Текст книги "Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века. Краеведческие материалы"

А. Н. Плещеев

(4.12. 1825 – 8.10. 1893)

А. Н. Плещеев – один из виднейших представителей русской демократической поэзии второй половины XIX века., переводчик, прозаик, драматург. За участие в кружке М. В. Петрашевского, за распространение письма Белинского к Гоголю Плещеев был приговорен к четырем годам каторги, тем не менее, 22 декабря 1849 года он был выведен вместе с товарищами по кружку на эшафот, где стоял рядом с Ф. М. Достоевским и С. Ф. Дуровым. В окончательном приговоре каторга была заменена ссылкой рядовым в Оренбургский край.

6 января 1850 года поэт прибыл в Уральск, где его зачислили в 1-й Оренбургский линейный батальон. 25 марта 1852 года Плещеев был переведен в Оренбург в 3-й линейный батальон. Тяжелую солдатскую службу сам поэт называл «годами нравственных страданий».

В марте 1853 года Плещеев, переведенный по его собственной просьбе в 4-й линейный батальон, участвовал в военной экспедиции, предпринятой Оренбургским губернатором В.А.Перовским для взятия Кокандской крепости Ак-Мечеть. За участие в походе Плещеев был произведен в унтер-офицеры, а в 1856 году – в прапорщики, что позволило ему перейти на гражданскую службу в Оренбургскую пограничную комиссию, где он прослужил до сентября 1858 года.

Получив разрешение на выезд в обе столицы, Плещеев вместе с женой Е. А. Рудневой, дочерью надзирателя соляного рудника в Илецкой Защите, весной 1858 года ездил на несколько месяцев в Петербург.

В 1859 году Плещеев служил в канцелярии Оренбургского гражданского губернатора, жил некоторое время в Илецкой Защите (ныне Соль-Илецк) в семье Рудневых, пока не выхлопотал разрешения жить в Москве.

В Оренбургском крае поэт встретился с сосланным туда петрашевцем А. И. Макшеевым, познакомился и сблизился с отбывавшими там ссылку революционерами С. Сераковским, Бр. Залеским, Я. Станевичем, А. Совою – Э. Желиговским, Т. Шевченко (ряд произведений А. Совы и Т. Шевченко Плещеев перевел на русский язык). А. Н. Плещеев был дружен с оренбургским вице-губернатором, а затем гражданским губернатором Е. И. Барановским, занимавшим либеральную позицию в период подготовки крестьянской реформы, пользовавшимся доверием сосланных в Оренбург поляков и Т. Шевченко, подарившего Барановскому свой автопортрет (известны письма Плещеева к Барановскому); с оренбургским литератором, сотрудником «Искры» С. Н. Федоровым, которому поэт посвятил десять переводов из Гейне, повесть «Две карьеры» и рассказ «Неудавшаяся афера»; с семьей полковника В. Д. Дандевиля – человека образованного и оппозиционно настроенного (жене Дандевиля, Любови Захарьевне, сочувственно относившейся к тяжелому положению ссыльного поэта, посвящены стихотворения «При посылке Рафаэлевой мадонны», «Перед отъездом», «Листок из дневника»).

В Оренбурге поэт сблизился с приехавшим по поручению морского министерства в литературную экспедицию поэтом-демократом М. Л. Михайловым (ему посвящен перевод стихотворения В. Сырокомли «Птичка»), с поэтом Александром Жемчужниковым.

О литературной деятельности Плещеева периода оренбургской ссылки известно немного. За время ссылки поэт создал более сорока оригинальных стихотворений и более двадцати переводов; большинство из них написано в 1856—1859 гг.

