоголизма. Я переводила людям ответы доктора и вспоминала те счастливые времена, когда тоже переживала, выйду ли замуж.

Родной город стал незнакомым. Все мои претензии к маме ушли, да и она стала мягче, как-то по-детски беззащитной и растерянной.

Мы никогда не жаловались и не ныли, не от храбрости, а просто каждая из нас была в то время на пределе. Пространства на жалость просто не было. У меня было ощущение, что я стою на краю пропасти, такой огромной, что даже оглянуться страшно, спиной чуяла, что, свались я туда, живой уже никогда не выберусь. Я балансировала в шаге от падения, все силы отдавая тому, чтобы не упали те, кого люблю. Каждая мышца сжималась, каждый вдох был просто о том, чтобы удержаться сегодня над бездной. Я одна была здоровым и взрослым человеком, поэтому понимала, что моим родным сейчас гораздо сложнее. Они смотрели этой пропасти в глаза, а я делала все, что могла, чтоб не отпускать их рук. Мы стали настоящей семьей, сплоченной, как никогда.

Пойти к психотерапевту за поддержкой было невозможно. Мне казалось, если я открою рот, то рассыплюсь. Да и денег не было. Внутри все стало чужим, замершим, неизвестным. Сон перестал дарить чувство свежести и надежды. Мне не плакалось, просто иногда, выходя из кабинета химиотерапии, я поднимала глаза в небо, и они там будто немного отдыхали.

Когда внутри накатывала тьма, чтобы не погружаться в нее окончательно, я представляла, что однажды покажу маме китов. Подливая ей куриный суп, который она ела без аппетита из-за яда, вливаемого в тело, в своем воображении я гуляла с ней по паркам острова Ванкувер и садилась на лодку, которая несла нас к киту.

Бывало, накатывало отчаяние и непонимание: почему это произошло с нашей семьей? За что? Я просто не позволяла себе думать об этом. Такие мысли съедали все силы и погружали в пучину отчаяния. Я просто делала то, что могла, каждый день. И с тщательностью параноика представляла себе, как вожу всю семью по садам Бутчард в Канаде, как мои дорогие люди запрокидывают голову, удивляясь огромным деревьям. Я представляла это так ярко и детально, чтобы не осталось даже щели внутри для ужаса, тяжелых мыслей и картинок. Тогда я интуитивно научилась справляться с ужасом: я размещала его в том месте, которое было сильнее. Как древний лес Британской Колумбии и Океан.

В то время мне не мог помочь ни один человек, я не чувствовала спокойствия даже в храме, куда регулярно ходила по просьбе бабушки. Я просто представляла себя среди спокойных вековых лесов, не зная, вернусь ли туда однажды.

Так минуло полгода. Лечение мамы подошло к концу. Осталось только рассчитывать на волю небес и время, надеясь, что она справится. Я решила отправиться в Канаду, чтобы завершить образование и получить на всякий случай все страховки, потому что лечение в Канаде бесплатно, а денег у нас больше не было, зато было много долгов. Канадская страховка для мамы стала моей целью, как и мечта показать маме китов.

Несмотря на те трудности, что переживала наша семья, это был настоящий глубокий период близости и переосмысления. Мы не говорили о болезнях и смерти. Мы говорили только о любви.

Спустя два года моя мама увидела китов. И запрокидывала голову, удивляясь, какие высокие деревья растут в Британской Колумбии. Ловила крабов руками в Тихом океане и даже попробовала каякинг.