Свое молчание в первые годы ссылки Плещеева объяснил словами Гейне, взятыми эпиграфом к сборнику стихотворений 1858 г.: «Я не в силах был петь». Подчеркивая, что он не изменил своим прежним взглядам, поэт назвал стихотворения 50-х годов «старыми песнями на новый лад». В стихотворениях А. Н. Плещеева этих лет основным остаются размышления о будущем, о возможности продолжить борьбу за свободу, о судьбе поэта-революционера, появляются сатирические тенденции. Хороший материал для сатирических произведений давали Плещееву его наблюдения над жизнью оренбургского общества, типичного для русской провинции. Жизнь провинциального города, нравы российских «ухабинских» губерний изобразил Плещеев в «оренбургских» повестях «Житейские сцены. Отец и дочь» и «Пашинцев». Обе повести написаны в Оренбурге. Повесть «Пашинцев», положительно оцененную Н. А. Добролюбовым, Плещеев считал лучшей своей прозаической вещью. За эту повесть Плещеев, по его собственному замечанию в письме к Н. А. Добролюбову, он был «предан анафеме в Оренбурге». Известен фельетон С. Н. Федорова в «Искре» о негодовании обывателей Оренбурга – Ухабинска, вызванном этой повестью.

Материалы к теме:

Из писем А. Н. Плещеева

В. Д. Дандевилю Оренбург, 22 декабря 1853 г.

…Я знаю положительно, что меня из общего списка представлений выключили, что Василий Алексеевич (гр. Перовский) приказал написать обо мне отдельный доклад, взяв в то же время с собой все бумаги, относящиеся к моему делу…

Но вот – пришли награды… мне все ничего нет. Это заставляет меня думать, что Василию Алексеевичу отказано государем. Забывать В. А. не имеет привычки ни о ком…

Просясь в поход, я имел в виду получить за него унтер-офицерство, если только бог вынесет невредимым. И потом на следующий год снова идти в степь. Если не будет экспедиции, – думал я, – может быть, какие-нибудь стычки будут, и все-таки есть больше шансов отличиться, чем высказывая в Оренбурге гибкость и грацию своего носка.

В. Д. Дандевилю в Оренбург Ак-Мечеть, 9 ноября 1854 г.

…Я не скажу, чтоб я чувствовал большую симпатию к богоспасаемому граду, в котором Вы живете, но все-таки меня очень интересует все совершающееся в нем. Может быть, это по тому известному закону, что в воспоминании все дурное бледнеет, сглаживается и только одно хорошее выступает из-за тумана прошлого или, говоря словами Пушкина: «что пройдет – ту будет мило». Я уверен, что если бы Оренбург был обречен подобно библейскому городу провалиться за грехи свои, то господь пощадил бы его для нескольких праведников, которые там найдутся. А уж где есть хоть один праведник. О том месте всегда отрадно вспомнить…».

В. Д. Дандевилю Форт Перовский. 27 декабря 1854 г.

…Что у Вас новенького?… Как Вы встретили праздники… Что оренбургское «обчество»: не прибавилось ли, не убавилось ли? Не поумнел ли Кузьминский с новым годом? Не поглупел ли Умнеющий?… Не поверите, как скучно порой бывает, и как мало надежды на лучшие дни. – Что я говорю – мало – вовсе нет ее. И бог весть что лучше – пуля – или целые годы нравственных страданий?

В. Д. Дандевилю 10 января 1855 г.

Ваши письма для меня были истинным утешением. Очень хочется порой узнать, что творится на белом свете, и даже на сером – оренбургском, где есть такие культурные личности и есть хорошие люди.

В. Д. Дандевилю 1 марта 1855 г.

С нынешней почтой узнал я через Сливинского, что я не представлен и что граф сделал отметку такого рода против моего имени: его еще рано представлять.

В. Д. Дандевилю 20 апреля 1855 г.

С этой почтой Бирон представляет конфирмованных. В числе представленных и я с Сераковским.

В. Д. Дандевилю 22 июня 1855 г.

Начинает мне противеть эта степная жизнь.

Мы ходили в поход. Цель похода была благородная – защита угнетенных, а ничто так не воодушевляет, как благородная цель. … Конфирмованные тоже опять участвовали все. Сераковский, Леоткевич, я, – из известных вам, – и еще человек до 10…

В. Д. Дандевилю 7 августа 1856 г., Оренбург

Вероятно, Вы думаете, что я чересчур уже завеселился в Оренбурге и потому не пишу к Вам. Если так – то Вы крепко ошибаетесь, мой дорогой. Я хотел тотчас же отвечать Вам – но меня угнали в караул, и теперь я только что сменился и боюсь опоздать на почту. В Оренбурге мне скучно и грустно до чрезвычайности… Ни одного теплого человека – ни одного искреннего слова участия. С каждым днем становится мне этот город противнее своей официяльностью, своим подобострастно – служебным характером. – Нет в нем тех – к кому, бывало, я шел с каждым горем своим, с каждой радостью, в надежде, что они будут разделены. Нет Вас, нет Эккельна, нет Павлова. – Отовсюду веет холодом; все как будто боятся сблизиться – пока не узнали, пользуюсь я расположением нашего владыки или не пользуюсь. – Ну да бог с ними. Искать в них – не в моем духе. – Один дом, где мне лучше еще, это Симоновы.

…Не знаю, куда деваться от тоски. На службу меня запрягли. Через каждые три дня в караул посылают, а после этих караулов – я совсем больной. Меня ломит и коробит всего. Нет! Плохой я служака. Грустно, право, когда подумаешь, что на другом поприще мог бы быть человек хоть сколько-нибудь полезен, а тут и силы и время тратишь напрасно. Но кланяться и просить здешнюю знать – начиная от г. Рейтерна – я положительно не намерен. Пусть выбьюсь из сил – но ропота моего они не услышат – даже и тогда, когда совсем разрушится мой не крепко-сплоченный – хилый организм…

М. Л. Михайлову 28 декабря 1856 г., Оренбург

Ждал, ждал я Вашего возвращения и дожидаться соскучился, дорогой Михаил Ларионович. Или Вас это проклятое багренье задерживает, или что-нибудь привлекательное нашли Вы в Уральске, в последнем, однако же, прямо сомневаюсь. Приезжайте скорее. Скука нестерпимая. – Обещались писать из Илецкой и не написали. Господь Вас знает, что с Вами делается.

Посылаю Вам еще один разговор Федорова, по-моему, – весьма, весьма не дурной. Если Вы еще не послали тот, так оба вместе отправьте. Да похлопочите, чтоб ему денег выслали.. В большом он теперь горе, бедный. Отец у него умер. Славный старик – которого он ужасно любил. – Двенадцать человек детей осталось, а – состоянье небольшое.

Я послал в «Русский Вестник» 7 пьес, с польского. Одну Вам посвятил.

Н. А. Добролюбову 25 февраля 1860 г., Москва

Очень жаль мне, что в «Современнике» за этот месяц не будет разбора моих книжонок. Из всех журнальных отзывов я только Вашим и дорожу. Остальные для меня важны единственно с точки зрения сбыта. Как бы строг ни был Ваш суд – я всегда готов сказать Вам за него спасибо.

Я бы желал, Николай Александрович, если это будет Вам не в тягость, – чтобы Вы прочли также и повесть, напечатанную в «Русском Вестнике» (Пашинцев), за которую я предан анафеме в Оренбурге, – и Вы сказали бы о ней свое мнение. Все мои повести вообще – вещи не важные – сознаю вполне, но мне кажется, что Пашинцев все-таки несколько удачнее вышел, чем все остальные…

Е. И. Барановскому 19 февраля 1860 г., Москва

Ваше мнение об Оголине и подобных ему очень справедливо! Да! Из этих размашистых натур ровно ничего не выходит порядочного… Он и бил своих людей, как я слышал еще в Оренбурге. Это наши либералы! А уж ругают же меня… Звенигородская говорит, что от колодника, от ссыльного и ожидать ничего больше нельзя! Оголин утверждает, что моя женитьба есть бесчестный поступок, потому что я женился не по любви, а из-за денег, хотя ему очень хорошо известно, что я не взял за женой ничего – ни даже Андреевки…

Е. И. Барановскому 30 марта 1860 г., Москва

Вы уже давно не выезжали из Оренбургского края. Что там нового? Катенин, говорят, был дурно принят в Петербурге и ничего не получил и никаких наград не привез. Достолюбезная оренбургская публика обманулась в ожиданиях. В «Колоколе» описаны дела по заводам Пашкова и Сухозанета и дело Жадовского. Любопытно прочесть – в каком виде все это изложено. Знаю еще, что на меня Оренбург комедию написал, поправленную Григорьевым, который едва ли ее не повез в Петербург. Сюжет рассказывают двояко… Один из авторов комедии – Северцев44
  См.: Письма печатаются по изданиям: Литературный архив. Вып. 6. Л. – М., 1961; Минувшие годы. 1908, №10; Русская мысль, №1, 1913, отд. II; Шестидесятые годы. М. – Л., 1940; Н. Е. Прянишников. Письма Плещеева к Е. И. Барановскому // Степные огни, 1939, №2


[Закрыть].

Из «Оренбургских губернских ведомостей»

(1860 г., №7)

Главный предмет, которым занимается в настоящее время Оренбург, – литература. Оренбург превратился в кабинет для чтения: Оренбуржцы читают с увлечением, рассуждают, спорят, осуждают или одобряют прочитанное. Львом Оренбурга – Плещеев; его «Пашинцев» наделал много шума. «Русский вестник» переходит из рук в руки, его читают с жадностью; поля плещеевской повести носят заметки и объяснительные надписи для непосвященных в тайны общественной жизни Оренбурга…

«Пашинцев» возбуждает здесь живой интерес. «Русский вестник» теперь зачастую выглядывает из широких карманов военных шинелей; это я заметил даже в католическом костеле…

Житейские сцены. Отец и дочь

(отрывок из повести)

Губернский город Бобров (на географических картах он называется иначе) ни в чем не отставал от других губернских городов нашей России; по отдаленности своей от обеих столиц он даже сохранил в себе несколько более патриархальной простоты нравов, столь справедливо восхищающей противников всяких нововведений. Все в городе Боброве было основано на чистейшей любви. Каждый почти знал за своим соседом грешки, но никому и в голову не приходило обличать их даже намеком. Все граждане были пропитаны сознанием слабости человеческой природы и тою неопровержимою аксиомой, что «ведь свет не пересоздашь, а следовательно, и толковать об этом нечего». Физиономия города Боброва была тоже из самых обыкновенных. В нем, как и повсюду, можно было найти присутственные места, окрашенные охрой, губернаторский дом с венецианскими окнами и балконом, клуб, где по субботам играли в карты, а по четвергам танцевали; кафедральный собор с протодиаконом, изумлявшим все православие своими легкими; две каланчи, откуда обиженные от природы солдаты пожарной команды видели всегда весьма зорко, где не горело, и, напротив, как-то не замечали, где пожар; заведение, куда взъерошенные и небритые чиновники, со спинами, вечно запачканными в белом, каждое первое число являлись менять благородный металл на согревающие жидкости. Словом, все было как и следует в благоустроенном городе…

Пашинцев

(отрывки из повести)

…Был очень табельный день, и потому зал ухабинского собрания блистал ярче обыкновенного. Кроме шести люстр, постоянно зажигавшихся в простые клубные дни (ухабинская публика в течение всей зимы отплясывала в собрании каждую среду), по стенам горели повсюду свечи, отчего была нестерпимая духота. Снаружи здание тоже иллюминовали, и на улице густая толпа народа любовалась на длинные ряды плошек, украшавших балкон и тротуарные тумбочки, нисколько не боясь возвратиться домой с головною болью от чада и копоти. У подъезда обнаруживалось необыкновенное движение, кареты подъезжали одна за другой; и из них с легкостью сильфид выскакивали очаровательные ухабинские дамы в необозримых кринолинах, сопровождаемые мужьями в черных фраках и белых галстуках или в серебряных и золотых эполетах. Мужья не уподоблялись сильфам, они довольно тяжеловато и с озабоченным видом ступали по устланным ковровыми половиками ступеням лестницы; на лице многих из них можно было прочесть грибоедовский стих: «Бал вещь хорошая, неволя-то горька!». Молодые, развязные кавалеры опережали мужей и жен и спешили, сбросив с себя шинель, подойти к зеркалу, висевшему в прихожей, чтобы поправить свои помятые шляпой или каской прически. Для этой надобности лежала на столике под зеркалом щетка грязноватого свойства. Зал наполнялся быстро и начинал представлять для глаз весьма живописную пестроту: розовые, голубые, белые платья, аксельбанты, красные панталоны, звезды на фраках и на мундирах, Станиславы на шее, Станиславы в петличках, белые бурнусы на синих кафтанах, даже один гусарский доломан и один черкесский чекмень, усы, бакенбарды, лысины, убеленные сединами старцы и старицы, цветущие здравием юноши с проборами посередине головы, с проборами на затылке, с проборами сбоку, цветы, ленты, колосья; обнаженные плечи; пухленькие и тощие, – словом, было от чего зарябить в глазах, закружиться в голове. И все так изящно, прилично, нигде карикатурной фигуры, нигде допотопного чепца, нигде безвкусного сочетания цветов. Самый придирчивый столичный франт, окинув пытливым взором это многолюдное общество, сквозь вставленную в глаз лорнетку, не нашел бы ничего провинциального, отсталого; от всего веяло модой, утонченным вкусом, знакомством с столицей, словом – просвещением! Запах от различных духов, которыми были пропитаны носовые платки, как дамские, так и мужские, и от московской и петербургской помады, которую, кажется, так же не брезгали оба пола, запах этот, говорю я, наполняя воздух залы, раздражал нервы и производил что-то вроде опьянения. Оркестр еще молчал, и капельмейстер, в длиннейшем белом жилете с волнением посматривал в прихожую. В зале слышалось только жужжанье, какое бывает в жаркий летний день в комнате, когда налетят в нее шмели и осы… Ожидали его превосходительства, ибо до него никогда не начинались танцы. Дамы, пользуясь минутами ожидания, то и дело бегали в уборную поправлять туалеты. На бале они, казалось, забывали свои антипатии, свою вражду, все ссоры, интрижки и сплетни, которыми так изобилует провинциальная жизнь; обращались друг к другу с самыми ласковыми, дружескими названиями…

…Владимир Николаевич так и сделал. Он поехал ко всем членам ухабинского общества, составлявшим тамошний высший круг. В Ухабинске, как и в Петербурге, как и во всех городах наших, было несколько кружков, и каждый кружок старался подражать другому, стоявшему выше его на ступенях общественной иерархии. Только один высший копировал Петербург. Выжлятников, никого не оставлявший в покое и вращавшийся во всех кружках без изъятия, в каждом кружке ругая все остальные, выражался про ухабинскую аристократию, что эта аристократия только до Трущобина (пограничный уездный город Ухабинской губернии), а чуть две версты от Трущобина отъехал, уж и не различишь, что аристократ, что холоп. Прежде всего Владимир Николаевич объездил генералов, потом дам, с которыми танцевал, а потом уж и остальных. Генералы, из которых иные едва волочили ноги от старости, приняли его очень радушно, толковали все более о службе и о карьере и оказались все крайне недовольны разными нововведениями, проникнувшими, к их крайнему огорчению, даже и в такой отдаленный город, как Ухабинск, откуда действительно, говоря словами Гоголя, хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь…

…Мало-помалу Владимир Николаевич стал незаметно втягиваться в общественную жизнь Ухабинска. Его звали на вечера и обеды, и он ни от одного из них не отказывался. Его вскоре посвятили во все ухабинские сплетни и дрязги; он узнал, что общество, как ни малочисленно обо было, делилось на бесконечные партии. Одна партия язвила другую; одна другую старалась затмить светскостью…

М. Л. Михайлов

(16.01. 1829 – 14.08. 1865)

Известный русский писатель-революционер, публицист, поэт, и переводчик Михаил Ларионович Михайлов родился 4 (16) января 1820 года, по одной версии в Оренбурге, по другой – в Уфе. Дед Михайлова, Михаил Максимович, был крепостным Куроедовых, родственников писателя С. Т. Аксакова, изображенных в «Семейной хронике» под фамилией Куролесовых.

Отец писателя, отпущенный на волю, стал чиновником. В 1826 году он был переведен из Уфы в Оренбург, где служил губернским казначеем в казенной палате, чиновником особых поручений в канцелярии Оренбургского военного губернатора, секретарем Оренбургского губернского правления.

В Оренбурге Л. М. Михайлов получил дворянское звание и женился на дочери В. Е. Уракова, генерал-лейтенанта, мелкого киргизского князя. Первым ребенком Михайловых был будущий поэт. Он родился полуслепым, с дефектом век. Операцию, вернувшую ребенку зрение, сделал писатель и врач В. Даль, служивший в те годы в Оренбурге. В 1835 году семья Михайловых переехала в Илецкую Защиту (теперь Соль-Илецк) в связи с назначением Л. М. Михайлова сначала старшим советником соляного правления, а затем управляющим соляным промыслом. Воспитанием детей (у поэта было три брата и сестра) родителям Михайлова помогала заниматься старшая сестра Лариона Михайловича Екатерина Михайловна (ей посвящены многие страницы автобиографической повести «Кормилица»). Простая, безграмотная женщина, она ввела будущего писателя в мир народного творчества, рассказала о трагической смерти дедушки, который «умер, не вынеся позора, от назначенного ему незаслуженного телесного наказания» (М. Михайлов).

Образование Михайлов получил домашнее. В качестве учителей отец пригласил к детям ссыльного студента (в Илецкой Защите, как и в Оренбурге, было много политических ссыльных) и немца, изображенного впоследствии Михайловым в известной повести «Адам Адамыч». О студенте Андрее Васильевиче повествуется в автобиографическом рассказе «Уленька».

После смерти отца (в 1845 году) дети Михайловых были увезены родственниками из Илецкой Защиты в Уфу. Будущему писателю к этому времени исполнилось 16 лет.

Первые стихотворения Михайлова и очерки «Вогул» и «Казак Трофим» публиковались в петербургском еженедельнике «Иллюстрация».

В 1846 году писатель поступил вольнослушателем в Петербургский университет, где сблизился с Н. Г. Чернышевским. В 1848 году Михайлов был вынужден уехать в Нижний Новгород и поступить на службу к дяде в Соляное правление.

Выйдя в отставку в 1852 году, писатель возвращается в Петербург, где печатает повести «Адам Адамыч», «Нянюшка», «Скромная доля», комедию «Тетушка», рассказы «Скрипач», «Кружевница» – произведения, написанные в традициях «натуральной школы».

В 1856—1857 годах Михайлов еще раз побывал в родных местах, являясь участником литературной экспедиции, организованной морским министерством «для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством». Михайлову, как уроженцу Оренбургской губернии, было поручено обследовать Оренбургский край.

Весной 1856 года писатель выехал в Оренбургскую губернию. Летом этого же года он проехал по рекам Белой, Уфе и Деме, осенью посетил Оренбург и Илецкую Защиту, встретился с оренбургским губернатором В. А. Перовским, поэтом А. Н. Плещеевым, затем выехал в Уральск, где прожил зиму, совершая небольшие поездки по окрестностям.

Эта поездка расширила представления писателя о жизни, быте народа, о его поэтическом творчестве. В результате были созданы «Уральские очерки», автобиографический рассказ «Уленька», где изображена «Илецкая Защита», этнографические очерки, большинство из которых цензура не пропустила.

В 50-е годы Михайлов знакомится с Н. В. и Л. П. Шелгуновыми. Его любовные стихи этого времени навеяны чувством поэта к Л. П. Шелгуновой. Сохранил Михайлов и отношения тесной дружбы с Н. В. Шелгуновым. В 1858—1859 годах Михайлов и Шелгуновы совершают поездку за границу, где навещают Герцена и Огарева. Заграничные корреспонденции Михайлова печатались в журнале «Современник», где поэт с весны 1859 года вел отдел иностранной литературы.

Большую популярность Михайлову-публицисту принесли его статьи по проблемам женской эмансипации.

За написание и распространение революционных прокламаций, в том числе «К молодому поколению», Михайлов в 1861 году был арестован, предан гражданской казни и сослан на каторгу, которая и свела его в могилу. 15 августа 1854 года А. И. Герцен в «Колоколе» поместил сообщение о смерти Михайлова под заголовком «Убили».

Часть наследия Михайлова была вывезена Н. Шелгуновым, приезжавшим в 1862 году к поэту в Нерчинский округ и подвергшимся за это аресту.

Материалы к теме: